— Капитан сдержал слово: я пришел в себя на суше. Осведомившись, в какой части света нахожусь, в ответ я услышал, что трехмачтовое судно "Ян де Витт" Индийской компании, на котором я служил, проходило мимо Мадагаскара и оставило меня там.

Я пробыл на борту "Яна де Витта" три с половиной месяца; под своей подушкой я обнаружил сто сорок франков, которые как раз и составляли мое жалованье за этот срок.

Как видите, капитан действительно оказался славным малым. Он мог бы вычесть жалованье за один месяц, поскольку в течение месяца я ничего не делал.

За этот месяц, о котором я не помню ничего, судно подошло к острову Святой Елены, затем, обогнув мыс Доброй Надежды, бросило якорь в Таматаве, где меня и высадили на берег.

Поскольку я собирался обосноваться вовсе не в Таматаве, а в Индии, я спросил у хозяина дома, в котором меня оставили, как мне туда добраться. Оказия в Индию — большое событие в Таматаве, и он посоветовал мне перебраться на остров Сент-Мари, где такая возможность у меня появится скорее. Подходящее для меня судно отходило в Пуэнт-Ларре через неделю, и я решил, если раньше случай не представится, отплыть на этом судне.

Только одного я боялся, сударь, только одно обстоятельство могло замедлить мое выздоровление: мою жену могли случайно высадить на берег вместе со мной.

Сами понимаете, первую ночь меня терзал смертельный страх, при малейшем шуме я говорил себе: "Ну, все! Это Бюшольд!" — и лоб мой покрывался холодным потом; конечно, после этого я не сразу успокаивался.

Наконец стало светать. Ничего не произошло. Я вздохнул с облегчением.

И во вторую ночь она не появилась.

И в третью тоже.

Четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая ночь… Никого. Я на глазах оживал. И когда мой хозяин спросил меня: "Ну, вы в состоянии отправиться на Сент-Мари?", я ответил: "Уверен, что да" — и через десять минут был готов тронуться в путь.

Мы быстро покончили со счетами: он ничего не захотел с меня взять. Я предпочитал заплатить ему признательностью, а не деньгами и, поскольку первой у меня было гораздо больше, чем второго, не настаивал. Мы обнялись на прощание, и я отплыл в Пуэнт-Ларре.

Я пустился в плавание не без страха: любую рыбу принимал за мою жену. В пути матросы хотели было забросить удочки, но я так умолял не делать этого, что они не решились возражать.

Только сойдя на берег в Пуэнт-Ларре я вполне успокоился: родной стихией Бюшольд было море. Но ни разу больше не встретив ее там, я решил, что она потеряла мой след.

Тем не менее остаток пути я собирался проделать по суше. Моей стихией стала земля: мне казалось, что здесь перевес на моей стороне. Забавно — прежде я считал, что берег нужен только для того, чтобы запасаться пресной водой да еще чтобы вялить рыбу.

Я нанял двух черных проводников, которые в обмен на мой складной нож-вилку согласились отвести меня из Пуэнт-Ларре в Тинтинг. Вы понимаете, я не хотел тратить мои сто сорок франков.

Назавтра мы вышли. Нельзя было назвать это путешествие сухопутным в полном смысле слова; на каждом шагу приходилось перебираться через ручьи и болота, где вода доходила нам до пояса. Время от времени нам встречались островки, изобиловавшие дичью…

— Вы охотник? — обратился Олифус ко мне.

— Да.

— Ну, так вы славно порезвились бы, окажись вы там. Цесарки, горлицы, перепела, зеленые и синие голуби тысячами носились вокруг нас, и мы с помощью простой палки добывали себе княжеское жаркое. В полдень мы остановились в пальмовой рощице; наступил час обеда. Я ощипал подбитых цесарок, негры развели огонь, мы стряхнули с деревьев несколько плодов, каких никогда не пробовал сам король голландский, и принялись за еду.

Единственная вещь, которой нам недоставало, была бутылка доброго бордо или эдинбургского эля. Но я, как настоящий философ, умеющий обходиться без того, чего у меня нет, направился к ручью, чтобы напиться прямо из него.

Увидев это, один из проводников обратился ко мне:

"Вода — он невкусный, моссье".

"Черт возьми, — ответил я. — Я и сам знаю, что он невкусный, я лучше выпил бы вина".

"Он лучше выпить бы вина, моссье?"

"Ну да! Моссье лучше выпить бы вина", — повторил я, начиная терять терпение.

"Хорошо! Я дать ему вина".

"Вина?"

"Да, молодой вина. Идти сюда, моссье".

Я последовал за ним, бормоча себе под нос: "Ну, шутник, если ты меня обманешь, я с тобой поквитаюсь, как только дойдем до Тинтинга".

Видите ли, я сказал "как только дойдем", потому что по пути мои проводники могли сыграть со мной какую-нибудь злую шутку, но уж когда будем на месте…

— Да, да, понимаю, — согласился я.

— Так вот, я пошел за ним; пройдя шагов тридцать, он огляделся.

"Идти сюда, моссье, вот он, бочка".

И показал мне на дерево.

Я снова прошептал:

"Ну, шутник, если ты меня обманешь…"

— Так это дерево, на которое он вам указал, — была равенала! — воскликнул Биар.

Олифус уставился на него широко открытыми от изумления глазами.

— Смотри-ка! Вы это знаете?

— Да, черт возьми!

— Как вы и сказали, это была равенала, которую прозвали "деревом путешественника". Я немало бродил по свету, но никогда прежде не видел такого дерева; поэтому, когда он сорвал с дерева лист, свернув из него подобие стакана и протянул мне со словами: "Держать, моссье, и ни капля не пролить!" — я все еще повторял: "Ах, шутник!"

Сударь, он проколол кору этого дерева моим ножом, и оттуда брызнул сок, вернее, вино или, еще вернее, ликер…

Я снял перед негром шляпу, сударь, словно эта черная обезьяна была человеком.

Вслед за мной оба негра тоже выпили вина.

Потом я снова стал пить. Я пил бы до следующего дня, но они сказали мне, что пора двигаться дальше. Мне хотелось заткнуть дыру в коре, чтобы не пропала драгоценная влага, однако мои проводники объяснили мне, что равенала растет по всему Мадагаскару и встречаются целые заросли этих деревьев.

На минуту мне захотелось остаться на Мадагаскаре, в одном из таких лесов.

Назавтра мы были в Тинтинге. Мои проводники не обманули меня: по всему нашему пути росли равеналы, и я продырявливал их.

В Тинтинге я познакомился с одним богатым сингальцем, торговцем жемчугом. Как раз тогда, в марте, начинался сезон добычи и он приехал нанимать ныряльщиков на Зангебарском берегу и среди подданных короля Радамы: они считаются лучшими искателями жемчуга. Узнав во мне европейца, он предложил мне руководить добычей. Мне это место подходило как нельзя лучше. Я предложил ему испытать меня; он согласился. Две недели спустя мы бросили якорь в Коломбо.

Нельзя было терять времени: сезон уже начался. Едва зайдя в порт, мы снова снялись с якоря и поплыли в Кондачи — средоточие торговли острова. Мой сингалец был одним из основных поставщиков жемчуга: у него оказалась целая флотилия. Мы направились к острову Манар, в окрестностях которого и велась добыча.

Наша флотилия состояла из десяти лодок, по двадцать человек в каждой. Из этих двадцати человек десять составляли команду, остальные десять были ныряльщиками.

Эти лодки были особенной формы, длинные и широкие; у них была только одна мачта с одним парусом, и они сидели в воде всего на восемнадцать дюймов.

На одной из таких лодок я был старшиной.

Я заранее предупредил моего сингальца, что совершенно не разбираюсь в этом промысле, на зато я искусный мореход; он и сам вскоре убедился в том, что другие старшины лодок по сравнению со мной ничего не стоят.

Но через три дня я заметил, что наши ныряльщики, если они достаточно ловки, иногда в один день зарабатывали больше, чем я, их начальник, получал за месяц.

Дело в том, что они получают десятую часть того, что выловят: таким образом, если искателю жемчуга повезет и он наткнется на устричную отмель, он может заработать десять, пятнадцать и даже двадцать тысяч франков за сезон, то есть за два месяца; я же за эти два месяца получу всего-навсего пятьсот франков.

Тогда я принялся изучать способ, который они использовали при ловле: в конце концов, не боги горшки обжигают.

Каждый ныряльщик привязывал к ступням или к поясу камень весом около десяти фунтов, чтобы побыстрее уйти в глубину; затем он бросался в воду, держа в одной руке сетку; другой рукой он старался собрать как можно больше раковин. Когда запас воздуха у него в легких кончался, он дергал за веревку, соединявшую его с лодкой, и его поднимали на поверхность. Каждый член экипажа следил за своей веревкой: ныряльщику не приходилось повторять сигнал дважды. Именно поэтому матросов было столько же, сколько и ныряльщиков.

Добыча шла превосходно, и я жалел только об одном — что не нанялся ныряльщиком (в Монникендаме я дольше других мог пробыть под водой, и вы знаете, как мне это пригодилось, когда я искал дорогу подо льдом озера в Ставерене). Единственным моим оправданием была мысль о том, что под водой я мог встретиться с Бюшольд, а этого я боялся смертельно. Сами понимаете, ничего хорошего из такой встречи выйти не могло: мне было бы при этом уже не до раковин. Я предпочел бы остаться на всю жизнь старшиной лодки и получать двести пятьдесят фунтов в месяц.

Впрочем, была еще одна вещь, которой стоило опасаться: акулы так хорошо знали сроки добычи жемчуга, словно у них был календарь. Просто невероятно, какое количество этих рыб кружит в Манарском заливе в течение сезона. Редкий день проходил без какого-нибудь несчастья. Но, должен признаться, одни акулы не удержали бы меня от того, чтобы стать ныряльщиком: это могла сделать только Бюшольд.

Среди наших ныряльщиков была одна великолепная пара африканцев — отец и сын. Мой сингалец получил этих негров от самого имама Маската. Мальчику было пятнадцать лет, отцу — тридцать пять. Они были самыми ловкими и самыми отважными искателями жемчуга. За десять или двенадцать дней, прошедших с начала сезона, они собрали почти столько же раковин, сколько остальные восемь ныряльщиков. Я подружился с маленьким черномазым и всегда следил за ним, когда он был в воде; вынырнув, он складывал свою добычу у моих ног, чтобы я стерег ее. Мальчика звали Авель.

Однажды он нырнул как обычно. Он, знаете ли, всегда оставался под водой от пятнадцати до двадцати секунд — это огромный срок. Но на этот раз, против обыкновения, он почти сразу дернул веревку. И что бы вы думали?! Человек, который должен был вытащить его, был занят чем-то другим: он считал, что бедняжка-негритенок только что прыгнул в воду. Когда я закричал: "Поднимай его, дурак! Поднимай! Ты же видишь, там что-то случилось! Тащи!" — было, черт возьми, уже поздно. Я увидел на поверхности воды все расширяющееся пятно, а потом в середине этой лужи крови всплыл мальчик: он отчаянно барахтался, и нога была отрезана у него выше колена.

В ту же минуту показался отец. Когда он увидел лицо сына и красную от крови воду, он не заплакал, не закричал, только его лицо из черного стало пепельным. Он поднялся в лодку вместе с несчастным Авелем, положил его на мои колени, взял большой нож, перерезал веревку, которой сам был привязан к лодке и, как раз в ту минуту как акула показалась на поверхности воды, прыгнул в море.

"Смотрите, смотрите! — сказал я остальным. — Я знаю этого человека, сейчас мы увидим нечто удивительное!"

Едва я договорил, как — трах! — акула, спинной плавник которой виднелся над водой, ударила хвостом по воде и тоже нырнула; и вот вода закипает, пенится, ничего не разобрать, а мальчик, с горящими глазами, кричит, позабыв о своей ране: "Смелее, отец, смелее! Убей, убей ее, убей!" — и хочет сам броситься в море со своей бедной, растерзанной ногой. Поверьте мне на слово, никогда вам не увидеть ничего подобного тому, что происходило на наших глазах; это продолжалось четверть часа — целых четверть часа. И за это время отец не больше пяти раз поднимался на поверхность, чтобы глотнуть воздуха и взглянуть на сына, как будто хотел сказать ему: "Ничего, не беспокойся, я отомщу за тебя"; потом он снова нырял, и сразу же море делалось штормовым, словно под водой началась буря. Пятно крови уже расплылось на двадцать шагов; чудовище выскакивало из воды на шесть футов, и мы видели вывалившиеся из его живота внутренности. Наконец море стало успокаиваться. Теперь не человек, а акула всплывала на поверхность. У нее началась агония, она перевернулась, отчаянно забила хвостом, исчезла под водой, снова показалась, еще раз нырнула, а потом мы увидели под водой сверкающие серебряные блестки: это она поднималась брюхом кверху, твердая и неподвижная, как бревно.

Акула была мертва.

Только тогда появился негр. Взяв сына на руки, он сел с ним у основания мачты.

Судовой врач с одного французского корабля, стоявшего в бухте Коломбо, ампутировал бедному Авелю ногу, и хозяин отдал несчастному отцу все раковины, которые тот успел выловить.

Глядя на всплывшую акулу, на ее шестьдесят три раны, из которых две были на сердце, я подумал: если можно драться с акулой и победить ее, значит, можно справиться и с женщиной, даже если это русалка. Мне стало стыдно за свою трусость; а поскольку я увидел, что собранные обоими неграми за десять дней жемчужные раковины оценили более чем в двенадцать тысяч франков, мне мучительно захотелось разбогатеть. В первый же раз, как появился мой сингалец, а это происходило каждые четыре-пять дней, я стал просить его как о милости позволить мне стать простым ныряльщиком.

Это, кажется, его не слишком устраивало.

"Олифус, — сказал он мне по-голландски. — Мне жаль, что вы просите об этом. Вы один из лучших моих старшин; если вы согласитесь остаться, я удвою ваше жалованье".

"Вы очень добры, — ответил я. — Но, видите ли, по происхождению я бретонец, да еще с примесью голландской крови, поэтому, если уж я вбил себе что-нибудь в голову, то сделал это до того прочно, что и сам выбить обратно не могу. Я решил стать искателем жемчуга, так получилось, и так оно и будет и по-другому быть не может".

"Ты хоть умеешь нырять?"

"О, я родился в Дании, стране тюленей".

"Что ж, посмотрим, что ты умеешь".

"Ну, за этим дело не станет!" — воскликнул я.

В одно мгновение я разделся догола, привязал к ступням камень весом в десять фунтов, взял в левую руку сетку, как делали другие ныряльщики, не забыл сунуть за пояс нож с удобной рукояткой, обвязался веревкой, прежде служившей бедному Авелю, сказал себе: "Ну что ж! Если Бюшольд там, мы с ней встретимся!" — и прыгнул в воду.

Там было примерно семь морских саженей. Я быстро опускался на дно. Открыв глаза, я с тревогой огляделся.

Бюшольд не было, зато раковин — хоть лопатой греби.

Наполнив сетку, я дернул за веревку, чтобы меня подняли на поверхность. С первого же раза я пробыл под водой десять секунд.

Высыпав свой улов к ногам хозяина, я спросил:

"Ну, что вы на это скажете?"

"Что ты ловко ныряешь, что ты и в самом деле можешь разбогатеть и что я не вправе помешать тебе в этом".

Мне было немного стыдно оттого, что я так легко добился своего. Я сравнивал свой поступок с поведением хозяина и чувствовал себя не на высоте.

"Все же, — продолжал я, — поскольку вы нанимали меня старшиной лодки, а не ныряльщиком, вы можете брать у меня жемчуга больше, чем у других".

"Нет, — ответил он. — Мы сделаем по-другому, и я надеюсь, все останутся довольны. Ты хороший старшина и хороший ныряльщик: будь для меня старшиной, а для себя — ныряльщиком. Другие получают десятую часть своей добычи, поскольку ты мне служишь, я дам тебе восьмую часть. Другими словами, семь дней ты будешь старшиной, восьмой — ныряльщиком. Само собой разумеется, все, что ты соберешь в этот день, останется у тебя. Согласен?"

"Еще бы!"

"Хорошо. Но, поскольку сезон уже начался, давай считать, что наша сделка заключена неделю назад, и начинай с завтрашнего дня".

Мне оставалось только поблагодарить его: я поцеловал его руку.

Так принято в этой стране.

Я с нетерпением ждал следующего утра.