Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 18. Джузеппе Бальзамо. Часть 1,2,3 1994
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дальше: XXXVI ПЯТЫЙ ЗАГОВОР МАРШАЛА РИШЕЛЬЕ

XXXII
КОРОЛЬ СКУЧАЕТ

Как король и обещал, он уехал в Марли, однако около трех часов пополудни приказал отвезти себя в Люсьенн.
Должно быть, он предполагал, что, получив его записку, графиня Дюбарри поспешит покинуть Версаль и будет его ждать в своем уютном замке, куда король уже несколько раз наведывался, не оставаясь там, впрочем, на ночь под тем предлогом, что Люсьенн не является королевским дворцом.
Велико же было его удивление, когда, прибыв в Люсьенн, он застал там одного Замора, весьма мало похожего на коменданта. Негритенок развлекался тем, что гонялся за попугаем в надежде вырвать у него перо, а попугай отбивался, пытаясь его клюнуть.
Между обоими любимцами графини шла борьба, напоминавшая соперничество фаворитов короля: г-на де Шуазёля и г-жи Дюбарри.
Король расположился в малой гостиной и отпустил свиту.
Обыкновенно он не задавал вопросов ни прислуге, ни лакеям, несмотря на то что был самым любопытным дворянином в своем королевстве. Однако Замор не был даже прислугой, он представлял собой нечто среднее между обезьянкой и попугаем.
Поэтому король решил расспросить Замора.
— Госпожа графиня в саду?
— Нет, хозяин, — отвечал Замор.
В замке Люсьенн вместо обращения «ваше величество» было принято слово «хозяин»: то была одна из прихотей Дюбарри.
— Так она отправилась кормить карпов?
На горе, невзирая на громадные расходы, недавно было вырыто озеро; его наполнили водой из акведука и завезли из Версаля самых крупных карпов.
— Нет, хозяин, — снова ответил Замор.
— Где же она?
— В Париже, хозяин.
— То есть как в Париже?.. Графиня не приезжала в Люсьенн?
— Нет, хозяин, она прислала Замора.
— Зачем?
— Чтобы встретить короля.
— Ага! — вскричал король. — Тебе доверяют меня встречать? Прелестно! Я — в обществе Замора. Вот спасибо, графиня, большое спасибо!
Раздосадованный король поднялся.
— Нет, нет, — возразил негритенок, — король не будет в обществе Замора.
— Почему?
— Потому что Замор уезжает.
— Куда?
— В Париж.
— Так я остаюсь в одиночестве? Еще лучше! А зачем ты едешь в Париж?
— Я должен найти хозяйку и передать, что король прибыл в Люсьенн.
— Графиня поручила тебе сказать мне это?
— Да, хозяин.
— А она не сказала, чем мне заняться в ожидании ее приезда?
— Она сказала, что ты можешь поспать.
«Должно быть, она скоро будет здесь, — подумал король, — вероятно, приготовила какой-нибудь сюрприз».
Он сказал Замору:
— Скорее отправляйся и привези сюда графиню… Как, кстати, ты собираешься ехать?
— Верхом на большом белом коне под красным чепраком.
— Сколько же времени понадобится большому белому коню, чтобы довезти тебя до Парижа?
— Не знаю, — отвечал негритенок, — конь скачет быстро-быстро-быстро. Замор любит быструю езду.
— Будем считать, что мне повезло, раз Замор любит быструю езду.
Он подошел к окну, посмотреть, как поедет Замор.
Огромный лакей подсадил негритенка на исполинского коня, и Замор, пригнувшись к холке, поскакал галопом с бесстрашием, свойственным только детям.
Оставшись в одиночестве, король спросил лакея, что нового в Люсьенне.
— Здесь сейчас господин Буше расписывает большой кабинет ее сиятельства.
— А, Буше! Так он здесь! — с удовлетворением воскликнул король. — Где он, ты говоришь?
— Во флигеле, в кабинете. Ваше величество желает, чтобы я его проводил к господину Буше?
— Нет, нет, — отвечал король, — я, пожалуй, пойду взгляну на карпов. Дай мне нож.
— Нож, сир?
— Да, и большой хлебец.
Лакей вернулся, неся блюдо японского фарфора, на котором лежал большой хлебец, а в него был воткнут длинный острый нож.
Король знаком приказал лакею следовать за ним и отправился к пруду.
Кормить карпов было семейной традицией. У великого короля без этого не проходило ни одного дня.
Людовик XV уселся на обомшелую скамейку; отсюда открывался чудесный вид.
Он окинул взглядом озерцо, окаймленное лугом: на том берегу, меж двух холмов затерялась деревушка. Западный холм, словно поросшая мхом скала Вергилия, круто вздымался ввысь. Соломенные крыши домишек, живописно разбросанных по склону холма, были похожи на детские игрушки, которые уложены в коробку, выстланную папоротником.
Вдали виднелись остроконечные крыши Сен-Жермена и его громадные террасы с купами деревьев, а еще дальше синели холмы Саннуа и Кормей, которые тянулись к розовато-серым небесам, словно медным куполом накрывавшим местность.
Небо хмурилось; нежная луговая зелень потемнела. Неподвижная тяжелая водная гладь временами колыхалась, когда из сине-зеленых глубин поднималась, подобно серебристой молнии, огромная рыба, чтобы схватить водомерку, бегающую на своих длинных ногах по зеркальной поверхности пруда.
По воде разбегались круги, и водная гладь становилась муаровой.
К самому берегу бесшумно подплывали не пуганные ни человеком, ни зверем рыбы, чтобы полакомиться клевером, душистые головки которого клонились к воде; можно было даже заглянуть в большие неподвижные глаза рыб, бессмысленно таращившиеся на серых ящерок и резвившихся в тростнике лягушек.
Король, знающий, как убивать время, несколько раз обвел взглядом открывавшийся перед ним вид, не упустив ни одной подробности, пересчитал дома деревни, которые мог разглядеть. Потом взял хлебец со стоявшей рядом тарелки и стал резать его на крупные ломти.
Карпы услыхали хруст разрезаемой корки. Они уже привыкли к этому звуку, означавшему приближение обеда, и близко подплыли к его величеству в надежде получить от него привычную еду. Они точно так же поспешили бы и к лакею, однако король вообразил, что рыбы таким образом выражают ему свою преданность.
Он бросал один за другим куски хлеба; они сначала исчезали в воде, а потом всплывали на поверхность; карпы жадно набрасывались на набухший в воде хлеб, стремительно разрывали его на мелкие кусочки, и он в одно мгновение исчезал.
Было и самом деле довольно забавно наблюдать за тем, как невидимые рыбы гоняли по поверхности корку, вырывая ее друг у друга до тех пор, пока она не попадала в чью-нибудь пасть.
По прошествии получаса его величество, которому хватило терпения отрезать почти сотню кусочков хлеба, почувствовал себя удовлетворенным: ни одна рыба больше не показывалась.
Король тут же заскучал, но вспомнил о г-не Буше, второй «достопримечательности» замка; разумеется, он не может столь захватывающе развлечь, как карпы, но за городом выбор небогат, и привередничать не было возможности.
Людовик XV направился к флигелю. Буше был предупрежден. Продолжая рисовать, вернее, притворяясь, что поглощен своим занятием, он следил взглядом за его величеством. Живописец видел, как король направился к флигелю; он обрадовался, поправил жабо, выпустил манжеты и вскарабкался на лестницу, так как ему посоветовали сделать вид, будто он понятия не имеет о прибытии короля в Люсьенн. Он услышал, как скрипнул паркет под ногой государя, и принялся старательно выписывать пухлого амура, крадущего розу у молодой пастушки, затянутой в корсет из голубого атласа, в соломенной шляпе. Рука живописца дрожала, сердце колотилось.
Людовик XV остановился на пороге.
— А, господин Буше, как у вас сильно пахнет скипидаром! — заметил он и пошел дальше.
Бедный Буше, который не был столь тонкой художественной натурой, как король, приготовился совсем к другим комплиментам, поэтому едва не свалился с лестницы.
Он медленно спустился и вышел со слезами на глазах, даже не очистив палитры и не промыв кистей, чего с ним никогда до этого не случалось.
Его величество вынул часы. Они показывали семь.
Людовик XV возвратился в комнаты, подразнил обезьянку, послушал речи попугая и достал из горки одну за другой все стоявшие там китайские безделушки.
Сумерки сгустились.
Его величество не любил темноты; внесли свечи.
Впрочем, он не любил и одиночества.
— Лошадей через четверть часа! — приказал король. — Даю ей ровно столько, и ни минуты больше!
Людовик XV прилег на софу, стоявшую против камина, выжидая, когда четверть часа, или девятьсот секунд, истекут.
Когда у часов в виде голубого слона, на которого взобралась розовая султанша, маятник качнулся в четырехсотый раз, король уснул.
Через четверть часа лакей пришел доложить, что лошади поданы; он увидел, что король спит, и, разумеется, не посмел его беспокоить. Пробудившись, его величество оказался лицом к лицу с графиней Дюбарри, которая не сводила с него глаз. Замор стоял в дверях в ожидании приказаний.
— А, вот и вы, графиня, — садясь на софу, проговорил король.
— Да, сир, я уже давно здесь, — отвечала графиня.
— Что значит «давно»?
— Ну почти целый час. А ваше величество все спит!
— Знаете, графиня, вас не было, я очень скучал… И потом, я так плохо провел эту ночь!.. Послушайте, а я уже собирался уезжать!
— Да, я видела вашу карету, ваше величество.
Король бросил взгляд на часы.
— О! Уже половина одиннадцатого! Так я проспал почти три часа.
— Ну и прекрасно, сир! Попробуйте теперь сказать, что в Люсьенне плохо спится!
— Напротив! А кто это там торчит в дверях? — вскричал король, заметив наконец Замора.
— Перед вами комендант замка Люсьенн, сир.
— Нет, пока еще не комендант, — со смехом возразил король. — С какой стати этот чудак напялил на себя мундир? Ведь еще не было назначения. Он полагается на мое слово?
— Сир! Ваше слово, конечно, священно, и мы имеем все основания на него полагаться. Но у Замора есть нечто большее, чем ваше слово, вернее — менее важное: он получил грамоту о своем назначении, сир.
— Как?
— Мне прислал его вице-канцлер; вот, взгляните. Теперь для вступления в должность ему осталась лишь одна формальность: прикажите ему принести клятву, и пусть он нас охраняет.
— Подойдите, господин комендант, — проговорил король.
Замор приблизился. На нем был мундир с шитым стоячим воротником и эполетами капитана, короткие штаны и шелковые чулки, а на боку висела шпага. Он шел, чеканя шаг, зажав под мышкой огромную треугольную шляпу.
— Да сможет ли он произнести клятву? — с сомнением в голосе произнес король.
— А вы испытайте его, сир.
— Подойдите ближе, — сказал король, с любопытством глядя на черную куклу.
— На колени! — приказала графиня.
— Принесите присягу, — потребовал Людовик XV.
Негритенок прижал одну руку к груди, другой коснулся руки короля и произнес:
— Клянусь в верности хозяину и хозяйке, клянусь не щадя живота защищать дворец, охрана которого мне доверена; прежде чем сдам его неприятелю, в случае если буду атакован, обещаю съесть все припасы до последнего горшочка варенья.
Короля рассмешила не столько клятва Замора, сколько серьезный вид, с каким он ее произносил.
— Я принимаю вашу клятву, — отвечал он с подобавшим случаю важным видом, — и вручаю вам, господин комендант, право верховной власти, право высокого и низкого суда над всеми, кто обитает в этом дворце на земле, воздухе, огне и воде.
— Благодарю вас, хозяин! — поднимаясь с колен, отвечал Замор.
— А теперь ступай на кухню и покажись там в своем великолепном наряде, а нас оставь в покое. Иди!
Замор вышел.
Пока за ним отворялась одна дверь, в другую вошла Шон.
— А! Это вы, милая Шон! Здравствуйте!
Король привлек ее к себе, усадил на колени и расцеловал.
— Ну, дорогая Шон, — продолжал он, — хоть ты скажешь мне правду!
— Должна вас предупредить, сир, — отвечала Шон, — что вы сделали неудачный выбор. Чтобы я сказала правду! Мне довелось бы говорить ее первый раз в жизни! Уж если вы хотите знать правду, обратитесь к Жанне: она не умеет лгать!
— Это верно, графиня?
— Сир! Шон чересчур хорошего мнения обо мне. Ее пример оказался заразительным, и с сегодняшнего дня я решила стать лживой, как и подобает настоящей графине, ведь правду никто не любит!
— Ах так? — воскликнул король. — Мне показалось, что Шон от меня что-то скрывает.
— Клянусь вам, ничего.
— Неужели она не скрывает намерения увидеться с каким-нибудь юным герцогом, маркизом или виконтом?
— Не думаю, — сказала графиня.
— А что на это скажет Шон?
— Мы так не думаем, сир.
— Надо бы выслушать полицейский рапорт.
— Рапорт господина де Сартина или мой?
— Господина де Сартина.
— Сколько вы готовы ему заплатить?
— Если он мне сообщит что-нибудь любопытное, я не стану торговаться.
— Тогда вам лучше довериться моим сыщикам и принять мой рапорт. Я вам готова услужить… по-королевски.
— Вы готовы себя продать?
— А почему бы нет, если цена подходящая?
— Ну что же, пусть будет так. Послушаем ваш рапорт. Но предупреждаю: не лгите.
— Франция! Вы меня оскорбляете.
— Я хотел сказать: не отвлекайтесь.
— Хорошо! Сир! Готовьте кошелек: вот мой рапорт.
— Я готов, — отвечал король, зазвенев золотыми в кармане.
— Итак, графиню Дюбарри видели сегодня в Париже около двух часов пополудни.
— Дальше, дальше: это мне известно.
— На улице Валуа.
— А что ж тут такого?
— Около шести к ней прибыл Замор.
— В этом тоже нет ничего невозможного. А что делала графиня Дюбарри на улице Валуа?
— Она приехала к себе домой.
— Это понятно. Но зачем она туда приехала?
— Она должна была там встретиться со своей «крестной».
— С крестной матерью? — переспросил король с недовольным выражением, которое ему не удалось скрыть. — Разве графиня Дюбарри собирается креститься?
— Да, сир, в большой купели, зовущейся Версалем.
— Клянусь честью, она не права: язычество так ей к лицу.
— Ничего не поделаешь, сир! Вы же знаете поговорку: «Запретный плод сладок»!
— Так запретный плод — это «крестная», которую вы во что бы то ни стало желаете найти?
— Мы ее нашли, сир.
Король вздрогнул и пожал плечами.
— Мне очень нравится, что вы пожимаете плечами, сир. Это доказывает, что вы, ваше величество, были бы в отчаянии, если бы оказались свидетелем поражения всяких там Грамонов, Гемене и прочих придворных ханжей.
— Вы так думаете?
— Ну, конечно! Вы со всеми с ними в союзе!
— Я — в союзе?.. Графиня! Запомните раз навсегда: король может вступать в союз только с королями.
— Это верно. Но дело в том, что все ваши короли дружны с господином де Шуазёлем.
— Однако вернемся к «крестной».
— С удовольствием, сир.
— Так вам удалось состряпать «крестную»?
— Я нашла ее в готовом виде, да еще какую! Это некая графиня де Беарн из семьи владетельных принцев, ни больше ни меньше! Надеюсь, она достойна свойственницы союзников Стюартов?
— Графиня де Беарн? — удивленно переспросил король. — Я знаю только одну Беарн. Она живет где-то около Вердена.
— Это она и есть, графиня срочно прибыла в Париж.
— Она готова протянуть вам руку?
— Обе!
— Когда же?
— Завтра, в одиннадцать утра она будет иметь честь получить благодаря мне тайную аудиенцию у короля; в это же время, если просьба не покажется вам нескромной, она будет просить короля назначить день моего представления ко двору, и вы его назначите как можно раньше, не так ли, господин Франция?
Король рассмеялся, но как-то не очень искренне.
— Разумеется, разумеется, — отвечал он, целуя графине Руку.
Вдруг он вскричал:
— Завтра в одиннадцать часов?
— Ну да, за завтраком.
— Это невозможно, дорогая.
— Почему невозможно?
— Я не буду здесь завтракать. Я должен немедленно вас покинуть.
— Что случилось? — спросила Дюбарри, почувствовав как у нее похолодело сердце. — Почему вы хотите ехать?
— Я обязательно должен быть в Марли, дорогая графиня, у меня назначена встреча с Сартином: нас ждут неотложные дела.
— Как угодно, сир. Но вы, по крайней мере, поужинаете с нами, я надеюсь?
— Может быть… Да, я голоден, я согласен.
— Прикажи приготовить, Шон, — обратилась графиня к сестре, подавая ей знак, о котором они, вероятно, заранее условились.
Шон вышла.
Король перехватил этот знак в зеркале и хотя не понял его значения, но почуял западню.
— Да нет, — сказал он, — нет, не могу даже поужинать… Я должен ехать сию же минуту. Мне надо подписывать бумаги, ведь сегодня суббота!
— Как вам будет угодно. Я прикажу подавать лошадей.
— Да, дорогая!
— Шон!
Возвратилась Шон.
— Лошадей его величества! — приказала графиня.
— Слушаюсь, — с улыбкой отвечала Шон.
Она снова вышла.
В следующее мгновение в приемной послышался ее голос:
— Лошадей его величества!

XXXIII
«КОРОЛЬ ЗАБАВЛЯЕТСЯ»

Король был доволен тем, что проявил силу воли и наказал графиню за то, что она заставила его ждать, и в то же время избавил себя от неприятностей, связанных с ее представлением. Он направился к выходу.
В эту минуту возвратилась Шон.
— Где мои слуги?
— В передней никого нет, ваше величество.
Король подошел к двери.
— Слуги короля! — крикнул он.
Никто не отвечал: можно было подумать, что все во дворце замерло, даже эхо не ответило ему.
— Трудно поверить, — возвращаясь в гостиную, проговорил король, — что я внук короля, сказавшего когда-то: «Мне чуть было не пришлось ждать!»
Он подошел к окну и распахнул его.
Площадка перед дворцом была так же безлюдна, как и передняя: ни лошадей, ни курьеров, ни охраны. Взгляд тонул в ночной мгле; все было спокойно и величаво; в неверном лунном свете колыхались вдали верхушки деревьев парка Шату да переливались мириадами звездочек воды Сены, извивавшейся подобно гигантской ленивой змее и заметной на протяжении приблизительно пяти льё, то есть от Буживаля до Мезона.
Невидимый соловей выводил в ночи свою чарующую песнь, какую можно услышать только в мае, как будто эти его радостные трели могли звучать лишь на лоне достойной их природы в недолгие весенние дни.
Людовик XV не был ни мечтателем, ни поэтом и не мог понять всей этой гармонии: он был материалист до мозга костей.
— Графиня! — с досадой проговорил он. — Прикажите прекратить это безобразие, умоляю вас! Какого черта! Пора положить конец этой дурацкой комедии!
— Сир! — отвечала графиня, надувая прелестные губки, что почти всегда действовало на короля безотказно, — здесь распоряжаюсь не я.
— Ну уж, во всяком случае, и не я! — воскликнул Людовик XV. — Вы только посмотрите, как мне здесь повинуются!..
— Да, сир, вас слушаются не больше, чем меня.
— Так кто же здесь командует? Может быть, вы, Шон?
— Я сама повинуюсь с большим трудом, сир, а уж распоряжаться другими мне еще тяжелее, — отозвалась она с другого конца гостиной, сидя в кресле рядом с графиней.
— Так кто же здесь хозяин?
— Разумеется, господин комендант, сир.
— Господин Замор?
— Да.
— Верно. Позовите кого-нибудь.
Графиня с грациозной непринужденностью протянула руку к шелковому шнуру с жемчужной кисточкой на конце и позвонила.
Лакей, наученный, по всей видимости, заранее, ожидал в передней. Он явился на звонок.
— Где комендант? — спросил король.
— Совершает обход.
— Обход? — переспросил король.
— Да, и с ним четверо офицеров, — отвечал лакей.
— В точности, как господин Мальборо! — воскликнула графиня.
Король не смог удержать улыбки.
— Да, забавно, — проговорил он. — Впрочем, что вам мешает запрячь моих лошадей?
— Сир! Господин комендант приказал запереть конюшню, опасаясь, как бы туда не забрался злоумышленник.
— Где мои курьеры?
— В людской, сир.
— Что они там делают?
— Спят.
— То есть как спят?
— Согласно приказанию.
— Чьему приказанию?
— Приказанию коменданта.
— А что двери? — спросил король.
— Какие двери, сир?
— Двери замка.
— Заперты, сир.
— Хорошо, пусть так, но ведь можно сходить за ключами!
— Сир! Все ключи висят на поясе у коменданта.
— Какой образцовый порядок! — воскликнул король. — Черт побери! Какой порядок!
Видя, что король исчерпал вопросы, лакей вышел.
Откинувшись в кресле, графиня покусывала белую розу, рядом с которой ее губы казались коралловыми.
— Мне жалко вас, ваше величество, — сказала королю графиня, улыбнувшись так томно, как умела она одна, — дайте вашу руку, и отправимся на поиски. Шон, посвети нам!
Шон шла впереди, готовясь устранить любые непредвиденные препятствия, которые могли возникнуть на ее пути.
Стоило им свернуть по коридору, как короля стал дразнить аромат, способный пробудить аппетит самого тонкого гурмана.
— Ах-ах! — останавливаясь, воскликнул король. — Чем здесь пахнет, графиня?
— Сир, да ведь это ужин! Я полагала, что король окажет мне честь и поужинает в Люсьенне, вот я и подготовилась.
Людовик XV несколько раз вдохнул соблазнительный аромат, размышляя о том, что его желудок уже некоторое время напоминал о себе. Он подумал, что ему понадобится, по меньшей мере, полчаса на то, чтобы, подняв шум, разбудить курьеров, около четверти часа на то, чтобы оседлали лошадей, десять минут, чтобы доехать до Марли. А в Марли его не ждут, значит, он не найдет там на ужин ничего, кроме закуски «на случай». Он еще раз втянул в себя вкусно пахнувший воздух и, подведя графиню к двери в столовую, остановился.
На ярко освещенном и великолепно сервированном столе было приготовлено два прибора.
— Черт побери! — воскликнул король. — У вас искусный повар, графиня.
— Сир! Сегодня как раз день, когда я его решила испытать, бедняга старался изо всех сил, чтобы угодить вашему величеству. Если вам не понравится, он способен перерезать себе горло, как несчастный Ватель.
— Вы и впрямь так полагаете? — спросил Людовик XV.
— Да. Особенно ему удается омлет из фазаньих яиц, на который он очень рассчитывал…
— Омлет из фазаньих яиц! Я обожаю это блюдо!
— Видите, как не везет моему повару?
— Так и быть, графиня, не будем его огорчать, — со смехом сказал король, — надеюсь, пока мы будем ужинать, господин Замор вернется с обхода.
— Ах, сир, это блестящая идея! — воскликнула графиня, испытывая удовлетворение от того, что выиграла первый тур. — Входите, сир, входите.
— Кто же нам будет подавать? — удивился король, не видя ни одного лакея.
— Сир! Неужели кофе покажется вам менее вкусным, если его налью вам я?
— Нет, графиня, я ничего не буду иметь против, даже если вы его и приготовите сами.
— Ну, так идемте, сир.
— Почему только два прибора? — спросил король. — Разве Шон поужинала?
— Сир! Кто же мог без приказания вашего величества…
— Иди, иди к нам, Шон, дорогая, — проговорил король и сам достал из горки тарелку и прибор, — садись напротив.
— О сир… — пролепетала Шон.
— Не притворяйся покорной и смиренной подданной, лицемерка! Садитесь рядом со мной, графиня. Какой у вас прелестный профиль!
— Вы только сегодня это заметили, господин Франция?
— А как бы я заметил?! Я привык смотреть вам в глаза, графиня. Ваш повар и в самом деле большой мастер. Какой суп из раков!
— Так я была права, прогнав его предшественника?
— Совершенно правы.
— В таком случае, сир, следуйте моему примеру, и вы только выиграете.
— Я вас не понимаю.
— Я прогнала своего Шуазёля, гоните и вы своего!
— Не надо политики, графиня. Дайте мне мадеры.
Король протянул рюмку. Графиня взялась за графин с узким горлышком и стала наливать королю вина.
Пальчики у очаровательного виночерпия от напряжения побелели, а ноготки покраснели.
— Лейте не торопясь, графиня, — сказал король.
— Чтобы не взболтнуть вино?
— Нет, чтобы я успел полюбоваться вашей ручкой.
— Ах, ваше величество! — со смехом отвечала графиня. — Вы сегодня делаете открытие за открытием.
— Клянусь честью, да! — воскликнул король, приходя постепенно вновь в хорошее расположение духа. — Мне кажется, я готов открыть…
— Новый мир? — спросила графиня.
— Нет, нет, это было бы слишком честолюбиво, с меня довольно и одного королевства. А я имею в виду остров, маленький клочок земли, живописную гору, дворец, в котором одна моя знакомая будет Армидой, а безобразные чудовища станут охранять вход, когда мне захочется забыться…
— Сир! — заговорила графиня, передавая королю охлажденную бутылку с шампанским (совсем новое по тем временам изобретение), — вот как раз вода из Леты.
— Из реки Леты, графиня? Вы в этом уверены?
— Да, сир, это доставил бедный Жан, который уже почти утонул в ней, из самой преисподней.
— Графиня, — произнес король, поднимая свой бокал, — давайте выпьем за его счастливое воскрешение! И не надо политики, прошу вас!
— Ну, тогда уж я и не знаю, о чем говорить, сир! Может быть, ваше величество расскажет какую-нибудь историю?
— Нет, я вам прочту стихи.
— Стихи? — воскликнула Дюбарри.
— Да, стихи… Что вас удивляет?
— Ваше величество их ненавидит!
— Черт возьми, еще бы! Из сотни тысяч стихов девяносто тысяч нацарапаны против меня.
— А те, что вы собираетесь прочесть, выбраны, вероятно, 10-380 из оставшихся десяти тысяч? И разве они не могут заставить вас простить остальные девяносто тысяч?
— Вы не то имеете в виду, графиня. Те стихи, что я собираюсь вам прочесть, посвящены вам.
— Мне?
— Вам.
— Кто же их автор?
— Господин де Вольтер.
— И он поручил вашему величеству…
— Нет, он посвятил их непосредственно вашему сиятельству.
— То есть как? Не сопроводив письмом?
— Нет, почему же? Есть и прелестное письмо.
— А, понимаю: ваше величество потрудились сегодня вместе с начальником почт.
— Совершенно верно.
— Читайте, сир, читайте стихи господина де Вольтера.
Людовик XV развернул листок и прочел:
Харит благая мать, богиня наслаждений,
На кипрские пиры любви и красоты
Зачем приводишь ты сомнений мрачных тени?
Героя мудрого за что терзаешь ты?
Улисс необходим своей отчизне мирной И Агамемнону опорой служит он.
Талант политика и ум его обширный Способны победить надменный Илион.
Пусть Боги власть любви признают высшей властью! Пусть поклоняются все красоте твоей!
Сплетая лавр побед и розы сладострастья,
Улыбкой светлою нас одари скорей!
Без милости твоей покоя нет и счастья Для неспокойного властителя морей.
Зачем же смертного, кого боится Троя,
Преследует твой гнев? Улиссу страшен плен.
Ведь перед красотой нет Бога, нет героя,
Который бы, смирясь, не преклонил колен.
— Знаете, сир, — сказала графиня, скорее задетая, нежели польщенная поэтическим посланием, — мне кажется, господин де Вольтер хочет с вами помириться.
— Напрасный труд, — заметил Людовик XV. — Этот сплетник всех поставит в затруднительное положение, если возвратится в Париж. Пускай отправляется к своему другу — моему кузену Фридриху Второму. С нас довольно и господина Руссо. А вы возьмите эти стихи, графиня, и подумайте над ними на досуге.
Графиня взяла листок, свернула его в трубочку и положила рядом со своей тарелкой.
Король не спускал с нее глаз.
— Сир! — заговорила Шон. — Не хотите ли глоток токайского?
Оно из погребов самого его величества императора Австрийского, — сообщила графиня, — можете мне поверить, сир.
— Из погребов императора… — проговорил король. — Стоящие винные погреба есть только у меня.
— А я получаю вино и от вашего эконома.
— Как? Вам удалось его обольстить?
— Нет, я приказала…
— Прекрасный ответ, графиня. Король сказал глупость.
— Однако, господин Франция…
— Господин Франция, по крайней мере, в одном прав: он любит вас всей душой.
— Ах, сир, ну почему вы, и в самом деле, не господин Франция?
— Графиня, не надо политики!
— Не желает ли король кофе? — спросила Шон.
— Конечно.
— Его величество будет подогревать кофе сам, как обычно? — спросила графиня.
— Да, если хозяйка замка ничего не будет иметь против.
Графиня встала.
— Почему вы встали?
— Я хочу за вами поухаживать, сир.
— Лучшее, что я могу сделать, — это не мешать вам, графиня, — отвечал король, развалившись на стуле после сытного ужина, который привел его в состояние душевного равновесия.
Графиня внесла серебряную жаровню, на которой стоял небольшой кофейник с кипящим мокко. Она поставила перед королем чашку с блюдцем из позолоченного серебра и графинчик богемского стекла. Рядом с блюдцем она положила свернутый в трубочку лист бумаги.
С напряженным вниманием, с каким обыкновенно король это проделывал, он отмерил сахар, кофе и аккуратно налил спирту так, чтобы он плавал на поверхности. Потом взял бумажную трубочку, подержал ее над свечой, поджег содержимое чашки и бросил бумажный фитиль на жаровню — там фитиль и догорел.
Через пять минут король, как истинный гурман, уже наслаждался кофе.
Графиня дождалась, пока он выпьет все до последней капли.
— Ах, сир, — вскричала она, — вы подожгли кофе стихами господина де Вольтера! Это принесет несчастье Шуазёлям.
— Я ошибался, — со смехом отвечал король, — вы не фея, вы демон.
Графиня встала.
10*
— Сир! — проговорила она. — Не желает ли ваше величество взглянуть, вернулся ли господин комендант?
— А! Замор! А зачем?
— Чтобы вернуться сегодня в Марли, сир.
— Да, верно, — согласился король, делая над собой усилие, чтобы выйти из блаженного состояния, в котором он пребывал, — пойдемте посмотрим, графиня, пойдемте.
Графиня Дюбарри подала знак Шон, и та исчезла.
Король опять было взялся за расследование, но совсем в другом расположении духа, чем вначале. Философы отмечали, что взгляд человека на мир — мрачный или сквозь розовые очки — зависит почти всецело от состояния его желудка.
А у королей точно такой же желудок, как у простых смертных, хотя, как правило, похуже, чем у подданных, но он совершенно одинаково способен приводить весь организм в состояние блаженства или, напротив, уныния. Вот почему король был после ужина в прекрасном расположении духа, если такое состояние вообще возможно у королей.
Не прошли они по коридору и десяти шагов, как новый аромат настиг короля.
Распахнулась дверь в прелестную спаленку, стены которой были обтянуты белым атласом с рисунком из цветов, казавшихся живыми. Комната была таинственно освещена, взгляд привлекал к себе альков, к которому вот уже два часа заманивала короля юная обольстительница.
— Сир! Мне кажется, Замор еще не появлялся, — заметила она. — Мы по-прежнему заключены в замке, нам остается бежать через окно.
— При помощи простынь? — спросил король.
— Ваше величество! — улыбнулась графиня-обольстительница. — Разве им нельзя найти лучшее применение?
Король со смехом заключил ее в свои объятия, графиня уронила белую розу, и цветок покатился по полу, роняя лепестки.

XXXIV
ВОЛЬТЕР И РУССО

Мы уже говорили, что спальня замка Люсьенн как с архитектурной точки зрения, так и по своему убранству представляла настоящее чудо.
Расположенная в восточной части замка, она была так надежно защищена позолоченными ставнями и шелковыми занавесями, что дневной свет проникал в нее, лишь когда, подобно придворному, получал право присутствовать на большом и малом утреннем выходе короля.
Летом невидимые отдушины освежали здесь очищенный воздух, будто бы навеянный тысячью вееров.
Когда король вышел из голубой спальни, было десять часов.
На этот раз королевские экипажи уже с девяти часов стояли наготове у парадного подъезда.
Замор, скрестив на груди руки, отдавал — или делал вид, что отдает? — распоряжения.
Король выглянул из окна и увидел приготовления к отъезду.
— Что это значит, графиня? — спросил он. — Разве мы не будем завтракать? Видно, вы собираетесь выпроводить меня голодным.
— Господь с вами, сир, — ответила графиня, — но мне казалось, что у вашего величества назначена встреча в Марли с господином де Сартином.
— Черт побери! — сказал король. — Я думаю, можно было бы сказать Сартину, чтобы он приехал ко мне сюда. Это так близко!
— Ваше величество окажет мне честь, вспомнив, что не ему первому пришла в голову эта мысль.
— К тому же сегодня слишком прекрасное утро для работы. Давайте завтракать.
— Сир, вам нужно будет подписать для меня бумаги.
— По поводу графини де Беарн?
— Совершенно верно. И потом, необходимо назначить день.
— Какой день?
— И час.
— Какой час?
— День и час моего представления ко двору.
— Ну что ж, — сказал король, — вы действительно заслужили быть представленной ко двору, графиня. Назначьте день сами.
— Ближайший, сир.
— Значит, у вас все готово?
— Да.
— Вы научились делать все три реверанса?
— Еще бы: я упражняюсь вот уже целый год.
— А платье?
— Его можно сшить за два дня.
— У вас есть «крестная»?
— Через час она будет здесь.
— В таком случае, графиня, предлагаю вам договор.
— Какой?
— Вы больше не будете напоминать мне об этой истории виконта Жана с бароном де Таверне?
— Значит, мы приносим в жертву бедного виконта?
— Вот именно.
— Ну что ж! Не будем больше говорить об этом, сир! День представления?
— Послезавтра.
— Час?
— Десять часов вечера, как обычно.
— Обещаете, сир?
— Обещаю.
— Слово короля?
— Слово дворянина.
— По рукам, государь!
Графиня Дюбарри протянула королю изящную ручку; Людовик XV коснулся ее.
В это утро весь замок почувствовал хорошее расположение духа своего господина: ему пришлось уступить там, где он давно уже и сам решил уступить, но зато выиграть в другом — значит, победа за ним. Он даст сто тысяч ливров Жану с условием, что тот отправится проигрывать их на воды, в Пиренеи или в Овернь. В глазах Шуазёля это будет выглядеть как ссылка. А в замке были еще луидоры для бедняков, пирожки для карпов и комплименты росписям Буше.
Хотя король плотно поужинал накануне, завтрак он съел с большим аппетитом.
Между тем пробило одиннадцать. Прислуживая королю, графиня поглядывала на часы, которые, как ей казалось, шли слишком медленно.
Король соблаговолил приказать, чтобы графиню де Беарн, когда та приедет, проводили прямо в столовую.
Кофе уже был подан, выпит, а графиня де Беарн все еще не появлялась.
В четверть двенадцатого во дворе раздался стук копыт пущенной в галоп лошади.
Дюбарри встала и выглянула в окно.
Со взмыленной лошади соскочил курьер Жана Дюбарри.
Графиня вздрогнула, но, так как никоим образом нельзя было выказывать волнения из-за боязни перемен в расположении духа у короля, она отошла от окна и села рядом с ним.
Вошла Шон с запиской в руке.
Отступать было некуда, нужно было прочесть записку.
— Что это у вас, милая Шон? Любовное послание? — спросил король.
— Разумеется, сир!
— От кого же?
— От бедного виконта.
— Вы в этом уверены?
— Убедитесь сами, сир.
Король узнал почерк и, подумав, что в записке может идти речь о приключении в Лашосе, сказал, отводя руку с запиской:
— Хорошо, хорошо. Мне этого достаточно.
Графиня сидела как на иголках.
— Записка адресована мне? — спросила она.
— Да, графиня.
— Король позволит мне?..
— Конечно, черт побери! А в это время Шон расскажет мне «Ворону и Лисицу».
Он притянул к себе Шон, напевая, по словам Жан Жака, самым фальшивым голосом во всем королевстве:
Над милым слугою утратила власть я,
Меня покидают веселье и счастье…
Графиня отошла к окну и прочитала:
«Не ждите старую злодейку: она говорит, что обожгла вчера вечером ногу и не выходит из комнаты. Можете поблагодарить Шон за ее столь своевременное появление вчера, ведь именно ей мы всем этим обязаны: старая ведьма ее узнала, и весь наш спектакль провалился.
Пусть этот маленький оборванец Жильбер, который всему причиной, благодарит Бога за то, что ему удалось сбежать, не то я свернул бы ему шею. Впрочем, пусть не радуется: когда я его отыщу, еще не поздно будет сделать это.
Итак, подводим итоги. Вы должны немедленно выехать в Париж, иначе мы вернемся к первоначальному состоянию.
Жан».
— Что-то случилось? — спросил король, заметив внезапную бледность графини.
— Ничего, сир. Это известие о здоровье моего деверя.
— Надеюсь, наш дорогой виконт поправляется?
— Ему лучше, сир, благодарю вас, — ответила графиня. — А вот и карета въезжает во двор.
— Это, конечно, карета графини?
— Нет, сир, господина де Сартина.
— Куда же вы? — спросил король, видя, что Дюбарри направляется к двери.
— Я оставлю вас одних и займусь своим туалетом, — ответила Дюбарри.
— А как же графиня де Беарн?
— Когда она приедет, сир, я буду иметь честь предупредить ваше величество, — сказала графиня, судорожно сжав записку в кармане пеньюара.
— Итак, вы покидаете меня, графиня, — тяжело вздохнул король.
— Сир! Сегодня воскресенье: бумаги, подписи, бумаги…
Приблизившись к королю, она подставила ему свои свежие щечки, и на каждой из них он запечатлел звонкий поцелуй, после чего она вышла из комнаты.
— К черту подписи! — заворчал король. — И тех, кому они нужны. Кто только выдумал министров, портфели, бумаги?
Едва король договорил, в дверях, противоположных той, через которую вышла графиня, появился и министр и портфель.
Король снова вздохнул — еще тяжелее, чем в прошлый раз.
— А, вот и вы, Сартин! — произнес он. — Как вы точны!
Это было сказано с таким выражением, что трудно было понять, похвала это или упрек.
Господин де Сартин открыл портфель и приготовился извлечь из него бумаги.
В эту минуту послышалось шуршание колес на посыпанной песком аллее.
— Подождите, Сартин, — остановил король начальника полиции и подбежал к окну. — Что это, графиня куда-то уезжает?
— Да, сир.
— Значит, она не ждет приезда графини де Беарн?
— Сир! Я могу предположить, что графине наскучило ждать и она поехала за ней сама.
— Однако, если эта дама должна была приехать сюда утром…
— Я почти уверен, что она не приедет, сир.
— Как? Вам и это известно, Сартин?
— Сир! Чтобы ваше величество были мною довольны, мне необходимо знать почти обо всем.
— Так скажите же мне, Сартин, что случилось?
— Со старой графиней, сир?
— Да.
— То же, что и со всеми, сир: у нее некоторые затруднения.
— Нов конце концов приедет она или нет?
— Гм-гм! Вчера вечером, сир, это было намного более вероятно, чем сегодня утром.
— Бедная графиня! — сказал король, не сумев скрыть радостного блеска в глазах.
— Ах, сир! Четверной союз и Фамильный пакт — просто ничто в сравнении с этой историей представления ко двору.
— Бедная графиня! — повторил король, тряхнув головой. — Она никогда не достигнет желаемого.
— Боюсь, что нет, сир. Да не прогневается ваше величество.
— Она была так уверена в успехе!
— Гораздо хуже для нее то, — сказал г-н де Сартин, — что, если она не будет представлена ко двору до прибытия ее высочества дофины, этого, возможно, не произойдет никогда.
— Вы правы, Сартин, это более чем вероятно. Говорят, что она очень строга, очень набожна, очень добродетельна, моя будущая невестка. Бедная графиня!
— Конечно, — продолжал г-н де Сартин, — графиня Дюбарри очень опечалится, если представление не состоится, однако у вашего величества станет меньше забот.
— Вы так думаете, Сартин?
— Уверен. Будет меньше завистников, клеветников, песенок, льстецов, газетенок. Представление графини Дюбарри ко двору обошлось бы нам в сто тысяч франков на чрезвычайную полицию.
— В самом деле? Бедная графиня! Однако ей так этого хочется!
— Тогда пусть ваше величество прикажет, и желания графини исполнятся.
— Что вы говорите, Сартин! — вскричал король. — Как я могу во все это вмешиваться? Могу ли я подписать приказ о том, чтобы все были благосклонны к графине Дюбарри? Неужели вы, Сартин, умный человек, советуете мне совершить государственный переворот, чтобы удовлетворить каприз графини Дюбарри?
— Конечно, нет, сир. Мне остается лишь повторить вслед за вашим величеством: бедная графиня!
— К тому же, — сказал король, — ее положение не так уж и безнадежно. Ваш мундир позволяет вам все видеть, Сартин. А вдруг графиня де Беарн передумает? А вдруг ее высочество дофина прибудет не так скоро? В Компьене бал будет через четыре дня. За четыре дня можно сделать многое. Ну что, будем мы сегодня заниматься?
— Ваше величество, всего три подписи.
Начальник полиции вынул из портфеля первую бумагу.
— Ого! — удивился король. — Приказ о заключении в тюрьму без суда и следствия.
— Да, сир.
— Кого же?
— Взгляните сами, сир.
— Господина Руссо. Кто это Руссо, Сартин, и что он сделал?
— Он написал «Общественный договор», сир.
— Ах вот как! Вы хотите засадить в Бастилию Жан Жака?
— Сир! Он ведет себя вызывающе.
— А что же ему еще остается делать?
— К тому же я вовсе не собираюсь отправлять его в Бастилию.
— Зачем же тогда приказ?
— Чтобы иметь против него оружие наготове, сир.
— Не то чтобы я ими так уж дорожил, всеми этими вашими философами… — начал король.
— Ваше величество совершенно правы, — согласился Сартин.
— Но, видите ли, будет много крика. Кроме того, как мне кажется, ему ведь разрешено жить в Париже.
— Его терпят, сир, но при условии, что он не будет нигде показываться.
— А он показывается?
— Только это и делает.
— В своем армянском одеянии?
— О нет, сир, мы приказали ему сменить костюм.
— И он повиновался?
— Да, но вопил о несправедливом преследовании.
— Как же он одевается теперь?
— Как все, сир.
— Ну, тогда скандал не так уж и велик.
— Вы полагаете, сир? Человек, которому запрещено выходить из дома… угадайте, куда он ходит каждый день?
— К маршалу Люксембургу, к господину д’Аламберу, к госпоже д’Эпине?
— В кафе «Режанс», сир! Он каждый день играет там в шахматы, причем только из упрямства, потому что все время проигрывает, и каждый вечер мне нужна целая рота, чтобы наблюдать за толпой, собирающейся вокруг кафе.
— Ну что ж, — пожал плечами король, — парижане еще глупее, чем я думал. Пусть они развлекаются этим, Сартин. У них хотя бы будет меньше времени возмущаться по разным другим поводам.
— Конечно, сир. Но если в один прекрасный день ему вздумается произнести речь, как он это сделал в Лондоне?
— Ну, тогда, раз налицо будет нарушение порядка, причем публичное нарушение, вам, Сартин, не нужен будет приказ за королевской подписью.
Начальник полиции понял, что арест Руссо — мера, ответственности за которую король хотел бы избежать, и больше не стал настаивать.
— А теперь, сир, — сказал г-н де Сартин, — речь пойдет о другом философе.
— Опять философ? — откликнулся король устало. — Значит, мы никогда с ними не разделаемся?
— Увы, сир! Это они еще не разделались с нами.
— О ком же идет речь?
— О господине де Вольтере.
— А что, этот тоже вернулся во Францию?
— Нет, сир. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы он был здесь. По крайней мере, мы бы за ним присмотрели.
— Что он сделал?
— На сей раз не он, а его поклонники: речь идет о том, чтобы воздвигнуть ему при жизни памятник, ни больше и ни меньше.
— Конный?
— Нет, сир. Хотя я могу поручиться, что этот человек умеет завоевывать города.
Людовик пожал плечами.
— Сир! Я не видел ему подобных со времен Полиоркета, — продолжал г-н де Сартин. — Ему симпатизируют всюду. Первые люди вашего королевства готовы стать контрабандистами, чтобы ввезти в страну его книги. Совсем недавно я перехватил восемь полных ящиков, два из них были отправлены господину де Шуазёлю.
— Этот философ очень забавен.
— Сир! Я хочу обратить ваше внимание: ему оказывают честь, которую обычно оказывают королям, — воздвигают памятник.
— Короли никого не просят оказывать им честь и сами решают, заслуживают ли они памятника. Кто же получил заказ на это великое произведение?
— Скульптор Пигаль. Он отправился в Ферне, чтобы выполнить макет. А пока пожертвования сыплются со всех сторон. Уже собрано шесть тысяч экю. Обратите внимание, сир, что имеют право делать пожертвования только люди, принадлежащие к миру литературы. Каждый приходит со своим вкладом. Целая процессия. Сам господин Руссо внес два луидора.
— Ну, а что же я-то, по-вашему, тут могу поделать? — спросил Людовик XV. — Я не принадлежу к миру литературы, меня это не касается.
— Сир! Я рассчитывал иметь честь предложить вашему величеству положить конец всей этой затее.
— Остерегитесь, Сартин. Вместо статуи из бронзы они поставят золотую. Оставьте их в покое. Бог мой! В бронзе он будет еще уродливее, чем во плоти.
— Значит, ваше величество желает, чтобы все шло своим чередом?
— Давайте условимся, Сартин: «желает» — это не совсем то слово. Конечно, я был бы отнюдь не против все это остановить, но что поделать? Это вещь невозможная. Прошло время, когда короли могли говорить философам, как Господь Океану: «Ты дальше не пойдешь!» Кричать и не достигнуть результата, наносить удары, не поражающие цели, — это значит показать свою беспомощность. Отвернемся, Сартин, притворимся, что не видим.
Господин де Сартин вздохнул.
— Сир! — сказал он. — Если мы не наказываем авторов, давайте, по крайней мере, уничтожим их произведения. Вот список книг, против которых срочно нужно начать судебный процесс, потому что одни из них направлены против трона, другие — против церкви, одни олицетворяют бунт, другие — святотатство.
Людовик XV взял список и прочитал томным голосом:
— «Священная зараза, или Естественная история предрассудков» у «Система природы, или Физический и моральный закон мира», «Бог и люди, речь о чудесах Иисуса Христа», «Поучения монаха-капуцина из Рагузы брату Пердуиклозо, отправляющемуся в Святую землю»…
Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели несвойственное им выражение грусти и разочарования.
В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.
— Это означает вызвать негодование всего мира, Сартин, — прошептал он, — пусть это попробуют сделать другие.
Сартин смотрел на него с тем выражением понимания, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.
— Покоя, не так ли, сир? Покоя, — сказал г-н де Сартин, — вот чего хочет король.
Король утвердительно кивнул головой.
— Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, иллюминатов, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, возводят в их честь храмы, но пусть оставят меня в покое.
Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:
— К счастью, на наших монетах написано: «Domine, salvium fac regem».
Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:
«Вы просили меня ускорить прибытие ее высочества дофины — я готов доставить Вам это удовольствие.
Я приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она будет в Компьене.
Я буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».
«Таким образом, — подумал он, — я избавлюсь от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучит меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать — это воспитывает молодых».
Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.

XXXV
«КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»

Бедная графиня… Оставим за ней эпитет, которым наградил ее король, потому что в этот момент она его, несомненно, заслуживала. Бедная графиня, как мы будем ее называть, мчалась как безумная в своей карете по дороге в Париж.
Шон, тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее подобрать Жильбера на дороге.
Подъехав к мосту д’Антен, переброшенному через впадавшую в реку сточную канаву, окружавшую Париж от Сены до Ла-Рокет, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.
В карете сидели виконт Жан и какой-то стряпчий, с которым, как казалось, виконт довольно азартно спорил.
Заметив графиню, Жан тотчас покинул своего собеседника, спрыгнул на землю и подал кучеру своей сестры сигнал остановиться.
— Скорее, графиня, скорее! — поторопил он. — Садитесь в мою карету и мчитесь на улицу Сен-Жермен-де-Пре.
— Значит, старуха нас обманывает? — спросила графиня Дюбарри, переходя из одной кареты в другую, в то время как то же самое делал стряпчий, предупрежденный жестом виконта.
— Мне так кажется, графиня, — ответил Жан, — мне так кажется: она возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.
— Но что же все-таки произошло?
— В двух словах, следующее. Я остался в Париже, потому что никогда никому всецело не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.
Сегодня на рассвете просыпаюсь, бужу Патриса и приказываю ему занять пост на углу улицы.
В девять часов — за час до назначенного времени, заметьте! — подъезжаю в карете. Патрис не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.
У двери меня останавливает служанка и сообщает, что графиня не может сегодня выйти из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.
«Что значит „не может выйти из комнаты“? — вскричал я. — Что с ней случилось?»
«Она больна».
«Больна? Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала».
«Да. Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад. Утром, вскипятив воду, она опрокинула ее с огня себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики. Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель, и сейчас, по-моему, она спит».
Я стал таким же белым, как ваши кружева, графиня, и закричал:
«Это ложь!»
«Нет, дорогой господин Дюбарри, — ответил мне голос, такой пронзительный, что, казалось, им можно проткнуть деревянную балку. — Нет, это не ложь, я ужасно страдаю».
Я бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.
«Ах, сударыня!» — сказал я.
Это были единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен и с радостью задушил бы ее на месте.
«Смотрите! — предложила она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. — Вот виновник всех бед».
Я наступил на кофейник обеими ногами и раздавил его:
«Больше в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю».
«Экая досада! — продолжала старуха слабым голосом. — Вашу сестру будет представлять ко двору госпожа д’Алоньи. Ну да ничего не поделаешь — видно, так написано на небесах, как говорят на Востоке».
— Ах, Боже мой! — вскричала графиня Дюбарри. — Жан, вы лишаете меня всякой надежды.
— А я еще не утратил надежды, но только если вы навестите ее. Вот почему я вызвал вас сюда.
— А что позволяет вам надеяться?
— Черт возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине де Беарн, что ее сын будет мелкопоместным дворянчиком и что она никогда не получит ни единого су из наследства Салюсов. Кроме того, сцена проклятия Камиллы будет в вашем исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста — в моем.
— Он шутит! — вскричала графиня.
— Чуть-чуть, поверьте мне!
— Где она остановилась, наша сивилла?
— Вы прекрасно знаете: в «Поющем петухе», на улице Сен-Жермен-де-Пре. Большой черный дом с огромным петухом, нарисованным на листе железа. Когда железо скрипит, петух поет.
— Это будет ужасная сцена!
— Я тоже так думаю. Но, по моему мнению, надо рискнуть. Вы мне позволите сопровождать вас?
— Ни в коем случае, вы все испортите.
— Вот что сказал мне наш поверенный, с которым я советовался, можете принять это к сведению: избить человека у него в доме — за это штраф и тюрьма, избить же его на улице…
— За это ничего не будет, — подхватила графиня. — Вы это знаете лучше, чем кто-либо.
На лице Жана появилась кривая усмешка.
— Долги, которые платят с опозданием, возвращаются с процентами, — сказал он. — Если я когда-нибудь вновь встречусь с этим человеком…
— Давайте говорить только об интересующей меня женщине, виконт.
— Я больше ничего не могу вам рассказать о ней: поезжайте!
Жан отступил, давая дорогу карете.
— Где вы будете меня ждать?
— На постоялом дворе. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится поддержка, сразу же буду рядом с вами.
— Гони, кучер! — вскричала графиня.
— Улица Сен-Жермен-де-Пре, «Поющий петух»! — повторил виконт.
Карета помчалась по Елисейским полям.
Через четверть часа она остановилась на улице Аббасьяль у рынка Сент-Маргерит.
Здесь графиня Дюбарри вышла из кареты. Она боялась, что шум подъезжающего экипажа предупредит хитрую старуху, которая, конечно, настороже и, выглянув из-за занавески, сумеет избежать встречи.
Поэтому в сопровождении одного лишь лакея графиня быстро прошла по улице Аббасьяль, состоявшей всего из трех домов, с постоялым двором посредине.
Она скорее ворвалась, нежели вошла в растворенные ворота постоялого двора.
Никто не видел, как она вошла, но внизу у лестницы она встретила хозяйку.
— Где комната графини де Беарн? — спросила она.
— Госпожа де Беарн больна и никого не принимает.
— Я знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.
Легкая, как птичка, она в один миг взлетела наверх по лестнице.
— К вам ломятся силой! — закричала хозяйка.
— Кто же это? — спросила старая сутяга из глубины своей комнаты.
— Я, — внезапно появляясь на пороге, ответила графиня; выражение ее лица соответствовало обстановке: вежливая улыбка и гримаса сочувствия.
— Это вы, госпожа графиня! — вскрикнула, побледнев от страха, любительница процессов.
— Да, дорогая, я здесь, чтобы выразить вам участие в вашей беде, о которой мне только что сообщили. Расскажите, пожалуйста, как это случилось.
— Я не смею, графиня, даже предложить вам сесть в такой трущобе.
— Я знаю, что в Турени у вас целый замок, и постоялый двор я прощаю.
Графиня села. Госпожа де Беарн поняла, что фаворитка пришла надолго.
— Вам, кажется, очень больно? — спросила г-жа Дюбарри.
— Адская боль.
— Болит правая нога? Ах, Боже мой, но как же так случилось, что вы обожгли ногу?
— Очень просто: я держала кофейник, ручка выскользнула у меня из рук, кипящая вода выплеснулась, и почти целый стакан вылился мне на ногу.
— Это ужасно!
Старуха вздохнула.
— О да, — подтвердила она, — ужасно. Но что поделаешь! Беда не приходит одна.
— Вы знаете, что король ждал вас утром?
— Вы вдвое увеличиваете мое отчаяние, сударыня.
— Его величество недоволен, графиня, тем, что вы так и не появились.
— Мои страдания служат мне оправданием, и я рассчитываю представить его величеству мои самые нижайшие извинения.
— Я говорю вам об этом вовсе не для того, чтобы хоть в малой мере вас огорчить, — сказала г-жа Дюбарри, видя, насколько изворотлива старуха, — я хотела лишь, чтобы вы поняли, как приятен был бы его величеству этот ваш шаг и как бы он был вам признателен за него.
— Вы видите, в каком я положении, графиня.
— Да, да, конечно. А хотите, я вам кое-что скажу?
— Конечно. Это большая честь для меня.
— Дело в том, что, по всей вероятности, ваше несчастье — следствие большого волнения.
— Не стану отрицать, — ответила старуха, поклонившись, — я была очень взволнована честью, которую вы мне оказали, так радушно приняв меня у себя.
— Я думаю, что дело не только в этом.
— Что же еще? Нет, насколько я знаю, больше ничего не произошло.
— Да нет же, вспомните, может быть, какая-нибудь неожиданная встреча…
— Неожиданная встреча…
— Да, когда вы от меня выходили.
— Я никого не встретила, я была в карете вашего брата.
— А перед тем, как сели в карету?
Старая графиня притворилась, будто пытается вспомнить.
— Когда вы спускались по ступенькам крыльца.
Госпожа де Беарн изобразила на своем лице еще большее внимание.
— Да, — сказала графиня Дюбарри с улыбкой, в которой сквозило нетерпение, — некто входил во двор, когда вы выходили из дома.
— К сожалению, графиня, не припомню.
— Это была женщина… Ну что? Теперь вспомнили?
— У меня такое плохое зрение, что, хотя вы всего в двух шагах от меня, я ничего не различаю. Так что судите сами…
«Н-да, крепкий орешек, — подумала графиня, — не стоит хитрить, она все равно выйдет победительницей».
— Ну что ж, — продолжала она вслух, — раз вы не видели этой дамы, я скажу вам, кто она.
— Дама, которая вошла, когда я выходила?
— Она самая. Это моя золовка, мадемуазель Дюбарри.
— Ах вот как! Прекрасно, графиня, прекрасно. Но раз я ее никогда не видела…
— Нет, видели.
— Я ее видела?
— Да, и даже разговаривали с ней.
— С мадемуазель Дюбарри?
— Да, с мадемуазель Дюбарри. Только тогда она назвалась мадемуазель Флажо.
— А! — воскликнула сутяжница с язвительностью, которую она не смогла скрыть. — Та мнимая мадемуазель Флажо, которая приехала ко мне и из-за которой я предприняла эту поездку, — ваша родственница?
— Да, графиня.
— Кто же ее ко мне послал?
— Я.
— Чтобы подшутить надо мной?
— Нет, чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.
Старуха нахмурила густые седые брови.
— Я думаю, — сказала она, — что от моего приезда будет не много проку…
— Разве господин де Мопу плохо вас принял?
— Пустые обещания господина де Мопу…
— Мне кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые обещания.
— Графиня, человек предполагает, а Бог располагает.
— Поговорим серьезно, сударыня, — сказала графиня.
— Я вас слушаю.
— Вы обожгли ногу?
— Как видите.
— Сильно?
— Ужасно.
— Не могли бы вы, несмотря на эту рану — вне всякого сомнения, чрезвычайно болезненную, — не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и продержаться, стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?
— Это невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится плохо.
— Но, значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?
— Да, ужасно.
— А кто делает вам перевязку, кто осматривает рану, кто вас лечит?
— Как любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.
— Не будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?
— Пузырек там, на столе.
«Лицемерка! — подумала графиня Дюбарри. — Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно, она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».
— Сударыня, — тихо сказала г-жа Дюбарри, — у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит от того, насколько сильный у вас ожог.
— То есть?
— Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач, но каждый из нас хоть один раз в жизни обжигался.
— У меня рана, графиня.
— Боже мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное масло?
— Конечно, графиня. Вы его принесли?
— Нет, но я его пришлю.
— Очень вам признательна.
— Мне только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.
Старуха стала отнекиваться.
— Ах нет, сударыня, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вашим глазам открылось подобное зрелище.
«Так, — подумала г-жа Дюбарри, — вот и попалась».
— Не бойтесь, — остановила она старуху, — меня не пугает вид ран.
— Графиня! Я хорошо знаю правила приличия…
— Там, где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.
Внезапно она протянула руку к покоящейся на кресле ноге графине.
Старуха от страха громко вскрикнула, хотя г-жа Дюбарри едва прикоснулась к ней.
«Хорошо сыграно!» — подумала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся лице г-жи де Беарн.
— Я умираю, — сказала старуха. — Ах, как вы меня напугали!
Побледнев, с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряла сознание.
— Вы позволите? — настаивала фаворитка.
— Да, — согласилась старуха упавшим голосом.
Графиня Дюбарри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению, старуха не сопротивлялась.
«Она ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», — сказала себе фаворитка.
Она продолжала снимать повязку. Госпожа де Беарн стонала, но ничему не противилась.
Компресс был снят, и взгляду графини Дюбарри открылась настоящая рана. Это не было притворством, и здесь кончалась дипломатия г-жи де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная нога говорила сама за себя. Графиня де Беарн смогла заметить и узнать Шон, но тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.
Дюбарри застыла в безмолвном восхищении.
Придя в себя, старуха наслаждалась своей полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на коленях.
Графиня Дюбарри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись рядом с ней, сказала:
— Ну что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?
Глаза старухи блеснули, но это была лишь молния, которая мгновенно погасла.
— Выразите яснее ваше желание, — предложила она, — и я скажу, могу ли я чем-либо быть вам полезной.
— Я хочу, — ответила графиня, — чтобы вы представили меня ко двору в Версале, даже если это будет стоить мне часа тех ужасных страданий, которые вы испытали сегодня утром.
Госпожа де Беарн выслушала, не перебивая.
— И это все?
— Все. Теперь ваша очередь.
— Я хочу, — сказала г-жа де Беарн с твердостью, убедительно показывавшей, что договор заключался на равных правах, — я хочу получить двести тысяч ливров в качестве гарантии моего процесса.
— Но если вы выиграете, вы получите, как мне казалось, четыреста тысяч.
— Нет, потому что я считаю своими те двести тысяч, которые оспаривают у меня Салюсы. Остальные двести тысяч будут как бы дополнением к той чести, которую вы оказали мне своим знакомством.
— Эти двести тысяч ливров будут вашими. Что еще?
— У меня есть сын, которого я нежно люблю. В нашем доме всегда умели носить шпагу, но, рожденные командовать, как вы понимаете, будут посредственными солдатами. Мне нужны для моего сына рота немедленно и чин полковника в будущем году.
— Кто будет оплачивать расходы на полк?
— Король. Вы понимаете, что, если я истрачу на полк двести тысяч ливров своего выигрыша, завтра я стану такой же бедной, как сегодня.
— Итак, в целом это составляет шестьсот тысяч ливров.
— Четыреста тысяч, и лишь в том случае если полк стоит двести тысяч, а это означало бы оценить его слишком дорого.
— Хорошо. Ваши требования будут удовлетворены.
— Я должна еще просить короля возместить мне убытки за виноградник в Турени — за четыре добрых арпана, которые инженеры короля отобрали у меня одиннадцать лет назад для строительства канала.
— Вам за них заплатили.
— Да, по оценке эксперта, но я считаю справедливым получить вдвое больше того, что за него дали.
— Хорошо. Вам заплатят за него еще столько же. Все?
— Извините. Я совсем не так богата, как вы, должно быть, себе представляете. Я должна метру Флажо что-то около девяти тысяч ливров.
— Девять тысяч ливров?
— Это необходимо. Метр Флажо — прекрасный советчик.
— Охотно верю, — кивнула графиня. — Я заплачу эти девять тысяч ливров из своего кармана. Надеюсь, вы согласитесь, что я очень покладиста?
— Вы неподражаемы, но, как мне кажется, я тоже доказала вам свою уступчивость.
— Если бы вы знали, как я жалею, что вы так обожглись! — с улыбкой сказала г-жа Дюбарри.
— А я не жалею, — возразила сутяга, — потому что, несмотря на это несчастье, надеюсь, моя преданность придаст мне сил, чтобы быть вам полезной, как если бы ничего не случилось.
— Подведем итоги, — сказала графиня Дюбарри.
— Подождите.
— Вы что-нибудь забыли?
— Да, сущую безделицу.
— Я вас слушаю.
— Я совсем не ожидала, что мне придется предстать перед нашим великим королем. Увы! Версаль и его красоты уже давно стали мне чужды. В итоге у меня нет платья.
— Я и это предусмотрела. Вчера, после вашего ухода, уже начали шить платье для представления, и я была достаточно осмотрительна, заказав его не у своей портнихи, чтобы не загружать ее работой. Завтра в полдень оно будет готово.
— У меня нет бриллиантов.
— Господа Бёмер и Босанж завтра представят вам по моему письму гарнитур стоимостью в двести тысяч ливров, который послезавтра они купят у вас за те же двести тысяч ливров. Таким образом, вам будет выплачено вознаграждение.
— Прекрасно; мне больше нечего желать.
— Очень рада.
— А патент полковника для моего сына?
— Его величество вручит вам его сам.
— А обязательство по оплате расходов на полк?
— В патенте это будет указано.
— Отлично. Теперь остался только вопрос о винограднике.
— Во сколько вы оцениваете эти четыре арпана?
— Шесть тысяч ливров за арпан. Это были прекрасные земли.
— Я выпишу вам вексель на двенадцать тысяч ливров, которые с теми двенадцатью, что вы уже получили, как раз составят двадцать четыре тысячи.
— Вот письменный прибор, — сказала графиня, указывая на названный ею предмет.
— Я буду иметь честь передать его вам.
— Мне?
— Да.
— Зачем?
— Чтобы вы соблаговолили написать его величеству небольшое письмо, которое я буду иметь честь продиктовать вам. Вы — мне, я — вам.
— Справедливо, — согласилась г-жа де Беарн.
— Соблаговолите взять перо.
Старуха придвинула стол к креслу, приготовила бумагу, взяла перо и застыла в ожидании.
Дюбарри продиктовала:
«Сир!
Радость, которую я испытываю, узнав, что предложение быть „крестной“ моего дорогого друга графини Дюбарри при ее представлении ко двору принято…»
Старуха вытянула губы и стряхнула перо.
— У вас плохое перо, — заметила фаворитка короля, — нужно его заменить.
— Не нужно, оно приспособится.
— Вы думаете?
— Да.
Госпожа Дюбарри продолжала:
«…дает мне смелость просить Ваше величество отнестись ко мне благосклонно, когда завтра, если будет на то Ваше соизволение, я предстану перед Вами в Версале. Смею надеяться, сир, что Ваше величество окажет мне честь, приняв меня благосклонно как представительницу дома, все мужчины которого проливали кровь на службе у государей Вашего высочайшего рода».
— Теперь подпишите, пожалуйста.
Графиня подписала:
«Анастази Эфеми Родольфа, графиня де Беарн».
Старуха писала твердой рукой; буквы, величиной с полдюйма, ложились на бумагу, усыпая ее вполне небрежно аристократическим количеством орфографических ошибок.
Старуха, держа в одной руке только что написанное ею письмо, другой протянула чернильницу, бумагу и перо графине Дюбарри, которая выписала мелким прямым и неразборчивым почерком вексель на двадцать одну тысячу, из них двенадцать тысяч ливров, чтобы компенсировать потерю виноградников, и девять тысяч — чтобы заплатить гонорар метру Флажо.
Затем она написала записку Бёмеру и Босанжу, королевским ювелирам, с просьбой вручить подателю письма гарнитур из бриллиантов и изумрудов, названный «Луиза», так как он принадлежал принцессе, приходившейся дофину теткой, которая продала его с целью выручить деньги на благотворительность.
Покончив с этим, «крестная» и «крестница» обменялись бумагами.
— Теперь, дорогая графиня, — сказала г-жа Дюбарри, — докажите мне свое хорошее ко мне отношение.
— С удовольствием.
— Я уверена, что вы согласитесь переехать в мой дом. Троншен вылечит вас меньше чем за три дня. Поедемте со мной, вы испробуете также мое превосходное масло.
— Поезжайте, графиня, — сказала осторожная старуха, — мне еще нужно закончить здесь некоторые дела, прежде чем я присоединюсь к вам.
— Вы отказываете мне?
— Напротив, я согласна, но не могу ехать теперь. В аббатстве пробило час. Дайте мне время до трех часов; ровно в пять я буду в замке Люсьенн.
— Вы позволите моему брату в три часа заехать за вами в своей карете?
— Конечно.
— Ну, а теперь отдыхайте.
— Не беспокойтесь. Я дворянка, я дала вам слово и, даже если это будет стоить мне жизни, буду с вами завтра в Версале.
— До свидания, дорогая «крестная»!
— До свидания, очаровательная «крестница»!
На сем они расстались: старуха — по-прежнему лежа на подушках и держа руку на бумагах, а г-жа Дюбарри — еще более легкокрылая, чем до прихода сюда, но с сердцем, слегка сжавшимся оттого, что не смогла взять верх над старой любительницей процессов, — это она, которая ради собственного удовольствия бивала короля Франции!
Проходя мимо большого зала, она заметила Жана, который для того, очевидно, чтобы никто не усмотрел чего-либо подозрительного в его столь долгом здесь пребывании, начал наступление на вторую бутылку вина.
Увидев невестку, он вскочил со стула и подбежал к ней.
— Ну что? — спросил он.
— Как сказал маршал де Сакс его величеству, показывая на поле битвы при Фонтенуа: «Сир! Пусть это зрелище скажет вам, какой ценой и какими страданиями достается победа».
— Значит, мы победили? — спросил Жан.
— Еще одно удачное выражение. Но оно дошло к нам из античных времен: «Еще одна такая победа, и мы погибли».
— У нас есть «крестная»?
— Да, но она обойдется нам почти в миллион.
— Ого! — произнес Дюбарри со страшной гримасой.
— Черт возьми, выбора у меня не было!
— Но это возмутительно!
— Ничего не поделаешь. Не вздумайте возмущаться: если случится, что вы будете недостаточно почтительны, мы можем вообще ничего не получить или же это будет стоить нам вдвое дороже.
— Ну и ну! Вот так женщина!
— Это римлянка.
— Это эллинка.
— Не важно! Эллинка или римлянка — будьте готовы в три часа забрать ее отсюда и привезти ко мне в Люсьенн. Я буду спокойна, только когда посажу ее под замок.
— Я не двинусь отсюда ни на шаг, — сказал Жан.
— А мне надо поспешить все приготовить, — сказала графиня и, бросившись к карете, крикнула: — В Люсьенн! Завтра я скажу «В Марли!»
— Какая разница? — пожал плечами Жан, следя глазами за удалявшейся каретой. — Так или иначе, — мы дорого обходимся Франции. Это лестно для Дюбарри.
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дальше: XXXVI ПЯТЫЙ ЗАГОВОР МАРШАЛА РИШЕЛЬЕ