IX
РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ
У двери на улицу между шевалье и его другом разыгралось почти настоящее сражение.
Шевалье хотел повернуть налево, капитан старался увести его направо.
Дьёдонне хотел только одного: вернуться к себе, бросить в лицо Матильде обвинение в измене и сказать ей последнее прости.
Капитан, напротив, в интересах своего друга и в своих собственных имел веские причины не допустить этого свидания.
Он пустил в ход все свое красноречие, чтобы заставить Дьёдонне отказаться от его намерения, и только с большим трудом ему удалось убедить шевалье де ла Гравери не показываться дома и пожить несколько дней в его скромной квартирке.
Устроив гостя в своей маленькой спальне, капитан снял свой мундир, переоделся в черное платье и собрался уходить.
Бедный шевалье был настолько погружен в свое горе, что догадался о намерениях своего друга только тогда, когда тот открывал дверь.
Подобно ребенку, он протянул к нему руки:
— Дюмениль, ты оставляешь меня одного?
— Мой бедный друг, разве ты уже забыл, что должен кое у кого потребовать отчет в том, как он распорядился, я уже не говорю твоей честью, но и своей честью тоже?
— О! Да! Признаюсь, я забыл об этом, Дюмениль! Я думал о Матильде.
И шевалье вновь разразился слезами.
— Плачьте, плачьте, мой друг, — сказал капитан. — Бог милостив: все, что он делает, он делает на совесть, поэтому он снабдил сердца добрых и слабых существ большими клапанами, через которые изливаются их страдание и боль, в противном случае они убили бы их… Плачьте! И если кто-то вам скажет: «Утрите слезы!» — то это буду не я.
— Хорошо, мой друг, идите! — сказал шевалье. — Идите! Я благодарен вам, что вы напомнили мне о моем долге.
— Я ухожу и отправляюсь туда.
— Но только одно пожелание.
— Какое же?
— Постарайтесь не откладывать это надолго; устройте, если возможно, так, чтобы все состоялось завтра утром.
— Будьте спокойны, мой друг. (Капитан обнял шевалье и прижал его к груди.) Я буду очень огорчен, если дело не закончится уже сегодня вечером.
Шевалье остался один.
И именно здесь я прерву свой рассказ, чтобы почтительно попросить прощения у читателей.
В самом начале я объявил, что эта книга совсем не похожа на другие романы.
И вот тому доказательство.
Герои всех романов хороши собой, прекрасно сложены, стройны, высоки ростом, храбры и сильны, умны и находчивы.
Они либо жгучие брюнеты, либо блондины с пышной шевелюрой и большими черными или голубыми глазами.
Они столь горды и обидчивы, что при малейшем оскорблении хватаются за эфес шпаги или за рукоять пистолета.
Наконец, они тверды в своей решимости: ненависть вызывает у них ответную ненависть; любовь же — ответную любовь.
Наш герой совершенно иной: он скорее неказист, чем хорош собой, скорее мал ростом, чем высок, скорее толстоват, чем строен, скорее труслив, чем храбр, скорее простодушен, чем умен.
Он не был ни брюнетом, ни блондином: его волосы имели желтоватый оттенок; глаза его были не черные или голубые, а зеленые.
Нанесенное ему оскорбление было велико, и, однако же, как он сам сказал, если он будет драться, то лишь потому, что таково требование общества.
Наконец, он крайне нерешителен и, вместо того чтобы ненавидеть, продолжает любить ту, что его обманула.
Уже давно нам казалось, что неприметным созданиям отказывают в праве любить и страдать. И нам казалось, что совсем не обязательно быть красивым, как Адонис, и смелым, как Роланд, чтобы получить право на высшее проявление любви и горя.
И поскольку мы искали в нашем воображении мечту, в которую можно было бы вдохнуть жизнь, случай помог нам встретить прямо в жизни такого человека.
Это бедный шевалье де ла Гравери.
Он явился живым примером того, как, не будучи никоим образом похожим — ни физически, ни духовно — на героя романа, можно испытать все человеческие страсти, заключенные в этих нескольких словах: «он любил, он был обманут».
Вот почему, оставшись один, Дьёдонне не стал уподобляться Антони или Вертеру, а просто и совершенно естественно предался своему отчаянию.
Он ходил по комнате вдоль и поперек, из угла в угол, называя Матильду отнюдь не вероломной, жестокой и неблагодарной, а самыми нежными и ласковыми словами, которыми он обычно ее называл; он обращался к ней с упреками, как будто она могла его слышать. Он готов был обвинить во всем самого себя и пытался понять, не подал ли он Матильде каких-либо поводов для огорчения, которые могли бы оправдать ее измену. Он вытирал слезы, чтобы через несколько мгновений осушить их снова.
Признаюсь, все наше сочувствие отдано несчастьям именно такого рода. Слабость человека, сохранившего полную беспомощность ребенка, разрывает сердце, ибо заведомо известно, что, не найдя утешения в себе самой, она не станет его искать и в других; для нее все зависит от Бога. И не то чтобы эта слабость черпала силы в вере, ведь она не говорит: «Ты дал мне мое счастье, ты его у меня и отнял, будь благословен, Бог мой». Нет, она говорит: «Что я сделал такого, что так страдаю? Боже! Боже! Сжалься надо мной!»
Знаете ли вы, какое желание овладело этим несчастным, так жестоко обманутым своей супругой?!
Желание вновь увидеть Матильду, только раз, еще один только раз.
Желание осыпать ее упреками, высказать всю боль и обиду, душившие его.
Желание…
Кто знает? А вдруг ей удастся оправдаться!
После тысячи сомнений, после тысячи колебаний он наконец решился и бросился к двери.
Но замок не поддался его усилиям, и шевалье понял, что капитан закрыл его на два оборота ключа.
Он подбежал к окну, проклиная своего друга.
То, что он мог проклинать кого-то другого, а не Матильду, принесло ему некоторое облегчение.
Вдруг ему пришло в голову, что если он станет кричать в окно, то, возможно, придет консьержка и сможет открыть дверь запасным ключом, ведь несомненно он должен у нее быть.
Он открыл окно и закричал.
Двор по-прежнему оставался пустынным.
Но чем больше препятствий вырастало на пути у шевалье, тем все сильнее и сильнее становилось его желание вновь увидеться с Матильдой.
— Да, да, да, — громко говорил он, — мне необходимо ее увидеть, и я ее увижу!..
Затем он вскричал:
— Матильда! Матильда! Матильда! Дорогая Матильда!
И, заламывая руки, он рухнул на ковер.
Вдруг он приподнялся и осмотрелся.
Его взгляд остановился на кровати: это было именно то, что он искал.
Он ринулся к кровати, подобно тому, как тигр бросается на свою добычу, сорвал простыни, разорвал их на полосы и стал связывать эти полосы между собой.
Этот человек, который в десятилетнем возрасте звал свою тетушку, чтобы она помогла ему спуститься с лестницы, у которого кружилась голова, когда он садился верхом на лошадь, — этот человек, без всякого спора с самим собою, решил спуститься из окна третьего этажа, используя разорванные простыни.
Закончив работу, он устремился прямо к окну.
По пути он проходил мимо двери. Шевалье остановился и еще раз попытался ее открыть, но это было бесполезно; он изо всех сил навалился на нее всем телом, но дверь была крепкой и прочной: она устояла.
— Вперед! — сказал шевалье.
И он привязал один конец своей веревки к перекладине окна.
Настала ночь, или, по крайней мере, уже спустились сумерки.
Господин де ла Гравери взглянул вниз и отпрянул назад; высота, на которой располагалось окно, вызвала у шевалье головокружение.
«У меня кружится голова, потому что я смотрю вниз. Если я не буду смотреть, то и голова больше не закружится», — решил он.
И он закрыл глаза, встал на окно, уцепился обеими руками за веревку и начал свой спуск.
На высоте второго этажа, то есть на полдороге, шевалье услышал треск у себя над головой; затем вдруг, ничем более не удерживаемый, он всей своей тяжестью упал с высоты пятнадцати футов.
Импровизированная лестница оборвалась; возможно, был плохо завязан узел или же старые простыни, уже износившиеся и разорванные на полосы, не выдержали веса человека.
Первым чувством шевалье была радость, что он находится на земле.
Он испытал сильное сотрясение во всем теле, но у него нигде ничего не болело.
Он попытался было встать, но тут же свалился снова.
Его левая нога отказывалась ему служить.
Она была сломана на три дюйма выше лодыжки.
Все же он попробовал сделать несколько шагов.
Но именно в это мгновение его пронзила нестерпимая боль, настолько нестерпимая, что он закричал, он, который, падая, даже не вскрикнул.
Потом у него все закружилось и поплыло перед глазами. Он добрался до стены, чтобы опереться о нее; но стена уходила от него, плывя, как и все остальное вокруг.
Он чувствовал, что теряет сознание.
Он еще раз произнес имя Матильды — это было последним проблеском его ума или, точнее, последним порывом его сердца, и сознание покинуло его.
Когда прозвучало это имя, ему показалось, что какая-то женщина ответила и направилась к нему и что это была Матильда.
Но разум его был подернут уже слишком густой дымкой и не мог с ясностью различать происходящее; шевалье протянул руки к милому образу, не зная, мечта это или реальность.
Это действительно была Матильда; совершенно не подозревая о событиях дня и видя, что Дьёдонне не возвращается, она дождалась наступления темноты и, набросив на шляпу густую вуаль, сначала побежала к г-ну де Понфарси.
Господина де Понфарси не было дома.
Тогда она побежала к г-ну Дюменилю.
Она пересекала двор, направляясь к черной лестнице, ведущей в скромную квартиру капитана, когда услышала крик, а затем увидела человека, который шатался как пьяный и в конце концов упал, выкрикивая ее имя.
И только тогда она узнала в этом человеке своего мужа.
Она метнулась к нему, обхватила его ладони своими руками и позвала:
— Дьёдонне! Дорогой Дьёдонне!
Звук этого голоса заставил Дьёдонне вздрогнуть в его небытии, он открыл глаза, и непередаваемое выражение восторга и счастья отразилось у него на лице.
Он хотел заговорить, но силы изменили ему, голос его не слушался, глаза вновь закрылись, и до Матильды донесся всего лишь протяжный и болезненный вздох.
В этот миг третье действующее лицо присоединилось к участникам этой сцены.
То был капитан Дюмениль.
Он увидел Дьёдонне, лежавшего без чувств, около него плачущую Матильду, разорванные на полосы простыни, свисавшие из окна, и все понял.
— О сударыня, — произнес он, — вам не хватает только стать причиной его смерти — его тоже.
— Как это его тоже? — спросила Матильда. — Что вы хотите сказать этим?
— Я хочу сказать, что тогда их будет двое.
И капитан бросил на брусчатку двора две шпаги; отскочив от нее, они зазвенели.
Затем он, как ребенка, поднял на руки Дьёдонне и отнес его к себе.
Матильда, рыдая, следовала за ними.
При том, что он был в полном беспамятстве, Дьёдонне все же имел смутное представление о происходящем.
Ему казалось, что он узнал комнату капитана; его положили на кровать, лишившуюся простынь; он слышал раздававшийся у него над ухом резкий и звучный голос Дюмениля и вторивший ему нежный, ласковый голосок Матильды.
Она обращалась к капитану: «Шарль!..»
У раненого началась горячка, и ему все время казалось, что он является свидетелем странного спектакля, где героями были его друг и его жена; судя по тому, что он слышал или, скорее, воображал, что слышит, его друг тоже обманывал его. Однако капитан проклинал ту, что толкнула его на этот шаг, который он теперь считал преступлением, и объявлял ей, что постарается искупить свою вину, посвятив себя отныне душой и телом своей жертве.
Матильда же стояла на коленях перед его кроватью; она поддерживала его, обнимала, целовала ему руки, просила пощады то у Дюмениля, то у него и, признавая свою вину, со своей стороны клялась искупить ее, живя в строгости и покаянии.
Затем глухой гул в ушах, возникающий, когда кровь подобно бурному потоку устремляется к сердцу и приливает к голове, поглотил голоса, и сознание полностью покинуло шевалье де ла Гравери.
Когда он пришел в себя, то почувствовал, что нога его уже взята в лубки. Он находился в комнате капитана и при свете лампы, горевшей на ночном столике, увидел, что его друг сидит в изножье кровати.
— А Матильда, — спросил он, обводя глазами всю комнату, — где она?
Этот вопрос заставил капитана подскочить на стуле.
— Матильда! Матильда! — невнятно пробормотал он. — Почему вы спрашиваете о Матильде?
— Куда же она ушла?.. Она ведь только что была здесь.
Если бы Дьёдонне в эту минуту посмотрел бы на честное, открытое лицо своего друга, он мог бы подумать, что тот сейчас, в свою очередь, упадет без чувств, так он был бледен.
— Друг мой, — сказал Дюмениль, — ты бредишь, никогда твоя жена не приходила сюда.
Дьёдонне посмотрел на Дюмениля блестевшими от горячки глазами.
— А я тебе говорю, что она была сейчас здесь и вся в слезах стояла на коленях, целуя мне руки.
Капитан сделал усилие, чтобы солгать.
— Ты сошел с ума! Госпожа де ла Гравери, без сомнения, находится сейчас у себя, ничего не подозревая о случившемся, и поэтому ей совершенно незачем было появляться у меня.
Шевалье издал тяжкий стон, и его голова упала на подушку.
— И все же, — сказал он, — я мог бы поклясться, что она была здесь всего несколько мгновений назад и, рыдая, просила прощения; что она… что она обращалось к тебе по имени.
Нечто подобное молнии пронзило мозг несчастного.
Он выпрямился, почти угрожая.
— Как вас зовут? — спросил он своего друга.
— Но ты же это хорошо знаешь, если только горячка не отняла у тебя память, — ответил Дюмениль.
— Нет, назовите ваше имя!
Капитан понял.
— Луи, — ответил он, — разве ты не помнишь?
— Да, это правда, — сказал Дьёдонне.
В самом деле, это было единственное имя, под которым он знал капитана, звавшегося Шарль Луи Дюмениль.
Потом ему пришло в голову, что, тревожась о судьбе мужа, его жена, по крайней мере, должна была бы прийти и справиться о нем.
— Но если ее здесь не было и нет, — горестно пробормотал он, — то где же она?
И прибавил так тихо, что Дюмениль едва мог расслышать:
— Конечно же, у господина де Понфарси.
Это предположение вновь пробудило его гнев.
— О! — произнес он. — Знаешь, Дюмениль, я должен его убить или пусть он убьет меня!
— Он не убьет тебя, а уж ты его тем более, — глухим голосом ответил капитан.
— Это почему же?
— Потому что он убит.
— Убит? Как же это?
— Отбойным ударом шпаги, нанесенным из четвертой позиции прямо в грудь.
— А кто его убил?
— Я.
— Вы, Дюмениль? И по какому праву?
— Я должен был уберечь тебя от верной смерти, мой бедный большой ребенок; твой брат, возможно, наденет траур по случаю того, что ты остался в живых, но тем хуже для него!
— И ты вызвал его, несчастный, сказав, что дерешься вместо меня, потому что Матильда мне изменила?
— Нет, успокойся; я дрался с господином де Понфарси, потому что он пил неразбавленный абсент, а я не выношу людей с такой ужасной привычкой.
Шевалье обеими руками обнял капитана за шею и, порывисто поцеловав, прошептал:
— Определенно, мне все привиделось.
Но тот, у кого это восклицание вызвало новые угрызения совести, осторожно высвободился из объятий шевалье, отошел от него и в полном молчании сел в углу комнаты.
«О Матильда! Матильда!» — прошептал про себя шевалье.
