V
ПО ДОЛГАМ ПРИХОДИТСЯ ПЛАТИТЬ
Существует традиция трехтысячелетней давности, дошедшая до нас благодаря Библии и, таким образом, вызывающая у людей почитание, которое овеяно величием столетий, — блудные сыновья, какими бы они ни были блудными, находят в отчем доме радушный прием, едва только они соизволяют туда вернуться.
Жан Монпле подтвердил эту древнюю истину: он встретил сына с распростертыми объятиями, и потоки слез заструились по его опаленным солнцем щекам, когда неожиданно появившийся Ален бросился к ногам старика и стал просить у него прошение.
Несчастный отец нежно расцеловал сына и, не говоря ни слова о прошлых обидах, вернул ему прежнее место в доме.
Что касается места в отцовском сердце, скверный мальчишка, где бы он ни был, никогда его не терял.
К тому же пресыщение удовольствиями, которое испытывал Ален, оказало на него столь благотворное воздействие, что упрекать его было бы бесполезно.
Несмотря на то что лишь нужда заставила блудного сына вернуться в Мези, он с чувством глубокого удовлетворения обозрел родные места и с трогательным волнением предался любимым занятиям: рыбной ловле, плаванию и охоте, утрату которых так и не смогли полностью возместить ему безудержные столичные увеселения.
После того как Ален провел в Хрюшатнике несколько дней, воскресив в памяти годы своей юности, он стал недоумевать, как можно было променять эту столь естественную счастливую жизнь на фальшивые городские развлечения, не оставляющие ничего, кроме пустоты в душе и угрызений совести в сердце.
Тем не менее папаша Монпле был не прочь наложить на чувства сына, буйную силу которых ему довелось узнать, более надежную узду, чем раскаяние.
Поэтому он заговорил с Аленом о женитьбе.
В первый раз Ален дал отрицательный ответ.
Во второй раз он побагровел от досады.
Живя в Париже, молодой человек вращался в обществе безнравственных людей, не признававших никаких стеснений и принуждений, и распущенность, вошедшая у него в привычку, усилила его дикую неприязнь к тем, кого он называл "публикой" — то есть смирных и честных людей; падшие же женщины, с которыми он встречался, внушили ему неодолимое презрение к женскому полу. Ален приписывал пороки отдельных личностей — и каких личностей, о Господи! — всему человеческому роду.
Он отказался от всех прежних связей и проклинал даже воспоминания об этих отношениях. Но, как ни странно, Ален Монпле был робким от природы: он дерзко и развязно вел себя с некоторыми женщинами, или, вернее, с доступными девицами, но краснел, опускал глаза и терялся в присутствии порядочных дам. Из-за вполне понятного недовольства собой наш герой досадовал на женщин за то, что, находясь рядом с ним, он испытывал неуверенность; между тем, если бы он захотел жениться, ему пришлось бы искать себе спутницу жизни среди девушек безупречного поведения, поэтому Ален дал себе слово жить и умереть холостяком.
Кроме того, хотя он был счастлив, вновь обретя отчий дом, порой на него находила тоска.
С неизменным страхом он думал о своих обязательствах перед Ланго. Молодой повеса так безалаберно вел свои дела, что он не мог даже приблизительно сказать, насколько велика сумма его долга.
Он знал лишь, что эта сумма весьма внушительна и к тому же постоянно растет, подобно лавине, низвергаюшейся с вершины горы; если бы однажды эта лавина обрушилась на его голову, то непременно бы его раздавила.
Время от времени Ален спрашивал себя, не следует ли ему признаться во всем папаше Монпле, который уже простил ему столько всего, что молодому человеку не хотелось больше пользоваться его снисходительностью. И Ален постоянно откладывал тягостную исповедь до лучших времен.
Папаша Монпле слишком сильно любил сына, чтобы не замечать снедавшей его тоски.
Эта тоска его пугала, так как он принимал ее за скуку.
Отеи снова заговорил с Аленом о своем замысле женить его; приготовления к свадьбе казались старику необходимыми и неотложными, ибо смутные предчувствия внушали ему опасение, что смерть вскоре разлучит его с сыном.
Однако на этот раз, наученный на собственном опыте, Жан Монпле поостерегся хватать быка за рога.
У фермера был в деревне старый друг по имени Жусслен, торговавший сливочным маслом. (Масло из Исиньи славится на всю Францию.)
Благодаря этому занятию Жусслен разбогател.
Его единственная дочь была столь необычайно красива, ч го молва о ней шла до самого Кана. Когда об этой девушке говорили, ее называли не иначе как "красотка Жусслина". (В этой переделке мужской фамилии в женскую сказались провинциальные обычаи.)
Нежная любовь к сыну была для Жана Монпле единственным источником, в котором он черпал мужество для борьбы с подагрой, причинявшей ему немало страданий. Ему удалось с трудом забраться на свою старую лошадку, которая уже три года отдыхала от былых трудов на своей подстилке, как и ее хозяин в кресле.
Лошадка затрусила рысью, свидетельствующей о том, сколь резвой она когда-то была, и несколько часов спустя двое друзей договорились поженить своих детей — без их согласия, разумеется.
И вот однажды Ален возвращался с охоты. Он промок с головы до ног и вдобавок был по пояс в тине, так как охотился на болоте. Молодой человек снял галстук, чтобы обвязать им свой ягдташ, полный дичи; таким образом, ворот его рубашки был расстегнут и шея оставалась голой.
Когда охотник подошел к ферме, его собака, как обычно, встала на задние лапы, уперлась передними лапами в дверь, толкнула ее и, как только дверь отворилась, без всяких церемоний первой ворвалась в дом.
Ален вошел вслед за ней, прижимая к плечу ружье; на его ствол он повесил свою войлочную шляпу, с которой стекали капли дождя.
Но, едва лишь переступив порог комнаты, охотник попятился, словно ему показали голову Медузы.
Возле кресла отца он увидел двух посторонних людей.
Один из них — старик с довольно заурядной внешностью — не мог произвести на молодого человека столь сильного впечатления.
Следовательно, приписать его следовало второму гостю, точнее гостье.
Действительно, незнакомая девушка была такой красивой, что, невзирая на свое смущение, Ален, продолжавший отступать назад, был не в силах оторвать глаз от той, что привела его в полное замешательство.
Наконец он замер на месте, словно его пригвоздили к полу.
Через некоторое время, сочтя, что нельзя больше стоять молча, не двигаясь ни вперед, ни назад, молодой человек рискнул пошевелиться, угрюмо поклонился гостям и неловко извинился за свой небрежный вид.
Девушка улыбнулась в ответ, показав свои прекрасные зубы.
Ален решил, что сделал достаточно, чтобы заслужить право на уход, и поспешил уйти под предлогом того, что он должен переодеться.
Он был зол на отца за то, что тот сыграл с ним злую шутку, и им овладело неистовое желание бросить старика одного вместе с гостями и отправиться ужинать в трактир.
Но несколькими днями раньше у старика был сильный приступ подагры, едва не стоивший ему жизни, и сын отказался от своей затеи, опасаясь причинить отцу лишнюю боль.
Ален поспешно натянул на себя первую попавшуюся одежду и, бранясь про себя, спустился вниз; когда его рука коснулась ручки двери, он снова оробел, но, немного помедлив, резко толкнул дверь, словно внезапно приняв решение, и вошел в комнату, утешая себя мыслью: "Не съедят же они меня, в самом деле".
Несмотря на это здравое суждение и умоляющие взгляды отца, Ален явно пребывал в мрачном настроении.
Это нисколько не испугало мадемуазель Жусслен, которую предупреждали, что ей придется приручать сущего медведя.
После пребывания в Париже, где, как уже было сказано, Ален вращался в сомнительном обществе, он приобрел развязные манеры и бесцеремонную речь, не свойственные жителям Исиньи; несмотря на это, девушка весьма охотно согласилась взяться на возложенную на нее задачу и отважно приступила к ее выполнению.
Впрочем, она могла справиться с этой задачей куда легче, чем любая другая, ибо наш медведь чрезвычайно ценил красоту, а мадемуазель Жусслен была поразительно хороша.
Лизе уже исполнилось двадцать два года; ее роскошные волосы на редкость приятного пепельного цвета обрамляли несколько низкий лоб, но большие черные глаза, выделявшиеся на ее молочно-белой коже, как два кусочка бархата, скрашивали этот недостаток.
Она была высокого роста; ее ноги и руки, как и у всех обитательниц сельской местности, небыли безупречными, но зато великолепная пышная грудь и резко очерченные округлые бедра подчеркивали достоинства ее гибкого стана.
Кроме того, она выделялась своим нарядом из круга девушек Мези, подобно тому как Ален после возвращения из Парижа отличался одеждой от парней Мези и Гран-Кана.
Девушка отказалась от колпаков — не от остроконечных колпаков (этот безобразный мужской головной убор никогда, даже в раннем детстве, не осквернял ее лба), но от высоких колпаков с кружевами, как у Изабеллы Баварской, а также от узких платьев и алансонских косынок с вышивкой. Мадемуазель Жусслен была городской просвещенной барышней: она покупала шляпы у лучших модисток Кана или, в худшем случае, Сен-Ло, носила французские кашемировые шали и, наконец, щеголяла в платьях с оборками, придававшими ее туалетам еще более впечатляющий вид.
Всецело оценив красоту Лизы Жусслен, Ален почувствовал себя еще более неуверенно.
Но, несмотря на ее полуаристократические манеры, дочь торговца маслом казалась такой доброй, что мало-помалу Ален стал держаться более непринужденно; не успел закончиться ужин, как дурное настроение этого человека с непостоянными чувствами и необузданными желаниями сменилось страстной жаждой обладать прекрасной нормандкой — он решил овладеть ею любой ценой, даже если бы ему пришлось ради этого на ней жениться.
Привлекательная, как ловушка с зеркальцами, которой приманивают жаворонков, Лиза все же не принадлежала к разряду легкодоступных женщин; не встречая с ее стороны никаких ободряющих знаков, обычно позволяющих мужчине быстро продвигаться к цели, Ален был вынужден умерить свои притязания.
В результате начавшейся в душе молодого человека борьбы между зарождающейся страстью и почтительной сдержанностью, которую девушка сумела столь своевременно ему внушить, когда он уже готов был забыться, ему мало-помалу удалось обуздать свою грубую похоть.
В его сердце стало развиваться чувство, носившее полуплатонический характер; по прошествии двух недель он, как неопытный юнец, питал по отношению к той, которую отец выбрал ему в жены, чистую и невинную любовь.
Поскольку Лиза Жусслен чрезвычайно гордилась своей победой и, кроме того, Ален был ей отнюдь не безразличен, то по истечении этих двух недель ничто не препятствовало союзу двух влюбленных.
Месяцем позже было объявлено об их бракосочетании, а день свадьбы был обозначен белым мелом, как у древних римлян, но тут сильный приступ подагры неожиданно свел в могилу старого Жана Монпле.
Если любезные читатели не сразу представили себе, сколь велико было отчаяние Алена, значит, мы плохо обрисовали его характер.
Услышав печальную весть, г-н Жусслен тотчас же помчался в Хрюшатник и застал своего будущего зятя стоящим на коленях у смертного одра отца; молодой человек рыдал, уткнувшись лицом в его постель.
Торговец помог Алену отдать покойному последний долг; затем, желая не только угодить юной паре, но и удовлетворить собственное стремление поскорее увидеть дочь хозяйкой прекрасной усадьбы, он согласился на то, чтобы в связи со скорбным событием свадьбу отложили лишь на месяц.
Однако страшное видение омрачало надежды бедного жениха и заставляло его содрогаться даже во сне.
Когда Ален Монпле вышел из церкви и последовал за гробом своего бедного отца, он не удержался, проходя мимо лавки Тома Ланго, и украдкой бросил взгляд на мрачное и унылое, как грозовые облака, заведение.
Лавка была закрыта; лишь в одном окне виднелось маленькое отверстие наподобие фрамуги; его размеры не превышали величины крошечных окошек с непрозрачными стеклами, еще украшающих стены некоторых старинных домов в забытых Богом селениях старой Франции.
Фрамуга была приподнята, и под стеклом, словно под зеленоватым листком болотного растения, виднелась невыразительная и отталкивающая физиономия Тома Ланго: ростовщик следил за проходящей мимо траурной процессией с радостным и алчным блеском в глазах.
Алену показалось, что он видит голову гигантской гадюки.
И теперь, представляя эту голову, молодой человек неожиданно вздрагивал, а когда жутко блестящие глаза являлись ему во сне, он внезапно просыпался.
Алену и в самом деле было чего опасаться.
Это видение, каким бы фантастическим, вероятно, оно ни представлялось читателям, вскоре обрело реальное воплощение.
Не получив извещения о смерти фермера, Тома Ланго прикинулся обиженным и в одно прекрасное утро предъявил то ли тридцать четыре, то ли тридцать пять безупречно составленных документов, подтверждающих, что он предоставил Алену Монпле ссуду на восемьдесят семь тысяч франков.
Я не знаю ничего страшнее оскорбленного заимодавца.
Это просто-напросто грозит должнику разорением.
Бакалейщик же был оскорблен страшно. Ален не только не пригласил его на похороны папаши Монпле, которого он, Тома Ланго, так сильно любил и глубоко чтил, но к тому же, с тех пор как неблагодарный должник вернулся домой из Парижа, он ни разу не навестил своего благодетеля, хотя тот был бы рад его видеть; негодник даже обходил бакалейщика стороной, когда они случайно встречались на улице, и приближался к нему, лишь когда не мог этого избежать.
Увы! Так оно все и было. Ален, знавший, что он задолжал Косолапому значительную сумму, хотя и не подозревавший о величине этой суммы, невольно испытывал при виде бакалейщика чувство неловкости, которое всякий должник испытывает при виде своего кредитора.
И вот, после того как Ален столь долго пребывал в неведении, он, наконец, узнал, сколько именно он должен Тома Ланго.
Эта сумма достигала восьмидесяти семи тысяч франков!
Каким образом Ален Монпле сумел взять взаймы у лавочника Ланго такие баснословные деньги?
Сын фермера не смог бы этого объяснить.
Но факт был налицо, о чем свидетельствовали многочисленные векселя; все они были просрочены и опротестованы — оставалось только передать их в суд.
Вскоре суд сказал свое слово, невзирая на противодействие мелкого адвоката из Исиньи по имени Ришар, бывшего приятеля и сотрапезника Алена в пору его юношеской разгульной жизни. Согласно постановлению суда, подтвержденному в ходе обжалования, Хрюшатник был подвергнут аресту и продан; после того как судейские, подобно туче саранчи, пронеслись над фермой, полями и плодовым садом, у бедного Алена от богатства старика Монпле, которое тот по грошам с такой любовью собирал для сына, осталось лишь немного одежды, кровать и ружье.
Пора было искать утешения у прекрасной Лизы.
И Ален поспешил в Исиньи.
Однако, как ни быстро мчался наш герой к своей невесте на крыльях любви, весть о его полном разорении долетела до нее раньше, и папаша Жусслен заявил молодому человеку, что муж-транжира никоим образом не подходит его дочери.
В заключение, выразив удовлетворение тем, что старик, покоящийся в могиле, не видит, в какую пропасть угодил его непутевый сын, торговец попросил Алена никогда больше не появляться в их доме.
Молодой человек пришел в отчаяние.
Но то, что он услышал, исходило от себялюбивого отца.
Оставалось выяснить, что думает по этому поводу дочь.
И тогда Монпле решил притвориться, что он уезжает из Исиньи.
Он притаился в одной из комнат гостиницы "Крестовый Лебедь" и с наступлением темноты принялся бродить вокруг дома Лизы Жусслен.
Чувствительной нормандке, очевидно, во всем следовавшей велению сердца, трудно было решиться на разрыв с женихом, каким бы бедным он теперь ни был; дождавшись, когда г-н Жусслен отправился в кафе Малерб, где он ежедневно играл в домино, девушка, догадывавшаяся, что ее возлюбленный ходит где-то рядом, открыла ему дверь.
Ален поведал ей о встрече с папашей Жуссленом и о том, как плачевно закончилась эта встреча.
Лиза попыталась растолковать своему избраннику различие между расчетливым умом шестидесятилетнего старца и сострадательным сердцем двадцатидвухлетней девушки. Невеста всячески утешала Алена, пытаясь убедить его, но лишь на словах, в том, что постигшее его несчастье нисколько не охладило ее пылких чувств; девушка поклялась жениху всеми праведниками и даже Богоматерью Деливрандской, что выйдет замуж только за него, и в подтверждение своих слов назначила ему свидание через день, чтобы завершить дело утешения, на которое ее обрекла любовь к несчастному Алену.
Разумеется, через день влюбленный явился на свидание в условленное время.
В восемь часов вечера он уже стоял перед лавкой торговца маслом; дверь дома была наглухо заперта, и молодой человек расценил это как дополнительную меру предосторожности со стороны Лизы.
Он прождал до девяти и даже до половины десятого, надеясь, что дверь откроется, как и в прошлый раз, но все было тщетно.
Обеспокоенный Ален стал наводить справки у соседей.
И тут ему сообщили, что его очаровательная возлюбленная вместе с отцом еще утром уехала в Париж.
Несчастный жених отказывался поверить в это удручающее известие. Он вернулся к дому г-на Жусслена и на всякий случай, рискуя навлечь на себя гнев хозяина, принялся неистово стучать в дверь.
Дверь открылась, но перед Аленом Монпле предстало вовсе не насупленное лицо папаши Жусслена и не прелестное личико его дочери.
Он увидел багровую физиономию толстой служанки по прозвищу Болтунья, которая, как ему было известно, прислуживала Лизе.
Болтунье было поручено передать Алену послание.
Молодой человек отошел к фонарю, чтобы легче было читать письмо.
С неистово бьющимся сердцем и дрожащими руками он вскрыл конверт.
В начале послания прекрасная Лиза заверяла друга в неизменности своих чувств, но в то же время признавалась, что она не смогла ослушаться недвусмысленно выраженной воли отца, который, как новоявленный Агамемнон, вознамерился принести дочь в жертву на алтарь Гименея, даже если новый брак, который он замышлял, стоил бы ей жизни.
Тем не менее Лиза обещала, что, кем бы она ни была — ничем ни связанной девушкой или женщиной, обязанной подчиняться мужу, — она никогда не перестанет, по крайней мере в душе, принадлежать Алену — первому, кого она полюбила, и единственному, кого она поклялась любить вечно.
Будучи не в силах поручиться за физическую верность, она гарантировала молодому человеку преданность чувств, которую превыше всего ценят благородные люди и, надо сказать, ни во что не ставят низменные души.
Прочитав заключительные слова письма, Ален был совершенно ошеломлен.
Смерть отца и потеря состояния оказались для него весьма чувствительными ударами, но нежное чувство и жалость любимой женщины, а также уверенность в том, что ее любовь, способная выдержать подобные испытания, никогда ему не изменит, смягчали горечь его страданий.
Теперь же, когда несчастного покинул Бог, забрав у него отца, обманула судьба, отняв у него его состояние, забыла возлюбленная, лишив его своей любви, слегка утихшая боль двух предыдущих утрат овладела Аленом с прежней силой; едва зарубцевавшиеся язвы снова открылись, и кровь разбитого сердца хлынула из трех разверстых ран.
