Разумеется, я понимала, что при такой встрече лишь полная непринужденность манер поможет мне скрыть двусмысленность моего положения. После того, что Ромни видел вчера, принять позу, исполненную достоинства, было бы верхом глупости. Итак, при его появлении я поднялась и шагнула ему навстречу, протягивая руку и улыбаясь, как старинному приятелю:

— Добро пожаловать!

— Черт возьми, дорогая Эмма! — вскричал он. — Вы для меня припасаете один сюрприз за другим! Я видел вас трижды, и уже два раза мысленно говорил себе, что быть прекраснее невозможно. И в обоих случаях вы меня в том разуверили, так что я теперь и не знаю, не придется ли ошибиться в третий. Вы умудряетесь хорошеть без конца!

— Что я слышу? Уж не признание ли влюбленного? Тогда извольте пасть к моим ногам, — отвечала я. — Если же это речь друга, тогда садитесь подле меня.

— Коль скоро вы придаете делу такой оборот, позвольте мне сказать вам, что я бы не хотел претендовать на ранг друга прежде, чем будет потеряна всякая надежда завоевать более завидное положение. Вот, дорогая Эмма, я у ваших ног, и я заявляю вам, что поистине вы лучшее из всего, что я когда-либо видел в этом мире, а прекраснее этого дня, когда я говорю вам: «Эмма, позвольте мне любить вас», может быть лишь один единственный день — тот, когда вы мне скажете: «Ромни, я вас люблю».

— Так любите меня, дорогой Ромни, я не против. Однако идите все-таки сюда, сядьте и давайте поговорим. Надо же мне узнать от вас самих, считаете ли вы меня еще достойной любить вас после всего, что случилось со мной с тех пор, как мы не виделись, и о чем я хочу вам поведать начистоту.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Так вы, стало быть, не довольствуетесь тем, что вы красавица, вы еще воспитанны и остроумны! Значит, вы решились окончательно свести меня с ума?

— Ну, тут мне осталось проделать только половину работы, ведь другая половина выпала на долю мисс Арабеллы.

— Вы видитесь с ней?

— Я ведь сказала, что намерена полностью исповедаться перед вами. Так слушайте.

И вот полусмеясь, полусерьезно, порой скорбно, однако все-таки не без кокетства, поскольку хотела понравиться ему, я рассказала Ромни все, что произошло в моей жизни со дня первой нашей встречи: как я прибыла в Лондон, движимая главным образом надеждой снова увидеть его, а узнав, что он уехал, попала к мистеру Хоардену. Затем я размотала перед ним всю диковинную цепь событий своей истории, не переставая удивляться, как могло случиться, что я ни разу не столкнулась с ним в том аристократическом и артистическом кругу, где провела около полутора лет сначала с сэром Джоном, потом с лордом Фезерсоном.

Оказалось, Ромни тоже много обо мне слышал, хотя не догадывался, что речь идет о его старинной знакомой. Сыгранные мной сцены Офелии и Джульетты наделали шума в актерской среде, так что и ему захотелось поглядеть на меня, но его жизнь, без остатка поделенная между искусством и развлечениями, все отвлекала его от этого намерения. Вот и вышло, что мы разминулись.

— Теперь, когда вы так богаты, — заметил Ромни, — я уже не могу предлагать вам пять гиней за сеанс. Речь может быть лишь о том, чтобы мне просить вас о милостыне. Вы вольны располагать вашим сердцем и вашей особой?

— Я свободна, как ветер.

— А доктор Грехем?

— Это мой провожатый, только и всего. Правда, меня связывает с ним данное слово. Он меня вытащил из нищеты, хуже того — из положения самого позорного. Ну а взамен я теперь помогаю ему сколотить состояние.

— Ладно, — сказал художник, — все это можно уладить. Вы обеспечите Грехему богатство, а мне — славу. Потом, если вам вздумается совершить доброе дело, вы помимо всего этого составите мое счастье. Таким образом, мало кто сможет похвастаться, что прожил жизнь с большей пользой, чем вы.

Мы договорились, что с завтрашнего дня я буду посещать его мастерскую на Кавендиш-сквер, проводя там по часу ежедневно, и он начнет серию набросков с меня.

Простились мы так, словно были нежнейшими друзьями, которым остался один шаг до того, чтобы превратиться в любовников.

Мое бедное сердце слишком долго оставалось незанятым. К Ромни я всегда испытывала большую симпатию, и, повторяю, никакие узы не связывали меня тогда ни с кем. Хотя Ромни уже было около сорока пяти, он был одарен тремя достоинствами, каждое из которых стоит молодости: силой, изысканностью и славой — всем тем, чего могла бы пожелать даже женщина, имеющая куда больше права быть требовательной. Итак, в тот момент мне легко было поверить, что я люблю или, вернее, смогу полюбить Ромни.

На следующий день, в условленный час, я приехала к нему. Он ждал меня, совершив все те маленькие приготовления, которые необходимы для встречи желанной особы: воздух был напоен ароматом, повсюду стояли цветы, пол устилал толстый мягкий ковер, великолепная шкура тигра покрывала возвышение, напоминающее то, на котором я возлежала в салоне доктора Грехема. Венок из виноградных листьев, смешанных с гроздьями, по-видимому, ожидал Эригону.

Коль скоро я пришла сюда не только без всякого принуждения, но повинуясь желанию, откровенно выражая его сама, с моей стороны было бы просто смешно отказать Ромни в том, чего он ждал от меня.

В первый же день он за два часа сделал великолепный эскиз. У нас в Англии художников мало, но зато те, кто есть, почти сплошь отличные колористы, среди которых Ромни — один из лучших.

Вернувшись, я нашла бедного доктора Грехема несколько обеспокоенным. С тех пор как он вытащил меня из дома на Хеймаркете, чтобы привести к себе, я впервые покинула эти стены.

Развеяв его тревоги в том смысле, какой его преимущественно занимал, я уверила его, что сдержу данное слово. Я рассказала и о том, что он уже знал, поскольку Ромни объяснил ему это прежде меня: что давным-давно знакома с этим знаменитым художником, а теперь сверх того возымела к нему сердечную склонность, которой не стала скрывать. Еще три месяца я провела, не меняя прежнего образа жизни, то есть подарив доктору Грехему целый месяц сверх обещанного. За этот срок Ромни написал с меня серию этюдов, а также закончил начатую Эригону, создав затем еще Венеру, Калипсо, Елену, Юдифь и Ревекку.

В конце четвертого месяца доктор объявил о своем намерении вскоре закончить сеансы. Он заработал на них около ста тысяч фунтов стерлингов. Последние сеансы обернулись настоящим безумием: толчея была такая, что посетители буквально задыхались.

Моя же прибыль составила что-то около восьми-десяти тысяч. Грехем предлагал делить выручку пополам, только бы я согласилась продолжать. Я отказалась. Мне надоела эта повседневная необходимость выставлять себя напоказ. Я испытывала потребность возобновить свой прежний образ жизни женщины, ищущей наслаждений. Никогда еще я не была так богата, и мне казалось, этому богатству не будет конца.

Ромни предложил переехать к нему. Я согласилась.

Мы провели три месяца в безоблачном согласии. Вся золотая молодежь Лондона была вхожа к Ромни. В числе самых знатных гостей появлялся там и лорд Гринвилл, как говорили, отпрыск благородного семейства Уорвиков, тот самый, у кого сэр Гарри Фезерсон когда-то на Эпсомских скачках выиграл пари на две тысячи фунтов.

Среди знаков внимания, какими я была окружена со всех сторон, его любезности были наиболее настойчивыми, но, надобно прибавить, и самыми почтительными.

Страстный поклонник совершенства форм, Ромни меж тем воспроизводил меня во всех позах, характерных для героинь античности.

Лорд Гринвилл проводил целые часы в созерцании этих его полотен.

В продолжение месяца или двух его любовь не проявлялась иначе как в этом обожании копий да аплодисментах, которыми он приветствовал оригинал, когда мне случалось изобразить какое-нибудь историческое лицо или продекламировать что-нибудь из Шекспира.

Однажды вечером, когда я прочитала монолог Джульетты в то мгновение, когда она собирается выпить снотворное, он приблизился ко мне и пользуясь тем, что никто не мог его ни увидеть, ни услышать, проговорил:

— Эмма, вы должны стать моей, иначе я сойду с ума.

Я повернулась к нему со смехом.

— Честное слово, я говорю серьезно.

— Слово джентльмена?

— Слово джентльмена!

— Что ж, приходите, когда я буду одна, — отвечала я. — Тогда и поговорим.

— А в какой час я должен прийти, чтобы застать вас одну?

— Это меня не касается. Вы должны проследить, когда Ромни уйдет и воспользоваться этим.

— Отлично, — сказал он, — большего я и не прошу.

Через два дня, не успел Ромни куда-то отлучиться, как я вновь увидела перед собой лорда Гринвилла.

— Вот я, — произнес он взволнованным голосом, бросаясь к моим ногам.

— Встаньте, милорд, — молвила я. — Нам с вами надо поговорить о серьезных вещах, это лучше делать не стоя на коленях, а сидя рядом. Присядьте же, и давайте побеседуем.

Лорд Гринвилл посмотрел на меня с удивлением:

— Однако, мисс Эмма, я рассчитывал на более теплый прием с вашей стороны.

— Почему я должна была принять вас иначе? — возразила я. — Я люблю Ромни, а не вас; по крайней мере, я не питаю к вам любви в том смысле, который вам бы хотелось придать этому слову.

— И вы никогда не полюбите меня?

— Я этого не сказала, милорд. Любовь состоит из двух стихий, или, точнее говоря, существуют два рода любви. Первый — это когда довольно одного взгляда, чтобы страсть мгновенно овладела всем существом женщины, когда пожар чувств разом вспыхивает от искры симпатии. Второй — когда любовный эликсир проникает в женское сердце медленно, капля по капле, как следствие нежного согласия душ и добрых поступков. Как я ни молода, милорд, мне уже знакомы две эти разновидности любви, и уверяю вас: тому, кто был любим таким образом, какой я назвала вторым, не приходилось сетовать на свою участь. Если бы мне было суждено полюбить вас страстно с первой минуты, это бы уже случилось и я бы не скрыла этого ни от вас, ни от Ромни, которого я бы тотчас покинула ради вас, ведь когда желание влечет женщину к другому мужчине, это уже неверность. Но вы молоды, красивы, богаты, знатны, следовательно, я бы могла вас полюбить — не так, как сэра Гарри Фезерсона, но так, как любила сэра Джона и теперь люблю Ромни.

— Ну да, — заметил сэр Чарлз Гринвилл, — как говорит пословица, «от худого должника бери что можешь». Что ж, видно, мне придется принять такие условия.

— Однако, сэр Чарлз, прошу вас обратить внимание на одно различие, — возразила я. — Должник должен, а я, согласитесь, ничего не должна.

— Вы очень умны, мисс Эмма. А я, к сожалению, много раз слышал, что слишком острый ум портит сердце.

— Не знаю, как у меня обстоит с остро той ума, никто до сих пор не говорил мне, что он уж так изощрен, но сердце у меня есть, я об этом знаю, так как, на мою беду, обычно приказывает оно. До сих пор я опасалась его гораздо больше, чем разума. Позвольте же моему разуму на этот раз принять на себя заботу о моем сердце.

— Я весь внимание, мисс Эмма, хотя должен признаться, что ваши речи повергают меня в трепет.

— Еще не поздно: вы можете последовать примеру Улисса. Прикажите рулевому править в открытое море, подальше от острова Цирцеи, или заткните уши воском.

— Нет, я хочу слушать ваш голос, даже с риском превратиться в животное. Впрочем, если я готов внимать вам после всего, что успел услышать, это, вероятно, значит, что превращение уже наполовину свершилось.

— Прекрасно! Я вижу, милорд, что вы тоже человек с умом. Стало быть, мы друг друга поймем. Выслушайте же меня до конца.

— Я вас слушаю.

— Мне еще нет двадцати. Я родилась в деревне, но сумела побороть в себе привычки, унаследованные с детства. Я не получила никакого воспитания, но природная понятливость, чтение и хорошая память позволили мне преодолеть этот недостаток. Я совершала ошибки, но снова встала на ноги. Я была нищей, страдала от голода и жажды, мне нечем было защититься от ветра, дождя и холода, и вот я хожу в бархате, живу в окружении шедевров искусства и, хоть не богата, могу тратить тысячу франков в месяц: до конца моих дней мне обеспечена безбедная жизнь. Если бы я согласилась еще три месяца участвовать в сеансах доктора Грехема, я стала бы миллионершей, но я не пожелала этого. Мне нравится Ромни, я предпочитаю принадлежать ему.

— Так это для того, чтобы сообщить, что Ромни имеет счастье быть любимым, вы предложили мне прийти сюда, когда его не будет дома?

— Именно так! Нам надо обсудить серьезные вопросы, от них, возможно, будет зависеть ваша или моя судьба. Поэтому так важно, чтобы мы объяснились с полной откровенностью и без помех.

Сэр Чарлз глубоко вздохнул.

— Но может быть, вы предпочитаете сойти с ума? — спросила я.

— Не понимаю вас.

— Разве вы не сказали: «Будьте моей, Эмма, иначе я с ума сойду»?

— И это правда.

— Что ж, если я могу принадлежать вам только на определенных условиях, надо, чтобы я их вам объяснила.

— Объясните же.

— Итак, повторяю вам, все обстоит следующим образом: я выбрала Ромни без великой любви, но так, как можно выбрать милого человека, который бы разделял твое одиночество в этом мире и мог при необходимости тебя поддержать. Ромни меня любит, и я привязана к нему; наша жизнь приятна и полна нежности, у меня нет причин ломать ее, если только — слушайте внимательно! — если только мне не представится случай изменить к лучшему мое положение, не денежное, заметьте, а мое место в обществе. Вы так любите меня, что готовы лишиться рассудка? Что ж, полюбите настолько, чтобы жениться.

Сэр Чарлз Гринвилл просто подскочил на стуле:

— Жениться? — закричал он. — На вас?!

Я поднялась и сделала ему реверанс.

— Милорд, — сказала я, — когда вы будете расположены ответить на это предложение иначе, чем подпрыгнув от изумления, я буду иметь честь принять вас. А до тех пор разрешите мне отказаться от удовольствия беседовать с вами и радости, которую доставляет мне ваше присутствие.

Затем кивком я простилась с ним и удалилась в свою комнату, оставив его в мастерской одного.

После этого разговора прошло дня три-четыре — сэр Чарлз не появлялся.