Дом сэра Уильяма Гамильтона совершенно не был подготовлен к тому, чтобы в нем поселилась женщина: ко времени нашего прибытия он представлял собой музей ученого и антиквара, полностью приспособленный для занятий геологией, нумизматикой и хранения коллекции скульптур. Пришлось в этой "мертвой натуре" расчищать место для натуры живой и проторить в прошлом дорогу для настоящего.

Нужно отдать должное сэру Уильяму: он не защищал ни единого предмета из своих сокровищ от моего натиска и позволил мне в обширном втором этаже особняка, ранее целиком отведенном для английского посольства, выбрать три комнаты для себя, и он не допустил, чтобы какой-нибудь осколок лавы Везувия, медали Цезарей, обломок статуи античного Аполлона или Венеры вторглись в мои новые владения.

Впрочем, должна признаться, что природное кокетство побудило меня ухаживать за всеми этими древностями, включая и наших старцев-ученых. Не прошло и месяца, как я уже могла, не прибегая к каталогам, самостоятельно снабдить надлежащими этикетками все двадцать четыре или двадцать пять образцов лавы Везувия; с первого же взгляда отличить поддельного цезаря от настоящего, от одного из тех цезарей, что были отчеканены при Адриане; наконец, по отдельному фрагменту мысленно восстановить статую целиком.

Сэра Уильяма совершенно пленила та легкость, с какой я усвоила его вкусы и стала вносить свою лепту в его жизнь археолога и антиквара.

Привыкшая исполнять львиную долю светских обязанностей в доме лорда Гринвилла, одного из самых пресыщенных модников Англии, я без труда преобразовала гостиную сэра Уильяма в место, достойное сравнения с самыми элегантными салонами Неаполя, тем более что в этом итальянцы во многом уступали лондонцам.

После первых свершений я решилась усилить восторги моих почитателей, вспомнив о своих сценических талантах. Поскольку большинство обычных посетителей нашего дома были итальянцы, я не сочла уместным представлять перед ними сцены из Шекспира: такая щедрая пища была вовсе не для их деликатных желудков. Поэтому я ограничилась несколькими живыми картинами. Я в один вечер сменила перед ними накидку еврейки на греческий пеплум, турецкий тюрбан на диадему знатной арабки, перед их глазами предстала Юдифь, Аспазия, Роксалана, Елена, и я отважилась показать несколько начальных па того танца с шалью, который впоследствии пользовался таким успехом не только в Неаполе, но и в Париже, а вслед за тем — в Лондоне, Вене и Санкт-Петербурге.

Вскоре в столице Королевства обеих Сицилий только и говорили, что обо мне — о невиданном чуде, вывезенном из Лондона сэром Уильямом Гамильтоном; все мужчины, причислявшие себя к цвету неаполитанского общества, и даже некоторые женщины оспаривали честь быть приглашенными в английское посольство; однако меня оскорбляло, а сэра Уильяма весьма удивляло то, что не последовало ни одного приглашения от двора.

Сэр Уильям был постоянным спутником короля на охоте и рыбной ловле и не упускал при этом ни тут ни там малейшей возможности поговорить обо мне и похвалить меня; монарх поздравлял его с такой прелестной, достойной и ученой женой, но королевская учтивость тем и ограничивалась.

Я знала, что обо мне несколько раз говорили и с королевой Марией Каролиной, но она прекращала разговор или с явным раздражением уводила его в сторону.

Мне посоветовали как-нибудь, якобы случайно, попасться на пути королевы. Подстроить встречу казалось нетрудно: королева часто прогуливалась с молодыми принцессами, своими дочерьми, по садам Казерты, а доступ туда если не всем, но тем, кто выглядит достойно, был открыт; иногда даже простолюдинам удавалось завоевать благосклонность слуг, чтобы лично обратиться к монаршей милости. Я попросила сэра Уильяма при первой же оказии, когда ему надо будет отправиться в Казерту, взять меня с собой, и выразила желание осмотреть ее сады, считавшиеся необыкновенно красивыми.

Быть может, сэр Уильям заподозрил, что за магнит на самом деле притягивал меня в Казерту, но он, наверное, больше меня страдал от того пренебрежения, жертвой которого я оказалась, и потому сам, по-видимому, не нашел ничего дурного в том, чтобы какая-нибудь приятная или даже досадная случайность предоставила повод объясниться.

Однажды, когда ему понадобилось сообщить королю содержание полученных из сент-джеймсского кабинета депеш, мы отправились в Казерту. У сэра Уильяма там были свои апартаменты, где он мог оставаться сколько ему угодно и где ему прислуживали люди его величества. До своего путешествия в Англию он нередко пользовался этой привилегией, но с моим появлением в Неаполе он, весьма часто наезжая в Казерту, никогда там не оставался на ночь.

Когда с депешами было покончено, король предложил сэру Уильяму остаться в замке, чтобы на следующий день отправиться вместе на большую охоту. Сэр Уильям заметил, что он приехал с супругой, но короля это не смутило:

— Ба! Разве у вас здесь нет ваших апартаментов? Если леди Гамильтон что-нибудь понадобится, ей стоит лишь приказать — мои служители будут ей повиноваться, как если бы повеления исходили от меня самого.

И этим все было сказано.

При всем том, поскольку это пребывание в Казерте соответствовала и моим планам, сэр Уильям сопроводил свое согласие остаться вопросом: не выйдет ли каких-нибудь неудобств, если я пожелаю прогуляться по окрестным садам?

В ответ король лишь пожал плечами, давая понять, что подобная предупредительность совершенно излишня.

Сэр Уильям возвратился и передал мне содержание их разговора.

А за обедом, подавая нам какие-то особенные вина, лакей не преминул заметить:

— Из погребов его величества.

На жаркое нам предложили фазана в обрамлении славок, и тот же лакей с особым выражением отчеканил:

— С охоты его величества.

Было понятно, что сэр Уильям снискал особое расположение государя, но не менее явно бросалось в глаза, что знаки королевского внимания на меня не распространялись.

Вечером сэр Уильям получил приглашение к карточному столу короля, однако, поскольку в нем не говорилось ни слова обо мне, он выискал самый неуклюжий и смехотворный предлог, чтобы отказаться, но было сочтено, что причина достаточно уважительна.

На следующий день, с восходом солнца, к сэру Уильяму уже постучались, напомнив о королевском приглашении: его величество всегда отправлялся охотиться с первыми птицами и, уподобляясь в этом своему предку королю Людовику XIV, не любил, чтобы его заставляли ждать.

Сэр Уильям был глубоко задет тем, что его брак рассматривали как не существующий. Он уведомил меня, что, если мне удастся повстречать королеву и меня поставят в неловкое положение, ничто не удержит его самого в Неаполе: ни двадцатилетние привычки, ни его любовь к античности, ни климат, благотворный для его здоровья, — он попросит короля Георга отозвать его в Лондон или использовать его способности при том дворе, который я изберу сама.

Мой туалет был как нельзя более прост, я не пожелала выставить напоказ ни одно из моих преимуществ: нет худшего средства понравиться королеве, ревниво стремящейся затмить всех красотой, чем показаться ей слишком привлекательной; у меня уже давно зрела в голове тщеславная мысль, что королева, уже потеряв первый цвет юности, быть может, опасается моего соседства.

Комнаты, где мы остановились, выходили окнами в сад, поэтому мне легко было подметить, когда королева выйдет на прогулку. Впрочем, я уже знала, что после завтрака, с десяти до одиннадцати, она прогуливалась там вместе с юными принцессами.

В четверть одиннадцатого я, наконец, увидела ее в сопровождении трех дочерей: семнадцатилетней принцессы Марии Терезии, которой на следующий год предстояло стать эрцгерцогиней, а еще через два года — австрийской императрицей, шестнадцатилетней Марии Луизы, которая чуть позже сделается великой герцогиней Тосканской, и принцессы Марии Амелии — ей тогда было шесть лет.

Кроме этих трех у королевы были еще четыре дочери: девятилетняя Мария Кристина, в будущем — королева Сардинская, Мария Антония четырех с половиной лет, впоследствии ставшая принцессой Астурийской, двухлетняя Мария Клотильда — ей, увы, было суждено умереть в 1792 году, и еще лежавшая в колыбели Мария Генриетта, пережившая свою сестру всего на несколько месяцев.

Итак, настал миг исполнения моего плана. Увидев, что королева отошла в глубь сада, причем старшие принцессы чинно шествовали по бокам, а нетерпеливая Мария Амелия все время забегала вперед, срывая цветы и пытаясь ловить бабочек, я взяла книгу и вышла из дома. Я делала вид, что читаю, и это позволяло замечать все, сохраняя отсутствующее выражение лица.

Прежде всего я избрала кружной путь, чтобы столкнуться с королевским семейством только в противоположном конце сада: мне хотелось, чтобы королева подумала, будто только благодаря случаю я оказалась у нее на дороге. Кроме того, терзаясь между нетерпением и страхом, я хотела выиграть несколько мгновений, чтобы успеть подготовиться.

Итак, я вступила в аллею, которая неминуемо должна была вывести меня навстречу королеве. Мои глаза опустились в книгу, однако я не смогла бы различить даже ее названия: буквы ничего не говорили уму, мысль витала где-то далеко, а сердце билось с непривычной силой.

И вдруг на изгибе аллеи я оказалась в двадцати пяти или тридцати шагах от королевы. А маленькая принцесса Амелия оказалась еще ближе — шагах в десяти.

Я сделала вид, будто не заметила ничего и полностью поглощена чтением, что оставляло мне возможность в должный миг поднять глаза и изобразить почтительное удивление, рассчитывая на выразительность своего лица и умение передавать мимикой не только всевозможные чувства, но мельчайшие оттенки переживаний. Однако маленькое происшествие заставило меня оторваться от книги ранее, нежели я намеревалась.

Малышка-принцесса Амелия, подбежав, выхватила из букета цветок и протянула мне.

Это было добрым предзнаменованием.

Я подняла голову, сделала вид, что сначала заметила царственного ребенка, а затем — его сестер и королеву, и, склонившись в глубоком реверансе, приготовилась принять протянутый цветок.

Но тут негодующим голосом, в котором звучало возмущение нечаянной встречей, королева дважды окликнула: "Амелия! Амелия!" Услышав окрик — а ее величество умела придавать своему голосу непреклонную повелительность, — девочка вздрогнула, обернулась и побежала к матери, так и не расставшись с цветком из букета; прежде чем я очнулась от замешательства, Мария Каролина схватила дочь за руку, вытолкнула ее на поперечную аллею и устремилась за девочкой в сопровождении старших принцесс, давая понять, что оставляет для меня путь свободным.

Удар поразил меня в самое сердце. В слезах я кинулась в комнаты, тотчас приказала запрягать и возвратилась в Неаполь, оставив для сэра Уильяма следующую записку:

Через два часа я уже входила в посольство. Там я приказала переменить лошадей и отослала экипаж сэру Уильяму.