Как только неясный, робкий свет зари позолотил вершину шенвьерского холма, Матьё-паромщик, который с благоговением перед смертью, присущим самым неверующим крестьянам, до тех пор не решался беспокоить своего друга и даже не вставал, чтобы подбросить дров в огонь, дававший тепло комнате, поднялся и осторожно дотронулся до плеча Франсуа Гишара.

Однако тот даже не шелохнулся.

— Франсуа, — сказал Матьё, — нельзя жить с мертвецами, надо подумать о живых. Те, что ушли, скоро вернутся.

— Что ж, пускай возвращаются — ответил рыбак.

По тону, каким он произнес эти слова, а также по возбужденно раздувающимся ноздрям и угрожающему блеску в его глазах Матьё-паромщик понял, что лесникам и жандармам предстоит дорого заплатить за несчастье, случившееся по вине судьбы — именно ее, как он слышал, проклинал ночью Франсуа Гишар.

— Послушай, — решительно продолжал сосед, — выкинь из головы эту дурь! Ты можешь убить одного, двоих, троих, но вместо них сюда явятся десять. Впрочем, даже если ты сотрешь в порошок всех до единого, бедная покойница от этого не воскреснет.

— По крайней мере, я отомщу за нее! — дрожащим голосом возразил рыбак.

— Глупости, снова глупости! — воскликнул паромщик, непоколебимый в своем здравомыслии. — Ты говоришь, что отомстишь за Луизон? А ты уверен, во-первых, что ей это понравится, ведь она была сущим агнцем Божьим и за всю свою жизнь никому не пожелала зла, даже последнему из разбойников? И потом, давай немного пораскинем мозгами: скажи, Франсуа, кому ты собираешься мстить? Ни в чем не виновным людям.

— Эти мерзавцы — ни в чем не виновные люди?

— Ну да, они не виновны. Даже Симонно, самый дурной человек из этой шайки — именно он, по-моему, и настроил всех против тебя, — и тот не виновен. Ведь его хозяин очень любит кроликов, а Франсуа Гишара обвиняют в том, что он обижает бедных зверушек; вот хозяин и велел своему сторожу: "Симонно, прогоните этого малого прочь из моих владений". На него-то ты и должен сердиться, а вовсе не на тех, чья вина лишь в том, что они подчинились приказу, чтобы не потерять работу.

— Послушай, Матьё, я клянусь тебе головой моей бедной жены, что, с тех пор как мы здесь поселились, я ни разу не охотился ни в лесах, ни в полях.

Гишары издавна прослыли в глазах людей браконьерами, и запирательство последнего представителя рода было бессильно поколебать убеждения его друга Матьё на этот счет. Паромщик покачал головой и сказал:

— Опять глупости! Рассказывай это лучше кому-нибудь другому; ты же знаешь, Франсуа, что я неспособен предать человека.

Рыбак с раздражением пожал плечами, но решил, что бесполезно настаивать на своем.

— Значит, ты считаешь, — продолжал он, — что сам принц распорядился снести мой домишко?

— Еще бы! Неужели ты думаешь, что мой помощник посмел бы провезти пассажира бесплатно без моего разрешения? Стали бы желтые портупеи из Сен-Мора утруждать себя из-за какого-то Симонно!

— Ах! Если бы я знал об этом раньше! — пробормотал рыбак глухим и грозным голосом.

— Ну вот! Ты опять за свое! Да ведь этот человек оказал тебе услугу!

— Оказал мне услугу?

— Конечно, ведь он заставляет тебя перебираться на новое место именно тогда, когда эта жалкая лачуга должна тебе опротиветь.

— Опротиветь! Да если бы у меня больше не было этого дома, Матьё, я, признаться, уже отправился бы вслед за женой в мир иной.

— Надо же! В последнее время, когда несчастная покойница еще была жива, ты мог неделями не заглядывать домой.

— Я не приходил туда, чтобы не огорчать бедняжку.

— Чтобы не огорчать жену?

— Ну да!.. Ты думаешь, что эти старые стены глухи и немы, а они понимают меня и разговаривают со мной. Когда я возвращался сюда, я беседовал с ними, задавал им вопросы, и они отвечали, рассказывали мне о моем былом счастье; мы вспоминали о тех… о тех, кого с нами нет!.. Песок на садовых дорожках говорил, какой когда-то скрипел под башмаками моих детей; ветки деревьев напоминали мне об их играх, о том, как они пытались добраться до гнезда, которое свил здесь щегол. Гляди, вот те черные закопченные балки повторяли крики младенцев; огонь в очаге так хорошо подражал их лепету, что временами мне чудилось, будто я вижу, как их красные потрескавшиеся ручонки гладят языки пламени! Мое сердце разрывалось от горя, но ты не поверишь, сколько счастья приносили мне эти муки; я думал, что скоро умру, но смерть откроет мне двери рая, и я надеялся встретить там своих детей. Однако я плакал, и хотя мои слезы были скорее сладкими, чем горькими, они приводили в отчаяние Луизон. Будучи дома, я не мог не думать о тех, кто его покинул, поэтому я старался как можно реже сюда приходить, чтобы не огорчать жену. Теперь, когда я не увижу больше и ее тоже, теперь, когда эти убогие стены, ставшие свидетелями ее последней ночи, — это все, что у меня осталось от жены и детей, я, как ты понимаешь, не могу отказаться от своего последнего утешения. Я хочу сохранить эти стены, и я сохраню их или же погибну, защищая их, и тогда… что ж, тогда я встречусь с женой и детьми, где бы они ни находились.

Матьё смотрел на рыбака с крайним изумлением, явно полагая, что у его друга от горя помутился разум. И все же он растрогался, ибо в том, что казалось ему безумием, таилась глубочайшая скорбь.

— Послушай, Франсуа, — сказал паромщик, — есть способ все уладить: тебе надо пойти и сдаться…

— Сдаться?

— Дай мне договорить! Тебе надо пойти и сдаться, а я гем временем берусь перенести твой дом по кусочкам, со всей обстановкой, на вершину холма, где у тебя имеется клочок земли; так что, когда ты выйдешь из тюрьмы, ты вернешься в тот же дом, только он будет стоять в другом месте.

— О какой тюрьме ты говоришь? — удивился Франсуа Гишар, бледный как покойник. — С какой стати я должен идти в тюрьму?

— А как же иначе! — ответил паромщик, слегка смутившись. — Ты же довольно грубо обошелся с судебным исполнителем: толкнул его, а он свалился в реку. Похоже, приставы, как и кошки, терпеть не могут воду, так что тот, кто устраивает им купание, отправляется в каталажку. Когда ты сбежал, их старший, добрый малый, который не способен сгущать краски, сказал мне, что тебе придется отсидеть три месяца.

— Три месяца! — воскликнул рыбак.

— Ну, я же говорил… слушай внимательно, что я говорил: принц приезжает сегодня, и вечером твоя участь будет решена.

— Три месяца! — повторял Франсуа Гишар, забыв обо всем.

Затем, схватив паромщика за руку, он потащил его к колыбели малышки Юберты.

— Матьё, — сказал рыбак, — друг ты мне или нет?

— Полно, Франсуа, — ответил тот, — опомнись! Три месяца пройдут, хотя это долгий срок, а я тем временем позабочусь о твоей лодке и снастях.

Однако Франсуа Гишар не слышал его слов.

— Поклянись мне как честный человек, что ты не бросишь эту девочку и заменишь ей отца, что ты вырастишь ее и сделаешь если не счастливой, го хотя бы порядочной женщиной.

— Я готов в этом поклясться, но скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать.

— Ничего, ничего, — твердо произнес рыбак. — Дай мне слово, выполни мою просьбу, а не то я сию же минуту пойду искать другого человека, и он, в отличие от тебя, окажет мне эту услугу.

— Я клянусь, Франсуа. К тому же моя жена очень любит малышку, но все же я хотел бы знать…

— Больше мне ничего не надо! — вскричал рыбак.

Вырвавшись из рук Матьё, все еще пребывавшего под впечатлением своей торжественной клятвы, Франсуа Гишар схватил ружье, висевшее над колпаком камина, и выбежал из дома.

Принц де Конде, которого друзья только что упомянули, питал пристрастие к двум развлечениям, не столь уж совместимым, как может показаться на первый взгляд: он любил одновременно и псовую охоту, и охоту с ружьем.

Воспоминания о его превосходных сворах, не только многочисленных, но и умело обученных, приводят ныне в отчаяние ловчих, пытающихся доказать миру, что благородное искусство, первые правила которого начертал еще король Модус, не умерло вместе с последним из хозяев Шантийи. Рассказы о великолепных охотах, во время которых семидесятилетний старик преследовал до самых Арденн какого-нибудь оленя, посмевшего покуситься на лужайки княжеских лесов, по сей день питают жар охотничьих историй.

До самой смерти принц де Конде в любую погоду через день садился в седло и отправлялся на псовую охоту.

Его собаки почти всегда затравливали по нескольку животных в день.

А в другие дни, чтобы дать себе передышку, он охотился с ружьем в лесах Шантийи и Морфонтена, где в ту пору отстреливали неимоверное количество дичи.

Однако порой эти бойни среди ограждений и сетей, с доезжачими и загонщиками не особенно забавляли его светлость. Когда выпадал подходящий случай и позволяли правила этикета, когда у принца не было гостей, которых приходилось ублажать ружейной охотой, он старался избавиться от своей свиты и объезжал леса как простой смертный, с одной собакой, бежавшей впереди, и егерем, следовавшим позади.

Собака выгоняла дичь из логова, и принц убивал ее, а егерь подбирал и засовывал добычу в охотничью сумку.

Проведя неделю в Париже, принц де Конде сбежал оттуда, чтобы предаться своему любимому занятию; садясь в карету, запряженную четверкой лошадей, которая должна была доставлять его в Л а-Варен ну, он думал только о том, что скоро вдоволь развлечет себя охотой, причем в условиях, делавших ее особенно приятной; поэтому он сурово обошелся с управляющим, который под предлогом, что со вчерашнего дня в лесу прячется опасный браконьер, вызвался сопровождать его.

Потерпев неудачу, достойный служитель все же настоял на том, чтобы Симонно, которого он считал самым непреклонным и отважным из своих подчиненных, поехал на охоту вместе с его светлостью.

По-видимому, управляющий ошибся, по крайней мере наполовину, в своих предположениях, ибо, когда заклятого врага Франсуа Гишара известили об этом решении, он страшно побледнел.

Тем не менее Симонно безропотно подчинился, и вместе с принцем они двинулись в путь.

За два года, несмотря на то что, по слухам, рыбак перебил в лесах и полях много дичи, животные и птицы вновь расплодились по всей округе: так, стоило задеть какой-нибудь куст, как оттуда тотчас же выскакивал кролик, а зайцы, которых поднимали дюжинами, убегали неторопливой рысью, свидетельствовавшей об их превосходных отношениях с жителями полуострова. Фазаны и куропатки, вылетавшие стаями, что с удовольствием использовал принц, опускались на землю не далее чем в сотне шагов от места, где их вспугнули, таким образом как бы показывая, что считают Ла-Варенну настоящим земным раем.

С черными от пороха руками и с перепачканным лицом, принц был вне себя от радости: его собака то и дело делала стойку, и он перезаряжал ружье, охваченный лихорадочным возбуждением.

Симонно уже сгибался под тяжестью добытой дичи.

— Симонно — обратился принц де Конде к леснику, — ты не поверишь, но с тобой мне куда веселее, чем в обществе господина де Талей рана, который считается самым остроумным человеком во Франции и Наварре.

— Это для меня большая честь, ваша светлость, — ответил Симонно, гордо выпячивая грудь (он уже почти успокоился, видя, что большая часть дня прошла благополучно).

— Как жаль, что охота скоро закончится! — воскликнул принц де Конде.

— Отчего же, ваша светлость? — возразил лесник, старавшийся изо всех сил угодить хозяину, который так его ценил. — Мы можем еще раз обойти лес; правда, ветер нам не благоприятствует, но дичь здесь непуганая и ничего не боится.

— А как же заряды, Си мои но? Если я выстрелю пару раз из ружья, их у нас останется не более двух.

— Я могу вернуться на ферму.

— Нет, нет, надо знать меру в удовольствиях, Симонно, — со вздохом ответил принц. — Послушай, дай мне напоследок пострелять в какую-нибудь другую дичь, а то эти бесчисленные фазаны, когда они взлетают, уже напоминают мне кур на птичьем дворе. Неужели у вас нет вальдшнепов?

— Конечно, есть, ваша светлость, но…

— А! Но как бы нам не столкнуться с браконьером!

— Помилуй Бог, ваша светлость!

— Полно! Полно! Я дам ему один луидор и тут же узнаю все места, где водятся эти птицы. Здесь полно дичи; вам, лесникам, за нее платят, и вы не любите показывать ее тем, кто берет ее даром, это можно понять. Но мне чертовски хочется подстрелить вальдшнепа.

— Ах, ваша светлость! — воскликнул Симонно, по-видимому уязвленный предположением принца.

Однако судьбе явно было угодно в этот день подтвердить безупречную репутацию Симонно, а также засвидетельствовать, с каким усердием он и его собратья охраняют охотничьи угодья своего хозяина. Не успел лесник договорить, как из молодой дубовой рощи с шумом выпорхнула рыжеватая птица, круто вверх поднялась над лесом и начала удаляться, в своем прихотливом полете слегка касаясь верхушек деревьев.

Это и была столь желанная для принца дичь.

Он выстрелил вслед птице, промахнулся, однако попал в нее со второго раза. Вальдшнеп стал падать, махая крыльями, — видимо, он был только ранен.

Симонно бросился в чащу, чтобы подобрать дичь; собака же не последовала за ним, а сделала стойку в нескольких шагах от куста, откуда вылетела птица.

Принц де Конде принялся перезаряжать ружье, как вдруг он услышал громкий крик и увидел, что к нему спешит страшно бледный и взволнованный лесник.

— Бегите, ваша светлость, бегите! — кричал он сдавленным от испуга голосом.

Тотчас же, словно только сейчас вспомнив про свое ружье, он прицелился и дважды выстрелил в сторону чаши, а затем отбросил оружие, упавшее в заросли вереска, и убежал со всех ног, бросив хозяина на произвол судьбы.

Принц де Конде, ничего не понимая, смотрел вслед леснику, который скрылся среди деревьев, но, обернувшись, увидел, что на поляне появился незнакомец, вышедший из чащи.

Это был мужчина в короткой блузе и широких штанах, какие носят рыбаки; в руке он держал солдатское ружье, почерневшее от гари. Выражение его лица было таким устрашающим, что принц сразу понял, что с этим человеком к нему приближается смерть. Однако он, по-видимому, не испугался и, просунув руку в перевязь ружья, перекинул его через плечо.

Незнакомец остановился и, смерив принца грозным взглядом, проговорил резким голосом:

— Мало того, что ты убил мою жену, теперь ты захотел моей смерти и приказал слуге стрелять в меня. Я уже два часа следую за тобой по пятам, но все не решался на убийство. Так вот, теперь ты умрешь, и это чистая правда. Помолись же в последний раз.

— Сударь, — возразил принц, — мой слуга стрелял в вас без моего разрешения. Я сожалею об этом и наказал бы его и без ваших угроз.

— А! Ты боишься, но эти трусливые слова тебя не спасут.

Услышав слово "боишься", принц де Конде лишь пожал плечами, скрестил на груди руки и принялся что-то насвистывать, глядя на угрожавшего ему человека.

Затем, видя, что незнакомец растерялся от такого хладнокровия, он сказал:

— Послушайте, чего вы ждете? Убивайте меня, раз уж возымели такое намерение.

— Нет, — ответил рыбак, — я не буду тебя убивать. Защищайся, ведь у тебя есть ружье. Я старый солдат, а не убийца.

— Вы с ума сошли, милостивый государь, — с величайшим презрением произнес принц де Конде. — Дуэль между мной и вами? Помилуйте!

— Вот как — вскричал Франсуа Гишар (разумеется, наши читатели уже узнали его). — Хоть вы и важная птица, а нам не впервые приходится стрелять друг в друга: мыс вами дрались еще в Германии, когда вы воевали с Республикой. Вы были тогда врагом, а я защищал Францию!

При этом напоминании принц вздрогнул, и его губы побелели, а глаза засверкали; правая рука его невольно потянулась к прикладу ружья, висевшего у него за плечом, но он откинул ружье назад и повернулся спиной к рыбаку, собираясь удалиться.

— Думаешь, я позволю тебе уйти и оставлю твое злодеяние безнаказанным? — вскричал рыбак. — Нет уж, тебе придется умереть! Ты умрешь, а я отомщу за жену и детей. Слушай, принц де Конде, тебя сейчас убьет Франсуа Гишар.

С этими словами рыбак вскинул ружье, прицелился в грудь принца и нажал на курок.

Послышался резкий щелчок, и появился дымок от загоревшегося пороха, но выстрела не последовало.

Ни один мускул на лице принца де Конде не дрогнул.

И тогда Франсуа Гишар разбил свое оружие о ствол дуба.

Напуганные шумом, с невероятной быстротой взлетели два фазана; принц де Конде тотчас же схватил ружье, прицелился и выстрелил направо и налево. В тот же миг облако пурпурно-золотистых перьев закружилось по воле ветра, и две великолепные птицы, описав кривую, с шумом упали на землю.

— Думаешь, я бы в тебя не попал? — спокойно сказал принц рыбаку. — Держи, — добавил он, доставая из кармана кошелек, — вот деньги. А теперь ступай, пока не пришли мои люди, и проси у Бога прошения за тяжкий грех, который ты хотел взять на свою душу.

Франсуа Гишар покачнулся — казалось, у него подкашиваются ноги.

— Боже мой! — воскликнул он. — Боже мой! Как вы можете быть таким добрым и вместе с тем таким злым?

— Злым? — удивился принц. — Черт возьми, что за вздор ты несешь?

— Вы простили человека, который хотел вас убить, но вы же выгнали бедняка из дома, где родились его дети и где его жена просила как милость, чтобы ей дали спокойно умереть!

— Да я понятия не имею, есть ли у тебя жена, дети и дом! Пять минут назад, бедняга, я даже не подозревал о твоем существовании.

— Ох! — вскричал рыбак с недоверчивым видом. — Ох, ваша светлость, неужели вы не помните Франсуа Гишара?

— Франсуа Гишара!.. Погоди-ка!..

Принц задумался, напрягая память, и через несколько мгновений произнес:

— А! Так это ты убиваешь моих фазанов, негодник!

— Я, ваша светлость? Значит, никто не верит, что я тут ни при чем! Я, ваша светлость? Судите сами: моя бедная жена умерла сегодня ночью и сейчас, должно быть, она предстала перед Божьим судом. Так пусть ее не возьмут в рай, если я говорю неправду; да я скорее накину веревку себе на шею, чем латунные силки на шею проклятого кролика!

— Вот как! — сказал принц де Конде. — Скажи, как умер твой отец?

— Эх, ваша светлость, его повесили за браконьерство.

— В самом деле?

— О ваша светлость, кто же станет говорить, что его папашу повесили, если это было не так!

— Это подтверждает, что ты невиновен. Мне известна твоя история, и я оправдаю тебя в глазах моих лесников. А теперь расскажи, что между вами произошло.

Франсуа Гишар повиновался. Когда рыбак стал умолять не сносить его лачугу, где, как он говорил Матьё-паромщику тем же утром, все напоминало ему о детях, которых он потерял, глаза последнего из Конде увлажнились и заблестели.

— Ты очень счастливый человек, несмотря на свое горе, — произнес он. — Нищета дала тебе силы утолять твою печаль этими последними и тяжкими утешениями; я принц, у меня миллионное состояние, но я завидую тебе! Посмотри вон туда! — продолжал он, указывая пальцем на темное кирпичное строение, виднеющееся вдали, за деревьями. — Это Венсен. Так вот, уже три года я тщетно собираюсь с духом, чтобы пойти туда и преклонить колени на одном из камней его рвов. А ведь я так хочу этого: по-моему, мне станет легче, когда я коснусь стен, которые герцог окидывал прощальным взором; но всякий раз, когда я делаю попытку к ним подойти, я с ужасом убегаю прочь.

Старый Конде замолчал и ненадолго задумался; затем он шумно закашлялся, стараясь справиться с охватившим его волнением.

— Возьми эти деньги, — наконец, произнес он, — они тебе потребуются, чтобы похоронить твою бедную покойницу в отдельной могиле — за последнюю четверть века многие сильные мира сего были лишены этой возможности. Что касается твоего дома, не беспокойся: отныне никто его не тронет.

Франсуа Гишар взял протянутую руку принца и, плача, стал осыпать ее поцелуями.

— Ваша светлость, — спросил он, — как же мне вас отблагодарить?

— Когда ты будешь молиться за упокой родных, — ответил старый принц, — добавь к именам своих детей имя герцога Энгиенского — больше я тебя ни о чем не прошу.

Рыбак уже собирался уйти, но принц де Конде снова его окликнул.

— Постой, — сказал он, — я дал тебе землю, на которой по своим республиканским правам ты позволил себе построить дом. Этот участок раньше принадлежал мне, и я был вправе воспользоваться своей властью собственника, но ты избил моих лесников и едва не утопил судебного исполнителя — за это полагается штраф.

— Что же потребует от меня ваша светлость?

— Разыщи мне вальдшнепа, которого так и не подобрал этот дурак Симонно. Видишь, я не такой уж строгий судья.

Франсуа Гишар бросился на поиски птицы и вскоре нашел ее.

Таким образом рыбак стал законным владельцем домика и приусадебного участка у вареннской переправы.