Из Франции я привезла множество нарядов и некоторое время колебалась, какой из них выбрать при представлении королеве. Остановилась на самом скромном.

Платье белого атласа, белое перо в волосах, голубая кашемировая шаль на плечах — вот все роскошества, какие я себе позволила.

В десять часов я отправилась в Казерту и уже в одиннадцать поднималась по большой парадной лестнице дворца. Меня провели во второй этаж и распахнули двери в коридор — королева уже ожидала в своих малых апартаментах.

Не могу передать, как у меня билось сердце, я была бледна, вся кровь прилила к груди… Наконец после трех или четырех раскрытых передо мной и затворившихся за моей спиной дверей была распахнута последняя — в глазах у меня померкло, как от вспышки яркого света, и я услышала, как лакей, приведший меня, произнес:

— Леди Гамильтон!

Я вошла, ничего не видя перед собой, на глаза пала пелена, я попробовала сделать реверанс, но пошатнулась и принуждена была опереться на кресло.

Тут я почувствовала, что меня поддерживают за талию.

— Что с вами, миледи? — произнес благожелательный голос.

— Прошу прощения, государыня, — пролепетала я. — Волнение от столь желанной и давно ожидаемой чести увидеть ваше величество…

— Ох! Бог ты мой! Неужели я внушаю такое почтение?

— Но, государыня, вы королева.

— А вот здесь вы заблуждаетесь: я прежде всего женщина, притом нуждающаяся в подруге. Если вы принесли мне свою дружбу, то это такой дар, что мне никогда не отплатить вам. Однако довольно об этом, присаживайтесь рядом и дайте мне хорошенько вас разглядеть.

Невольным движением я попыталась укрыть лицо ладонями.

— Ну-ну, позвольте же мне как следует рассмотреть ваше прелестное личико, на которое мне раньше приходилось взглядывать лишь украдкой и искоса!

У меня вырвалось несколько непроизвольных стонов, и я разразилась рыданиями.

— Ох, это еще зачем! — вскричала королева. — Я не могла и предположить, что вы до такой степени не владеете собой! Послушайте, мне ведь, наверное, надо бы принести вам свои извинения?

— Что вы, государыня! — только и прошептала я.

— Да она кокетка! — воскликнула королева. — Обычно женщин уродуют слезы, а она знает, что ее они красят еще больше. Ну, полно. Перед вами женщина, и только. Бесполезно делать la civetta. Позвольте мне осушить ваши слезы — и поболтаем.

Действительно, королева попыталась утереть мне глаза, но я бросилась на колени и стала целовать ей руки.

— Ну, так вот лучше! — сказала она. — А когда я вас расцелую в обе щечки, мы будем квиты.

И королева поцеловала меня.

— Вот! — промолвила она. — Теперь, надо полагать, со всем этим ребячеством покончено? Садитесь подле меня, и давайте подружимся… Разве что вы сами не захотите, но тогда уже моей вины в том не будет.

Не находя слов, я только улыбнулась ей самой благодарной из улыбок.

— Так в добрый час! — облегченно вздохнула она, играя моими локонами. — Терпеть не могу, когда утро начинается с дождя.

— Ах, государыня, — пробормотала я, — кто бы сказал, что великая королева, августейшая дочь Марии Терезии…

— Полно, полно!.. А впрочем, к слову сказать, я знаю, что вы видели в Версале мою сестру; в своем последнем послании она пишет, что во Франции все складывается как нельзя хуже, что она очень страдает и стареет на глазах. Что во всем этом правда?

— Увы! Ваше величество, я не видела королеву Франции целых восемь лет и должна признать, что за это время она распрощалась со всем, что есть в жизни прекрасного и дающего радость.

— Ну, а я не видела ее уже целых девятнадцать лет, что же представится мне, когда мы снова увидимся? Бедная Антуанетта!

— При всем том ей только тридцать три, — возразила я. — А в тридцать три женщина еще молода.

— Но не тогда, когда она на троне, — внезапно нахмурив брови, заметила Каролина. — Впрочем, если тучи будут и далее сгущаться, нам самим придется принимать меры. А теперь позвольте рассмотреть ваш туалет. Не знаю, вы ли так подходите к вашему платью, или оно божественно идет вам, однако несомненно, что вкус у вас отменный. Я сделаю себе точно такое же. К тому же у меня есть кашемировая шаль, похожая на вашу, и мы будем выглядеть как две сестры.

— О, государыня!..

— Разумеется, вы будете младшей. Сколько вам лет? Двадцать три?

— Чуть больше двадцати шести, ваше величество.

— У вашего лица есть один неоценимый изъян, моя дорогая: оно лжет в вашу пользу. Со мной все наоборот: я всегда казалась старше своих лет. Надеюсь, вы не будете досаждать мне комплиментами?.. Так договорились, вы завтра пришлете сюда ваше платье, и я сделаю себе такое же… Хорошо! Кто там нас собирается побеспокоить? А-а, это король! Узнаю его походку.

— Король, государыня? — встревожилась я и вскочила. — Я, как вы имели случай убедиться, малосведуща в том, что касается этикета — так что мне сейчас делать?

— Как что? Конечно, остаться. К тому же его величество никогда не приходит надолго; наши сцепляющиеся атомы, как говорил покойный Декарт, все никак еще не сцепятся.

В тот же миг дверь открылась и, шумно топая, вошел король.

Впрочем, это только так говорилось: "король", и мне чрезвычайно повезло, что ее величество предупредила меня, сказав, что узнала походку короля, ибо в том похожем на крестьянина человеке, который вторгся в покои Марии Каролины, я никогда не угадала бы монарха.

Представьте себе еще молодого высокого мужчину, довольно хорошо сложенного, несмотря на слишком крупные руки и слишком большие ноги, обутого в охотничьи сапоги с кожаными гетрами; он был облачен в замшевый жилет, бархатные юолоты и куртку; его загорелое лицо с покатым лбом, безвольным подбородком и огромным носом, придававшим ему сходство не столько с орлом, сколько с попугаем, было увенчано прической на манер собачьих ушей, с косицей, похожей на корень козлобородника; в руках он сжимал лапки трех отчаянно клохтавших индеек, бивших крыльями, а если ко всему прибавить жесты простолюдина, грубоватую речь — портрет короля Фердинанда IV будет завершен.

— О Господи! — вздохнула королева. — Что это вам взбрело в голову, сударь? Я уже привыкла наблюдать, как вы возвращаетесь в комнаты прямо с охоты, однако, сегодня, по-моему, вы придумали кое-что получше и явились прямо из птичника?

— Ах, моя дражайшая наставница, — воскликнул Фердинанд, обращаясь к ней так, как привык именовать ее в часы хорошего настроения (ведь именно она почти в буквальном смысле научила его читать и писать), — не вы ли говорили мне частенько, что, не будь я королем, я не смог бы заработать себе на хлеб насущный? Вот я и решился доказать вам обратное. Вы только посмотрите на этих прекрасных индеек.

— Смотрю.

— Окажите мне удовольствие, пощупайте их.

— Извольте, сударь.

— А теперь ваша очередь, миледи.

И он сунул их мне под нос. Я не знала, как поступить, и замешкалась.

— Пощупайте, пощупайте! — добродушно настаивал он. — Поскольку вам предстоит отведать их за обедом, нет ничего дурного в том, чтобы заранее убедиться, что они достаточно жирны. Надеюсь, сэр Уильям будет у нас к обеду?

— Он будет иметь честь прибыть по приглашению вашего величества.

— И не прогадает! Ведь ему подадут индеек, которых я добыл.

— Однако же, сударь, — с видимым нетерпением вскричала королева, — закончите, наконец, историю этих несчастных птиц!

— Вы можете сказать и мою историю, наши пути так сплелись, что их не различить. Представьте себе: прогуливаюсь я накануне вечером в саду и встречается мне бедная женщина; она останавливает меня и говорит:

"Сударь, мне сказывали, что если я стану здесь, то попадусь на глаза королю, когда он будет прогуливаться. Не знаете, скоро ли он покажется?"

А я ей и отвечаю: "Весьма вероятно, что скоро, добрая женщина".

Она же не отстает от меня и все допытывается: "А как он будет одет, чтобы мне его признать?"

Сначала я подумал, не описать ли мне внешность какого-нибудь Сан Марко или Асколи, но мне вздумалось идти до конца.

"Послушайте, — сказал я ей. — Поскольку король далеко не каждый день прогуливается здесь, а значит, вы можете без толку прождать его до самой темноты, поступим иначе: если у вас есть к нему какая-нибудь просьба, изложите ее мне, а я обязуюсь передать ему".

"Я была бы вам премного благодарна, — говорит тут эта женщина. — Я всего лишь бедная вдова, и у меня ничего нет, кроме трех индеек, однако если вы сдержите слово, я отдам их вам".

"А они жирные?" — осведомляюсь я, ибо, как вы сами понимаете, мне было бы нежелательно покупать кота в мешке.

"Жирные, как гуси, сударь мой!" — заверяет она.

"Тогда по рукам. Приходите завтра с вашими тремя индейками. Прошение у вас с собой?"

"Да!"

"Так дайте его мне… Завтра я принесу его вам с королевской подписью. Я вручу вам вашу бумагу, вы мне дадите индеек — и мы будем в расчете".

"Значит, ты мне, я тебе?"

"Именно так: ты мне, я тебе!" — говорю я.

Как вы понимаете, я решил не уклоняться от повторной встречи: поставил там своего человека поджидать старушку, и на следующий день он мне докладывает: "Там пришла крестьянка с тремя индейками". Я спускаюсь к ней, вручаю ей заблаговременно подписанное мною прошение, а она мне — три индейки. Бедняжка, боюсь, что напрасно она пустила на ветер все свое достояние.

— Это почему?

— Потому что судьи навряд ли примут во внимание мои пожелания. Но на сей раз я исполнен решимости пойти на все — вплоть до государственного переворота, — чтобы к бедной вдове отнеслись со всей справедливостью… разумеется, если индейки придутся нам по вкусу!

И король, хохоча, вышел вон, держа в руках трех индеек, с намерением собственноручно отнести их повару.

Королева проводила его взглядом, исполненным, как мне показалось, едва прикрытого презрения, а затем вновь обратилась ко мне:

— Вы все видели сами, — сказала она. — Мне тут нечего прибавить.

Невольно я пригляделась к ней попристальнее.

Она действительно выглядела на свои тридцать семь лет, так что в ее облике красота зрелой матроны уже занимала место красоты молодой женщины; как и большинство северянок, она была светлокожей, с чудесными белокурыми волосами и голубыми глазами, способными передавать все оттенки чувств — от нежнейшей любви до жесточайшей ненависти (в последнем случае ее лицо начинало дышать такой суровой непреклонностью, какой никто не мог бы от него ожидать). Ее нос был прям и изящен, однако рот, хотя и прелестный, несколько портила выдающаяся вперед нижняя губа, свойственная всем принцессам австрийского правящего дома. Зато плечи, руки, пальцы были великолепны, однако привычка держать себя с царственным величием сковывала каждое движение королевы и похищала у нее немалую долю ее женского очарования. Итальянцы, как я уже упоминала, изобрели особое слово для определения такого рода пленительной непосредственности, какой не хватает коренным обитательницам полуострова: morbidezza; достаточно поглядеть на грациозно-беспечных креолок, чтобы лучше понять, что, собственно, они называют этим словом. Пока я ее разглядывала, королева со своей стороны изучала меня не менее пристально. Одна и та же мысль одновременно пришла нам в голову, и мы обе прыснули со смеху; ее рука обняла мою талию, она прижала меня к себе и поцеловала так страстно, как это более пристало бы возлюбленному, нежели подруге.

Я вздрогнула. Ее обращение со мной вдруг напомнило мне повадки мисс Арабеллы.

На обед мы отведали индеек, из которых приготовили жаркое и паштет. Птицы были жирны, но жестки — это объяснялось тем, что король не пожелал подождать несколько дней, чтобы птица достигла надлежащего состояния.

Вот каково было окончание этой истории с индейками. Как и предполагал Фердинанд, его подпись не оказала никакого воздействия: судейский прочитал его рекомендацию, но, сочтя, что монаршее предписание принадлежит к того рода услугам, какие нерадивые подчиненные вырывают у повелителя, воспользовавшись его невнимательностью или с помощью назойливости, только пожал плечами и отложил просьбу в сторону.

В итоге через две недели вдова снова оказалась у короля на дороге. Она устроила ему сцену и обвинила в том, что он воспользовался ее неискушенностью, заставив поверить в свое знакомство с самим королем.

— Послушайте, — предложил ей Фердинанд, — возвращайтесь-ка недели через две, и если дело не решат в вашу пользу, я обязуюсь заплатить по сотне дукатов за каждую вашу индейку.

Старушка только покачала головой, всем своим видом показывая, что не верит ни в победное завершение процесса, ни в возмещение убытков. Она удалилась, бурча сквозь зубы, что всегда выискиваются интриганы, которые много обещают, требуют платы вперед, а обещаний не держат.

Король же навел справки об имени судейского докладчика и повелел казначею судейской коллегии задержать его месячное жалование (его как раз надлежало ему выплатить через два дня), а если тот потребует объяснений, передать, что ему заплатят не ранее чем он покончит с процессом, в котором лично заинтересован его величество.

А уже через две недели монарх смог вручить вдове повеление суда, решившего дело в ее пользу, и, объяснив ей, кому она доверилась, присовокупить и три сотни дукатов, обещанных за тех самых индеек.