Все случилось так, как и предсказывал иностранец. Едва незнакомец назвал себя, Мадлен стал податливым, как тростник, и капли пота, заструившиеся по его лбу, свидетельствовали о потрясении, испытанном им при звуках этого имени — того самого, которое до тех пор носил Анри.

Поэтому, как только они вошли в столовую, служившую одновременно гостиной, Мадлен указал гостю на стул. Иностранец сел, улыбаясь: он безусловно испытывал удовлетворение от своего могущества, вначале подвергшегося сомнению, но потом признанного. Мадлен сел в свою очередь, даже и не помышляя о трубке, хотя граф свернул и закурил сигарету, и, слегка поклонившись, сказал молодому человеку:

— Говорите, господин граф, я вас слушаю.

Молодой человек поклонился с несколько большей почтительностью, нежели до сих пор, и начал свой рассказ так:

— Я объявил вам, что мой рассказ будет долгим, и, похоже, это вступление вызвало у вас досаду. Вам придется простить меня, сударь. Мой визит вызван серьезной причиной, которая, вероятно, будет иметь мучительные последствия для человека, столь горячо любимого вами. Поэтому я должен изложить вам все подробности, чтобы не осталось ни одного темного места, способного заронить в вас сомнение, а для этого мне предстоит обратиться к очень давним событиям, имевшим место задолго до моего рождения.

Мой отец, если бы я не имел несчастье потерять его, — а я знаю, каким преданным другом вы ему были, сударь, — мой отец через несколько месяцев стал бы вашим ровесником, потому что вы не только сын его кормилицы, но и его молочный брат. Воспитанный в традициях Империи, сын полковника, убитого в сражении на Москве-реке, он с глубокой болью наблюдал нашествия тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов. Тогда отец был еще слишком молод, чтобы взять в руки оружие. Но в тысяча восемьсот шестнадцатом году он поступил в армию и в тысяча восемьсот двадцатом был лейтенантом в легионе департамента Мёрт, в котором служили и вы.

— Простым солдатом, — прервал его Мадлен, не удержавшись от улыбки при этом признании своего подчиненного положения.

— Именно в эту пору в Париже случился первый военный заговор. Вы знаете, что тому послужило причиной.

— Право, господин граф, — ответил Мадлен, — признаться, будучи простым солдатом, я мало занимался политикой в то время, и это было счастьем для вашего отца, ведь я смог оказать ему услугу именно потому, что меня не в чем было заподозрить.

— Поскольку вам неизвестны причины этого заговора, то я в двух словах расскажу вам о них, сударь. Я хочу вам доказать, что хорошо знаю то, о чем говорю.

— Слушаю вас, сударь, все, что исходит из ваших уст, представляет для меня большой интерес.

Молодой человек поклонился и продолжал:

— После двух одобренных в тысяча восемьсот двадцатом году законов об уничтожении свободы прессы и о свободе личности некоторые члены оппозиции решили организовать восстание и объединились в комитет. Это были генерал Лафайет, Вуайе д’Аржансон, Манюэль, Дюпон (из Эра), Мерилу, де Корсель, Босежур и генерал Тарайр.

Этот комитет, попытавшийся первым открыто бороться с Реставрацией, получил название "Руководящий комитет".

Его девизом стали слова Лафайета:

Этот призыв к оружию нашел свой отклик в армии. Между пятью или шестью командирами полков и Руководящим комитетом установились тайные сношения.

Выступление должно было произойти в Париже по приказу и при содействии капитана Нантиля и моего отца — оба они были офицерами легиона департамента Мёрт, легиона, преданного делу Революции.

Этот легион должен был овладеть Венсенским замком-крепостью. Заняв крепость, они передали бы командование ею в руки генерала Мерлена, и там обосновалось бы временное правительство во главе с Лафайетом.

Одновременно с захватом Венсенского замка капитан Берар, командир батальона в легионе Кот-дю-Нора, почти полностью уверенный в своем легионе, должен был вступить на площадь Бастилии, соединиться там с тысячами молодых людей, участвующих в заговоре, захватить сад Бомарше, который легко можно было превратить в неприступный редут, и таким образом занять господствующее положение над линией Бульваров и подступами к площади Сент-Антуан.

В то же самое время первый легион департамента Нор, ведомый капитаном Декевовиллером, должен был расположиться перед ратушей, на набережных по ту и другую стороны Сены, и практически довершить социальное и имущественное разделение, существующее между предместьями Сент-Антуан и Сен-Марсо и богатыми кварталами Парижа.

Заговор сначала был назначен на десятое, потом на пятнадцатое, а затем на двадцатое августа.

Одна из тех случайностей, которая разрушает, как карточные домики, самые серьезные комбинации, опрокинула громадную постройку.

Пятнадцатого августа был праздник Святого Людовика, то есть именины короля. От множества огней фейерверка, призванных придать большую торжественность празднеству, занялся пожар. В Венсенском форте произошел взрыв, стоивший жизни многим людям. Перепуганное правительство, в первые минуты не зная причины взрыва, отдало приказ послать в Венсен отряды королевской гвардии. Видя эти передвижения войск, некоторые из заговорщиков сочли заговор раскрытым и, желая выпутаться из этой истории целыми и невредимыми, выдали все планы и открыли имена главарей. Собрав в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое все сведения, которые могли ему дать доносчики, герцог Рагузский, начальник главного штаба королевской гвардии, подписал приказ об аресте участников заговора.

Капитан Нантиль и мой отец были заняты на бульваре Бомарше последними приготовлениями к выступлению, когда к ним прибежал унтер-офицер легиона и, едва переводя дыхание, объявил, что все раскрыто.

Нельзя было терять ни минуты. Речь шла о бегстве. Оба заговорщика пожали друг другу руки и бросились в разные стороны.

Нантиль нашел убежище у одного студента-правоведа по имени Белле, затем у служащего Бурбонского дворца, затем у старшего мастера-портного императорской гвардии. Наконец, он покинул Париж и укрылся в Нанте, где тайно проживал до самой амнистии.

Мой отец встретил солдата своей роты, которого вы должны знать, господин Мадлен.

— Да, господин граф, — ответил Мадлен, — так как этот солдат был я.

— Ну что же! Тогда, сударь, — произнес молодой человек, — вам следует продолжить начатый мною рассказ и поведать о событиях, относящихся к пребыванию моего отца в Париже и его бегству оттуда. Чувство деликатности обязывает меня, вы это поймете, передать вам слово и целиком положиться на сказанное вами. Но вначале я признаюсь, что у меня нет ни малейшего доказательства, подтверждающего законность требования, которое я собираюсь вам предъявить, и что мой отец, умирая, велел мне полностью довериться вашему слову.

Мадлен грустно улыбнулся и, протянув руку молодому человеку, сказал ему:

— Ваш отец, господин граф, был совершенно прав. — И он в свою очередь продолжил рассказ: — Ваш отец увлек меня в темный проход между домами, который попался нам по дороге, и в двух словах ввел меня в курс дела.

Какое-то мгновение я размышлял, и вот первое, что пришло мне в голову: раз заговор раскрыт и известны имена заговорщиков, то заставы должны охраняться и туда уже переданы приметы этих людей. Поэтому речь должна идти не о бегстве, а о том, чтобы остаться в Париже, просто-напросто найдя в нем надежное убежище.

Такое убежище я имел, но, увы, не у себя. Ведь у бедного солдата нет дома. Это было жилище семнадцатилетней девушки, красивой и невинной как Святая Дева. У нее я бы спрятал брата, если бы он у меня был, и именно у нее я спрятал вашего отца.

Эта девушка занималась шитьем и работала для большого магазина белья. Ее замечательный талант в вышивании принес ей известность. Девушка занимала две маленькие комнатки и кабинет на пятом этаже дома по улице Бур-л’Аббе и была известна всему кварталу под именем мадемуазель Анриетты: это имя было любимо и уважаемо как имя святого создания, в чей адрес никто не имел права бросить ни малейшего упрека.

Неизвестные никому узы, о которых я поведал вашему отцу, поднимаясь по лестнице Анриетты, связывали меня с этой девушкой. Я их открыл ему, потому что это должно было побудить его отнестись к девушке с еще большим уважением.

Анриетта даже на мгновение не задумалась о той опасности, которой она подвергается, принимая у себя красивого молодого человека двадцати четырех лет; она думала лишь о том, что на нем висит тяжесть смертного приговора и что в случае ее отказа эта благородная голова может слететь с плеч. Она открыла свою дверь изгнаннику и отдала ему свою комнату, превратив ее одновременно в столовую и кухню: кабинет служил спальней узнику.

Я говорю "узнику", потому что два месяца, пока он оставался у Анриетты, ваш отец выходил от нее лишь время от времени, боясь возбудить подозрения. Я приходил его навещать и испытывал жалость, видя его жизнь затворника. Я не знал, какие причины делали для него это затворничество приятным.

Были произведены многочисленные аресты, и мы постоянно надеялись, что полиция устанет и ей надоест искать заговорщиков, но она прежде всего стремилась найти вашего отца и Нантиля, приговорив их заочно ввиду того, что оба они стояли во главе заговора. Заседание Палаты пэров состоялось в январе тысяча восемьсот двадцать первого года. Это был первый военный заговор, и суровость приговора можно было предугадать заранее.

Было вполне вероятно, что вслед за смертным приговором последует решение о конфискации всего состояния и что осужденный заочно будет навсегда разорен, даже если ему удастся спастись.

И вот о чем мы тогда договорились.

Все состояние вашего отца заключалось в недвижимом имуществе, находящемся в коммуне, имя которой он носил. Следовало найти человека, чья честность не вызывала сомнений, и оформить документ о фиктивной продаже ему всего этого имущества. Ваш отец сделал мне честь, остановив свой выбор на мне…

(Молодой человек поклонился рассказчику, словно воздавая ему почести.)

Однако при активности столичной полиции невозможно было составить подобную купчую в Париже. Нотариус, с одной стороны, и чиновник, регистрирующий подобные сделки, — с другой, могли либо из страха подвергнуться наказанию, либо, желая получить вознаграждение, выдать продавца; одной регистрации для этого было вполне достаточно. Провинция, где можно было обратиться к друзьям, гарантировала большую безопасность.

Однако до провинции еще надо было добраться.

Я попросил для себя и для одного товарища, которому мы могли довериться, недельный отпуск как бы для поездки на свадьбу. Нас отпустили.

Граф надел на себя мундир моего товарища, которого мы оставляли в одежде рабочего на улице Бур-л’Аббе, и совершенно спокойно, пешком, с нашим разрешением на отпуск, которое мы, свернув, положили в жестяной цилиндр, я и граф вышли из Парижа через заставу Ла-Виллетт.

Анриетта, желавшая, как можно дольше оставаться возле графа, села в дилижанс на Виллер-Котре, и мы присоединились к ней после двух дней пути.

В Виллер-Котре мы взяли двуколку и через час прибыли на место.

Мы пошли прямо к нотариусу, господину Менессону, редкостному патриоту и честнейшему человеку, и все ему рассказали. Ни минуты не подумав о риске, которому он подвергался, прикладывая руки к подобному акту, законному во всех отношениях, но также во всех отношениях неимоверно опасному, он составил купчую на мое имя и в мою пользу.

У меня было двадцать тысяч франков, хранившихся у господина Менессона. Это была как раз та сумма, в которой граф де Норуа нуждался для своего бегства и задуманного им устройства на новом месте. Мы условились с ним, что в случае необходимости я буду делать займы, как бы для самого себя, под его собственность, — ее можно было оценить в двести пятьдесят тысяч франков, — а суммы, полученные в результате этих займов, буду посылать ему. Кроме всего прочего я вручил ему тайную записку, аннулирующую продажу и объявляющую о том, что он получил от меня лишь сумму в двадцать тысяч франков.

Он положил двадцать тысяч франков золотом в пояс, обзавелся одеждой и раздобыл документы моряка из Порто-Перша, и, более не заботясь друг о друге, мы расстались. Я собирался возвратиться в Париж, а он направлялся в Гавр, чтобы отплыть оттуда в Америку и присоединиться в Техасе к французской колонии, которую основал там генерал Лаллеман, дав ей название "Сельский приют".

Товарищ, которого мы оставляли в Париже, присоединился к нам в Норуа, получил обратно свой мундир и возвратился вместе с нами обратно в Париж.

Мы были на вершине счастья, видя, что план бегства так легко удался. Одна Анриетта была печальна; я не понимал причины этой грусти, но через месяц мне все стало ясно, когда в слезах, бросившись мне на грудь, она призналась, что беременна!