Сад Мадлена, за исключением той липовой аллеи, в которой он предложил прогуляться своей крестнице, не имел ни малейших притязаний ни на роскошь, ни на живописность; это был четырехугольник, разделенный на шесть разбитых через равные промежутки параллельных грядок, между которыми были устроены проходы, чтобы собирать горох, салат, артишоки, капусту, фасоль и картофель; с трех сторон сад был окружен стенами, используемыми вместо шпалер: южная стена была отдана абрикосам и персикам, восточная — увита виноградом, а вдоль северной росли груши; с четвертой стороны шла уже упомянутая аллея лип, между стволами которой в живую изгородь сплетались кусты боярышника; посреди нее простая решетчатая калитка открывала выход в поле. В одном конце этой аллеи, тянущейся более чем на сто пятьдесят метров, стояла скамейка, пригодная для того, чтобы предаваться на ней грезам, как это советовал сделать Камилле Мадлен; на другом конце аллеи находилась площадка для игры в шары, и по воскресеньям, когда она становилась ареной схватки самых прославленных игроков округи, там раздавались веселые крики. Наконец, в предвидении приезда Камиллы, для того чтобы не жертвовать полностью приятным во имя полезного, вдоль живой изгороди, внутри сада, на клочке земли шириной более двух метров Кассий вырастил розы на высоких и низких стеблях, золотарник, осенний безвременник, хризантемы и китайские астры.

Господин Пелюш, вне всякого сомнения, из чувства профессиональной зависти, которую он испытывал к природе, даже не удостоил опустить свой взгляд на то, что показалось ему продукцией конкурента; вместе с тем он долго и искренне восхищался основательными культурами и в равной мере уделил свои восторги тыквам и персикам, капусте и абрикосам, моркови и грушам, невидимому картофелю и красноватым и бархатистым гроздьям винограда, которые проглядывали сквозь багровеющую листву вьющейся лозы.

— Но, — сказал г-н Пелюш, — ты же владеешь настоящим рынком Невинно убиенных; стоит тебе только что-нибудь пожелать, и ты можешь получить это в тот же миг, не развязывая кошелька.

— Добавь к этому, что ни за золото, ни за серебро твой рынок Невинно убиенных не смог бы дать мне таких прекрасных овощей и фруктов, какими мне кажутся эти.

— Черт! — воскликнул г-н Пелюш, раскрыв глаза от удивления. — Так у тебя здесь какие-то особенные сорта, на которые ты имеешь исключительное право?

— Нет, — отвечал Мадлен, прерывая друга. — Все, что здесь есть: деревья, фрукты и овощи, ты найдешь и в других садах Вути и Норуа, если тебе случится туда попасть.

— Хорошо! Однако тогда что за особая прелесть заключена для тебя в этих фруктах и овощах, раз ты предпочитаешь их продуктам с рынка Невинно убиенных?

— Прелесть того, что они твои собственные, друг мой. Взгляни-ка на этот персик, разве он не кажется тебе более красивым, более свежим и более бархатистым, когда краснеет на фоне этой белой стены под этими зелеными листьями, чем когда лежит в корзине продавщицы? Подойди к дереву, на котором он висит, возьми плод в ладонь и, не сжимая, поверни пальцами так, чтобы аккуратно отделить его от ветки, а потом скажи мне, не ощутил ли ты под тяжестью его веса, при прикосновении к нему некую чувственность, которую тебе никогда не приходилось испытывать, покупая самый лучший персик из корзины. Поднимись по этой лестнице, выбери среди гроздьев винограда самую тяжелую, самую зрелую, самую налитую и яркую; зажми между двумя пальцами стебелек, удерживающий ее, а другой рукой садовым ножом или ножницами перережь его — разве ягоды не кажутся тебе гораздо вкуснее даже самого превосходного масла, который в корзинах поставляют из Фонтенбло и который стоит один франк за фунт? Становись землевладельцем, мой друг; собирай свой горошек, дергай свой салат, собственноручно ломай шеи своим артишокам, и ты увидишь, что я ничуть не преувеличил, говоря об этой не изведанной тобою прелести собственности.

— Я ведь не говорю нет, вовсе не говорю нет, — ответил г-н Пелюш после некоторого молчания, и лицо его приняло задумчивое выражение. — Возможно, я и решусь на это, если найду что-нибудь подходящее в этом славном краю, где, как мне кажется, жители сохранили — и это меня сильно растрогало — наивность и простоту прошлых времен, а главное то, что, к несчастью, так редко встречается в наши дни, — почтительность и уважение к людям, стоящим благодаря своему состоянию и общественному положению выше их.

— О-о! — воскликнул Мадлен, чуть насмешливо улыбаясь. — Похоже, мои соседи покорили тебя.

Господин Пелюш распрямился.

— Ты знаешь, Мадлен, я достаточно хороший физиономист, чтобы понять и оценить человека с первого взгляда. Поэтому я с первой же встречи распознал, что твои друзья обладают весьма приятными и серьезными качествами, и уверен, что прекрасно полажу с ними. Одним словом, они произвели на меня очень хорошее впечатление.

— Что же ты скажешь о том, кого ты еще не видел и кого я собираюсь тебе сейчас представить?

— О-о! — воскликнул в свою очередь г-н Пелюш. — Похоже, ты приготовил мне заключительный сноп фейерверка!

— Ему, — проговорил Мадлен, приходя в возбуждение, — ему исполнилось двадцать пять, и у него столько же тысяч ливров ренты.

— Вот как?! — воскликнул хозяин "Королевы цветов". — Так это молодой человек из постскриптума?

— Но его состояние ничто, — продолжил Мадлен, переходя от восхищенности к восторженному воодушевлению, — по сравнению с его качествами. Видишь ли, Пелюш, его качества тянут, по меньшей мере, на добрых сто тысяч ливров ренты.

— Мой дорогой друг, — проговорил г-н Пелюш, в восторге оттого, что он только что придумал, и заранее смеясь тому, что он сейчас скажет, — если бы ты занимался коммерцией, — ибо я не называю, в сущности говоря, коммерцией то, чем занимаешься ты здесь, — если бы ты занимался коммерцией, то тебе было бы известно, что следует начинать с перечня, прежде чем подводить счет.

— Я говорю с тобой серьезно, Анатоль, — возразил Мадлен, — а это бывает со мной не так уж часто, чтобы ты не уделил мне толику своего внимания. Я знавал много светских людей и много простых. Одних я наблюдал вблизи, других — издалека, смотрел на них трезвым взглядом и видел их насквозь, и никогда, клянусь тебе, мне не встречался человек более одаренный, чем тот, о ком я сейчас тебе говорю. Он богат, скромен, милосерден, элегантен, образован, непритязателен, любезен, смел, как лев, и кроток, как девушка. Никогда, Пелюш, слышишь, никогда я не встречал более благородного сердца и более возвышенной души. Моя любовь к нему невольно заставляет меня сказать тебе, что я о нем думаю. Быть может, мне стоило дождаться, пока ты не составишь о нем свое собственное мнение. Видя его, слушая его, невозможно не попасть под его обаяние: оно неотразимо.

Господин Пелюш выслушал Мадлена с еще большим вниманием, чем слушал тогда, когда речь шла о персиках, абрикосах и винограде.

— Странно, — заметил он, — я его видел, я его слышал, твоего господина Постскриптума, и он совсем не произвел на меня подобного впечатления.

— Ты его видел?.. Ты видел Анри?.. Ты знаешь Анри?

— Господина графа Анри де Норуа? Разумеется, я его видел… Высокий брюнет… довольно смазливый молодой человек, согласен, с точки зрения нынешних вкусов… этакий денди… держит себя с нарочитой учтивостью, которую я назвал бы дерзостью.

— Анатоль… — попытался прервать его Мадлен.

— Да, да, которую я называю дерзостью, поскольку она всего лишь способ показать, что ты сделан из другого теста, чем остальные люди.

— Но неужели ты предпочел бы, чтобы у него были манеры ломового извозчика?

— Недостойно копирующий… — продолжал владелец "Королевы цветов", не обращая внимания на слова Мадлена, — недостойно копирующий в своей одежде и манерах этих островитян, одно только имя которых должно быть ненавистно каждому доброму французу. Одним словом, — подытожил г-н Пелюш, — у него вид фата. Таков мой портрет твоего Анри, Мадлен. Он нисколько не похож на только что нарисованный тобой, но мой, по крайней мере, имеет то преимущество, что он точен.

— Черт! — вскричал Мадлен, расхохотавшись. — У тебя это получается — составлять опись примет.

— Я же тебе говорил, что я физиономист, — ответил г-н Пелюш, и в голосе его зазвучали довольные нотки. — А теперь, старина Кассий, я пойду прямо к цели и откровенно выскажу тебе все, что я думаю. Когда я слушал твои высокопарные похвалы в адрес господина Анри, мне казалось и до сих пор кажется, что ты серьезно намерен предложить мне для моей дочери это чудо из чудес, называемое тобой господином Анри. Я поделился с тобой впечатлением, какое он произвел на меня. По-моему, сказано достаточно, и это значит, что до тех пор, пока господин Анри не заставит меня изменить мнение, какое у меня составилось о нем, мне будет весьма неприятно, если ты станешь настаивать на предложении, которое, на мой взгляд, ты несколько поторопился сделать мне.

— Но твоя дочь, но моя добрая маленькая крестница Камилла, возможно, не будет столь же категорична в своих суждениях. Посмотри, вон она гуляет там в липовой аллее; я вижу ее отсюда, нам надо сделать всего сто шагов, чтобы оказаться рядом с ней. Это не столь уж большое беспокойство, когда речь идет о деле такой важности. Хочешь, узнаем ее мнение?

— Зачем? — высокомерно спросил г-н Пелюш. — Разве выбор мужа касается самих девушек?

— Не знаю, касается ли их это лично, — смеясь ответил Мадлен, — но несомненно это их интересует.

— Это их интересует?! Ну-ну, хорошенькие же глупости мы наделаем, если только начнем советоваться с ними, спрашивать их мнение по этому поводу. Нет! Камилла выйдет замуж за того человека, которого изберу ей я! Камилла получит мужа из моих рук. Впрочем, моя дочь слишком хорошо воспитана и слишком любит меня, чтобы даже хоть на мгновение помыслить о том, что можно быть счастливой с мужем, не устраивающим ее отца.

Мадлен пожал плечами.

— Пожимай плечами сколько хочешь, Кассий. Прежде всего будущий зять должен понравиться мне, а уж после этого моей дочери.

— Послушай, мой бедный Пелюш, — возразил Мадлен, — позволь мне сказать тебе вот что: именно из-за таких принципов появляются несчастные семьи, неверные жены и злые матери. Как ни воспитана, покорна и послушна девушка, будет вызовом Провидению и искушением Господа толкнуть к ней в объятия человека, которого она не любит и, быть может, никогда не полюбит, под тем предлогом, что он подходит… ее родителям, хотя не им придется жить с ним. Я слышал, как по поводу дуэлей говорили, что убивают секунданты, а не противники. К несчастью, по поводу браков то же самое можно сказать и о родителях. Впрочем, я всегда видел в тебе, если не считать твоей гордости — ибо ты гордец, мой бедный Анатоль, хотя и не подозреваешь этого, — я всегда видел в тебе благоразумного человека. Ну а отвергнуть того, кого ты едва разглядел, кого ты можешь упрекнуть лишь в том, что он был слишком вежлив с тобой, отвергнуть его бесповоротно, даже не познакомившись поближе, только потому, что он не имел счастья понравиться тебе, было бы признаком не благоразумия, а полного безрассудства. Если бы ты мог мне привести хотя бы одно серьезное возражение, я бы поспорил с ним, но его нет. Я должен, словно Дон Кихот, сражаться с ветряными мельницами.

— Ну так вот! — воскликнул г-н Пелюш. — Вот тут ты ошибаешься, у меня есть одно возражение.

— Какое?

— Господин Анри — дворянин, он аристократ, граф и потому должен презирать буржуазию.

— Ты и сам отлично видишь, что нет. Это ведь он был учтив с тобой, а ты был с ним груб.

— Он тебе сказал, что я был груб с ним… вот как!

— Он не мог мне этого сказать, потому что совсем не знал тебя и даже не подозревал, что мы с тобой знакомы. Но я догадался об этом.

— Догадался, не догадался… Никогда я не соглашусь отдать свою дочь за графа.

— Надо же! Ты, считавший меня прежде якобинцем, настроен теперь еще решительнее, чем я. Вот как, пресловутый "красный признак" больше не внушает тебе ужас? Черт! Вот гражданин Пелюш, считающий принадлежность к дворянству непоправимым изъяном, вроде пребывания на каторге.

— Господин Кассий! — вскричал г-н Пелюш, свирепея от того, что его назвали гражданином, и вставая в позу оратора. — Дворянство — это пережиток, с которым революция восемьдесят девятого года справедливо покончила.

— Не считая той, что была в девяносто третьем году.

— Об этой я не говорю, сударь. Я говорю о революции порядочных людей, о революции господина де Лафайета, господина… господина… господина де Лафайета, наконец; и в самом деле, — продолжал он, придав своему голосу самую язвительную интонацию, — разве не вздор отдавать преимущество случайности рождения? Разве не отвратительно видеть, что общественные прерогативы навсегда отобраны у населения в пользу обособленной группы, едва составляющей его тысячную часть? Да, господин Кассий, едва его тысячную часть: таков подсчет господина Шарля Дюпена, и я имею честь предъявить его вам. И заслуга наших отцов в том, что теперь не существует больше другого превосходства, кроме того, что дается заслугами, добродетелями и умом; вот почему я, Пелюш, считаю себя гораздо знатнее, чем целая куча графов и маркизов! Как национальный гвардеец я доблестно сражался с анархией; как предприниматель я способствовал процветанию и славе Франции!

— Какой черт станет говорить обратное?

— Моя честность, моя любовь к порядку, верность глаза в делах, мое самообладание во время мятежей принесли мне высокое звание, видное общественное положение и, наконец, звезду, награду храбрецов, и ты хочешь, чтобы моя совесть пошла на уступки, чтобы я унизил все это, чтобы я смирился с необходимостью называть мужа моей дочери "господин граф" и слышать, как он в ответ называет меня просто "господин Пелюш"? Никогда, Кассий! Никогда!

— Вот мы и добрались до сути! Я не ошибся, Пелюш, говоря, что ты гордец.

— Гордец! Пусть так! Но я не Жорж Данден!

— Послушай, тебе предстоит часто встречаться с моим другом, и если ты не имеешь к нему других претензий, кроме его знатности, что ж! Я все еще не теряю надежды устроить дело ко всеобщему удовольствию.

— И наконец, Кассий, не стану скрывать от тебя, что, увидев такую же ленточку, какую имею честь носить и я, в петлице двадцатипятилетнего мальчишки, я задался вопросом: что мог сделать это молокосос, чтобы заслужить ту же награду, что и я, старый солдат, прослуживший двенадцать лет в славном гражданском ополчении и завоевавший чин капитана со шпагой в руках? И я намереваюсь спросить у него за завтраком, каким образом он заполучил свой крест.

— Спроси у него об этом, и он ответит.

— Боюсь, что ему будет весьма затруднительно это сделать, — заносчиво заметил г-н Пелюш.

— Да; ведь я тебе говорил, что это самый скромный молодой человек, какого я знаю. Но я тебе отвечу за него. Нет, Анри не прослужил, подобно тебе, двенадцать лет в национальной гвардии, однако он добровольцем участвовал в двух африканских кампаниях. В первой, в Кабилии, он, служа под командованием генерала Юсуфа, взял в плен арабского шейха и захватил знамя; во второй он сопровождал герцога Орлеанского во время перехода того через Железные ворота и в одиночку освободил полковника, похищенного шестью арабами: троих из них Анри убил и двух ранил, причем сделал это все пятью выстрелами из револьвера — ведь мой крестник стреляет из пистолета почти так же, как его крестный стреляет из ружья. А так как этот воинский подвиг, равного которому ты, быть может, не сумеешь припомнить за все двенадцать лет твоей службы, был совершен на глазах его королевского высочества, принц снял свой собственный крест и вручил его Анри, так что мой крестник не простой кавалер ордена Почетного легиона, а его офицер.

— Гм-гм! — хмыкнул г-н Пелюш, затрудняясь что-либо возразить на подобный довод. — Все равно… что касается господина Анри, мое решение неизменно. Камилла выйдет замуж лишь за того, кто, как ее отец, нажил состояние благодаря своему труду и своей смекалке, а не за щёголя, который всего-навсего взял на себя труд появиться на свет. — Затем г-н Пелюш простер руку и торжественно добавил: — Я так сказал!

Господин Пелюш вложил в этот жест все величие, которое он был способен изобразить, и при этом обнаружил, что они подошли к воротам сада.

В их проеме г-н Пелюш заметил Жиродо, к которому у него возникла тайная симпатия и на котором он, безусловно, остановил бы свой выбор, если бы у того были двадцать пять тысяч ливров ренты г-на Анри.

Сборщик налогов казался сильно смущенным. Он подошел к Мадлену и, опасаясь восстановить против себя отца Камиллы, объявил своему другу, что Фигаро так и не появлялся и что, горячо желая найти его, он, Жиродо, дважды обошел вокруг фермы и внимательно осмотрел все дали горизонта, однако ему так и не удалось обнаружить ни малейших признаков беглеца.

Мадлен не счел себя обязанным более скрывать эту плачевную новость от г-на Пелюша. Он откровенно ему рассказал, как обстоит дело, и предложил подняться вместе на вершину небольшого холма, откуда открывался вид на все окрестности.

Поскольку г-ну Пелюшу не оставалось пока ничего лучшего, чем последовать совету Мадлена, так как до того времени, к какому ждали г-на Анри к завтраку, еще было около десяти минут, он ограничился тем, что бросил на г-на Жиродо, немедленно потерявшего девяносто процентов его уважения, испепеляющий взгляд и, пробормотав себе под нос "Растяпа!", тронулся вслед за Малленом. Не желая изменять привычке, г-н Пелюш предусмотрительно сделал первый шаг с левой ноги.