Решившись быть смиренной до конца, я не стала нанимать карету, а отправилась на Флит-стрит пешком через Пелл-Мелл и Стренд.

Сэр Чарлз не ошибался: мне стоило лишь спросить, где дом сэра Уильяма Гамильтона, и мне тотчас его показали.

На пороге особняка я почувствовала, что мои колени слабеют, и прислонилась к стене, стараясь собраться с силами.

Его милость был у себя.

Лакей, встретивший меня у входа, осведомился, кто я, чтобы доложить своему господину о моем приходе. Но я боялась, что при одном этом имени двери передо мной закроются, и потому отвечала так:

— Просто скажите сэру Уильяму, что молодая дама просит принять ее.

Хотя мне шел уже двадцать пятый год, я выглядела такой юной, что лакей, не желая признать меня молодой дамой, возвестил о приходе какой-то девушки. Потом до меня донесся голос сэра Уильма:

— Просите.

Я прижала руку к сердцу, стараясь унять его мучительное биение и чувствуя, что мне не хватает воздуха.

Лакей возвратился, распахнул дверь и пригласил меня войти.

Сэр Уильям сидел за столом, правя корректуру своего труда под названием "Заметки о Везувии".

Я остановилась в дверях, ожидая, когда он поднимет голову.

Заметив меня, он на мгновение замер в неподвижности, глядя мне в лицо, потом поднялся и сделал шаг навстречу:

— Что вам угодно, прелестное дитя? — спросил он.

Голос изменил мне, я смогла только шагнуть к нему и, почти лишаясь чувств, упала на ковер.

Видя мою бледность и то, как меня колотит дрожь, он позвонил, призывая на помощь. Вошел лакей.

— Ей плохо! — закричал сэр Уильям, — Вы же видите, ей совсем плохо! Идите сюда, помогите мне!

Вдвоем они перенесли меня на канапе. При этом моя шляпа упала, и из-под нее хлынула волна волос.

Если бы я подстроила это нарочно из кокетства, и тогда не могло бы получиться лучше: у меня были несравненные волосы.

— Соль! Принесите нюхательную соль! — приказал сэр Уильям.

Лакей принес флакон, и лорд, присев возле меня и прислонив мою голову к своему плечу, поднес его к моему лицу.

Я открыла глаза, которые до последней минуты оставляла закрытыми не столько от слабости, сколько от страха.

— Ах, милорд, вы так добры! — прошептала я и соскользнула к его ногам.

Он смотрел на меня с возрастающим изумлением.

— Должно быть, мисс, вы собираетесь просить меня о чем-то неисполнимом, — сказал он, — если вы настолько сомневаетесь в моем согласии.

Я закрыла лицо руками и разрыдалась.

— О милорд, милорд, — проговорила я, не поднимая головы, — если бы вы только знали, кто перед вами!

— Так кто же вы?

— Та, что ненавистна вам более, чем кто-либо другой в этом мире, милорд.

— Я ни к кому не питаю ненависти, мисс, — возразил сэр Уильям.

— В таком случае я та, кого вы считаете самой презренной.

Он положил руку мне на голову и приподнял ее.

— Эмма Лайонна, — пробормотала я.

— Но это невозможно! — воскликнул он, отшатываясь. — Невозможно!

— Почему же, милорд?

— Немыслимо, чтобы это лицо было лицо падшей женщины!

— Ваш племянник, человек со столь благородным сердцем, никогда не сделал бы своей избранницей падшую женщину.

— Но как быть со всем тем, что я слышал о вас? Правда это или сплошные хитросплетения лжи?

— А что именно говорили вашей милости? Я готова со всей искренностью ответить на любые вопросы. Для того, кто оказался в моем положении, искренность — первейшая из добродетелей.

— Мне говорили, что ваша мать была служанкой на ферме, а вы сами пасли овец…

— Это правда, милорд.

— Потом вы стали прислугой в маленьком провинциальном городке…

— И это правда.

— Еще я слышал, что, приехав в Лондон, вы нашли приют в доме одного славного доктора, мистера Хоардена, который устроил вас на работу в ювелирный магазин, но ваши дурные наклонности вскоре побудили вас отказаться от этой скромной судьбы.

— Это также правда.

— Но дальше, конечно, начинается клевета: мне говорили, будто вы сделались любовницей сэра Джона Пейна, потом сэра Гарри Фезерсона…

Ни слова не говоря, я кивнула, признаваясь в истинности всего, что было им сказано.

— Потом вы продолжали опускаться все ниже: стали сообщницей шарлатана Грехема, любовницей Ромни и, наконец, сошлись с моим племянником, которому, как меня уверяли, вы согласились уступить только с условием, что он женится на вас, притом вынудили подписать брачное обещание и таким образом держите моего племянника теперь в рабстве наперекор его воле.

— Я прошу вашу милость дать мне десять минут, чтобы оправдаться, — отвечала я.

И поднявшись, бросилась вон из комнаты.

— Куда вы? — закричал сэр Уильям. — Подождите!

— Я вернусь, милорд.

Как на крыльях, я сбежала по лестнице и, вскочив в проходивший мимо фиакр, крикнула:

— На Кавендиш-сквер!

Пять минут спустя я уже вбегала к Ромни.

Мне посчастливилось: он был дома.

— Брачное обещание лорда Гринвилла! — закричала я. — Дорогой Ромни, отдайте мне его!

— Да что с вами такое, милая Эмма? Вы вне себя.

— Не важно… Это обещание, оно мне нужно… Умоляю, скорее! Скорее!

Ромни бросился к шкафу, открыл уже известный мне ящичек и достал бумагу, подписанную лордом Гринвиллом.

— Возьмите, — сказал он. — Но может быть, вы все же посоветуетесь со мной, прежде чем что-то предпринимать?

— В том, что касается столь тонких материй, милый Ромни, советоваться можно только с собственной совестью. Благодарю вас.

Выбежав из комнаты, я поспешила к фиакру и велела отвезти меня на Флит-стрит. Поднявшись по лестнице с той же быстротой, с какою только что спустилась, я увидела сэра Уильяма: в раздумье он прохаживался по комнате большими шагами.

Не давая лорду времени на расспросы, я протянула ему брачное обещание сэра Чарлза.

— Что это такое? — спросил он.

— Пусть ваша милость соблаговолит прочесть.

И сэр Уильям прочел:

— Ну и что же? — сказал он. — Я и так знал, что это обещание существует.

— Вы ошибаетесь, милорд, — возразила я, — его больше нет.

И, подойдя к камину, я бросила бумагу в огонь, который тотчас пожрал ее.

— Что вы сделали? — спросил сэр Уильям.

— Ничто больше не связывает вашего племянника, милорд, — отвечала я. — Он свободен, теперь вам остается только убедить его меня покинуть.

И не сказав более ни слова, я вышла из комнаты, не оглянулась, хотя он звал меня, и отправилась домой.

Сэр Чарлз ждал меня в крайней тревоге.

— Ну скажите же, — спросил он, как только я вошла с разгоревшимся от быстрой ходьбы и перенесенных волнений лицом, — что там произошло?

Я во всех подробностях описала ему свою встречу с его дядюшкой.

— Стало быть, вы сожгли мое брачное обещание?

— Да, сэр Чарлз, теперь вы свободны.

— Это только значит, дорогая Эмма, что мой долг перед вами, прежде записанный, стал по отношению к вам долгом чести. Вот и вся разница.

— Послушайте, сэр Чарлз, — сказала я, — здесь есть над чем поразмыслить. Сейчас наступил самый решающий миг, от него зависит ваша судьба. Если сейчас вы расстанетесь со мной, не только свет одобрит вас, но будущность ваша тотчас окажется обеспечена, вы вступите во владение своим состоянием, тогда как, напротив, если вы станете упорствовать и не покинете меня, общество вас осудит, а дядюшка лишит наследства. Если исходить из денежных соображений, вы никак не можете со мной остаться, я же в материальном отношении могу без вас обойтись. Разбогатев, вы вернете мне десять тысяч фунтов, которые мы растратили вместе, и сможете добиться от дядюшки, чтобы он обеспечил наших детей, таким образом, мы все сможем жить в достатке. Если же вы останетесь бедняком, мои дети и я тоже будем бедны, и неизбежно наступит день, когда вы раскаетесь в своем самопожертвовании, а наши дети станут меня упрекать, что по моей вине они остались ни с чем.

— Довольно, Эмма, довольно! — вскричал сэр Чарлз, прижимая меня к себе, словно боялся, что меня вырвут из его объятий. — Пусть будет все что Господу угодно, но никакая человеческая власть не в силах разлучить нас!

Вдруг он вскрикнул. Я оставила дверь открытой, и его дядюшка, который вошел не замеченный нами, запретив слуге объявить о своем визите, стоял на пороге. Итак, он слышал все только что сказанное между нами.

— Дядюшка! — воскликнул сэр Чарлз, отступая в смущении.

Я же обратилась к лорду Гамильтону:

— Как видите, милорд, я сделала все, что от меня зависело. Не моя вина, если я не преуспела.

— Оставьте-ка меня наедине с этой молодой женщиной, сударь, — сказал сэр Уильям сэру Чарлзу.

Сэр Чарлз отвесил почтительный поклон и удалился.

Сэр Уильям Гамильтон подошел ко мне и протянул руку:

— Я вами доволен, мисс, и надеюсь, что вы будете и далее проявлять настойчивость в своих попытках вразумить его.

— Прошу прощения, милорд, — возразила я, — но, как видите, я не нуждаюсь в том, чтобы вы поддерживали меня вашими советами. Надеюсь, что мне хватит советов моей собственной совести.

— Отлично! Но, как вы только что говорили этому молодому безумцу, у вас ведь есть дети.

— Это другое дело, и мой материнский долг напомнить, что они нуждаются в вашем внимании.

— Насколько я понял, мой племянник задолжал вам десять тысяч фунтов стерлингов.

— Возможно, милорд, но это касается только его и меня.

— Если мой племянник согласится покинуть вас, я готов утроить эту сумму.

— Я не отдаю в рост ни мои деньги, ни мою любовь.

— Но что вы будете делать с двумя или тремя сотнями фунтов ренты?

— Попробую использовать мои таланты.

— Будете давать уроки?

— Почему бы и нет?

— Уроки чего?

— Французского или итальянского языка.

— Вы говорите по-французски и по-итальянски?

— Да.

Тогда сэр Уильям обратился ко мне со словами сначала на одном, потом на другом из названных языков. Я отвечала достаточно правильно, так как он, видимо, был удовлетворен.

— Вы еще и музыкантша, не так ли? Я вижу здесь фортепьяно и арфу.

— Да, я играю на этих инструментах.

— Вы не сочтете нескромным, если я попрошу вас что-нибудь сыграть?

— Вы вправе приказывать, милорд.

— А если, вместо того чтобы приказывать, я попрошу вас об этом?

— В таком случае вы, может быть, будете снисходительны, если я вам спою одну вещь, очень близкую моему нынешнему душевному состоянию.

— Пойте что вам угодно; каков бы ни был ваш выбор, я послушаю с удовольствием.

Должна признаться, что в ту минуту я уже была не совсем чужда ухищрений кокетства. Поскольку я не могла угадать побуждений, заставивших сэра Уильяма задавать мне все эти вопросы, то не увидела в них ничего, кроме бесчувственности и эгоизма, и была возмущена жестокостью обращенной ко мне просьбы — не мог же он не понимать, каково мне петь, находясь в подобной ситуации! И уж если нельзя было отказаться, я хотела, по крайней мере, извлечь из этой своей вынужденной покорности как можно больше пользы для нашей любви.

Призвав на помощь всю ту редкостную мимическую выразительность, какой одарила меня природа, я присела перед арфой, прислонившись к ней лбом, мои распущенные волосы разметались по плечам, пальцы, пробежав по струнам, извлекли из них несколько скорбных аккордов, и я, словно Дездемона, поникнув под бременем безутешной тоски, запела душераздирающую балладу об иве:

На званых вечерах у сэра Гарри и у Ромни мне не однажды случалось исполнять эту балладу, полную поэтической жалобы, и всегда она имела громадный успех, но на этот раз я пела как никогда выразительно, ведь и моя душа была истерзана печалью.

Сделав паузу между первым и вторым куплетом, я прислушалась, но не уловила даже дыхания сэра Уильяма: вся его душа была прикована к словам моей песни.

Я продолжала:

Тут я остановилась, как бы давая понять, что сэр Уильям уже получил достаточное доказательство моих способностей к мимической игре, пению и музицированию. Но он взмолился:

— О, заклинаю вас, продолжайте!

И я вновь запела:

И заставив струны арфы издать пронзительный жалобный вскрик, медленно угасший, словно последний вздох умирающей, я умолкла, взволнованная, тяжело дыша, обессиленно склонив голову к плечу, в ожидании нашего спасения или нашего осуждения.

— Сударыня, — произнес сэр Уильям, — теперь я понял, почему мой племянник обожает вас. Скажите ему, что я его прошу посетить меня завтра, нам есть о чем поговорить.

И он удалился, почтительно поклонившись мне.

Едва лишь дверь за ним закрылась, как сэр Чарлз (из спальни ему было и слышно, и видно все, что здесь происходило) вбежал в салон и, сжав меня в объятиях, с сияющими от радости глазами, вскричал:

— Ты спасешь нас, я был в этом уверен!