Боцман Энен жил в побеленном известью маленьком домике с зелеными ставнями и красной черепичной крышей; этот домик с садиком, окруженный красивой изгородью из утесника, сверкал, словно карбункул, посреди темных и убогих соседних построек.

Внутреннее убранство дома своей чистотой гармонировало с его внешним щеголеватым видом.

В нем было две комнаты.

Одна из них служила складом для рыболовных снастей, зерна, садового инвентаря, а также детской; другая была одновременно кухней, столовой, семейной гостиной и спальней Энена и его жены.

Несмотря на то что эта комната имела множество назначений, она содержалась в безупречном порядке. Красный плиточный пол был надраен до блеска. В створки больших шкафов орехового дерева с отделкой из резной меди, начищенной до такой степени, словно на нее каждое утро, как на корабле, наводили глянец, можно было смотреться как в зеркало; невозможно было отыскать хотя бы одну пылинку ни на зеленых саржевых занавесках, обрамлявших кровать с балдахином, ни на многочисленных кораллах и раковинах, напоминавших о моряцком прошлом хозяина дома и аккуратно разложенных на камине и мебели.

Едва лишь боцман Жак, указывавший дорогу Алену, приподнял дверную щеколду, как изнутри дома донесся стук деревянных башмаков и ватага детей — белокурых и темноволосых, — свежих и румяных, как осенние яблоки, высыпала на порог.

Добродушная физиономия моряка прояснилась и расплылась в довольной улыбке.

Нетерпеливым жестом призвав детвору успокоиться, Жак Энен степенно вынул изо рта комок табака, вздувавший его щеку, выпустил изо рта длинную струю желтоватой слюны и вытер губы тыльной стороной руки; затем он начал поочередно приподнимать детей и трижды целовать каждого из них в круглые щечки.

Когда церемония была закончена, боцман сказал:

— Уф! Это потруднее, чем досмотр судна! Ну-ка, Луизон, подбрось в огонь охапку хвороста и выставляй на стол общий котел. А то из-за отсутствия балласта в моем желудке зверская качка.

— Неужели все это ваши дети? — спросил Ален.

— Девять моих и двое покойного брата, но все они записаны в судовые роли как мои собственные.

— Бедный Энен! — воскликнул охотник с сочувствием в голосе.

— Бедный? — удивился боцман. — Не стоит меня жалеть, сдается мне, что в моем нынешнем состоянии я побогаче самого короля.

— Почему?

— Черт побери! У короля шесть детей и, значит, по утрам и вечерам он может получить не более шести благословений, а я получаю целых одиннадцать.

С этими словами он взял двух самых маленьких детишек — своего и приемного — и стал подбрасывать их у себя на коленях.

Алену еще не доводилось вкушать прелестей семейной жизни, и ему казалось, что такое количество детей лишь умножает обязанности и заботы хозяина дома.

Между тем оживленная атмосфера дома боцмана разительно отличалась от мрачной и унылой обстановки его собственной лачуги.

Этот контраст заставил Алена задуматься.

— Значит, вы считаете себя счастливым, Жак? — спросил он.

— Тысяча чертей! Я уверен, что счастлив; я был бы привередливым, если бы думал иначе.

— Надо много работать, Жак, чтобы прокормить такую ораву.

— Ваша правда, но, когда у меня срубят мачты, эта орава тоже будет трудиться ради моего пропитания.

— Гм! — недоверчиво произнес Ален, вспомнивший не без сожаления о своем отношении к родному отцу. — Когда дети вырастают, Жак, заботы становятся другими, только и всего.

Моряк откинулся на спинку своего стула и сказал, глядя Алену в глаза:

— Послушай-ка, парень, что заставляет тебя оплевывать чужое счастье? Неужели ты думаешь, что таким образом можно внушить мне отвращение к семейной жизни? Нет уж, дудки! Как и тебе, мне нравилось гулять на воле, распустив паруса, но, знаешь, приходит время, когда чувствуешь потребность убрать парус и встать на якорь. Рано или поздно это должно случиться, и тогда, если тебе посчастливится встретить такую женщину, как моя жена, нежную, как жир, гибкую, как брам-стеньга, и завести мальцов, которые трутся своей мордочкой о твою щетину, не боясь уколоться, тогда ты заведешь себе мягкое гнездышко и не только ни о чем не будешь жалеть, но и будешь удивляться, что раньше тебе нравилась совсем другая жизнь.

— Пусть так! — вскричал Ален. — Если бы все женщины были похожи на вашу Луизон, в ваших словах был бы здравый смысл, но на одну приличную женщину приходится девять никудышних, не стоящих даже того, чтобы их выбросили за борт.

— Ах, да, — ответил Энен, — я забыл, что ты имеешь зуб на женщин. Господи, да что же тебе сделали эти несчастные создания?.. Не потому ли ты говоришь такое, что красотка Жусслина сбежала с твоего корабля, когда увидела, что ты отклонился от курса и тебя несет на мель? Бедняга Ален, ты сам в этом виноват. Если ты ловишь треску и отправляешься на Большую банку, не следует покрывать резьбой гальюн, заниматься раскрашиванием княвдигеда и прочей чепухой, а надо следить за обшивкой, оковкой и крепежными болтами. Разрази меня гром! Если тебе суждено жить, лавируя на мелководье, что ты будешь делать с женщиной, оснащенной, как герцогиня, даже если она — дочка старого торговца соленой мазью! Да слава Богу, и если пакостник Ланго навредил тебе лишь тем, что помешал жениться на Лизе, то по моему мнению, парень, тебе, вместо того чтобы злиться на него, тебе следовало бы поставить большую свечку за его здоровье в церкви Богоматери Деливрандской.

— Да я и не жалею о Лизе, боцман Энен, — отвечал молодой человек с натянутой улыбкой, опровергавшей его слова. — Но она навсегда отбила у меня охоту жениться, так что теперь, — прибавил он, указывая на свое охотничье ружье, сохнувшее возле большого камина, — вот моя жена и, клянусь, другой у меня не будет.

— Полно! Полно! — воскликнул Энен. — Если ты в первый раз отправляешься в дальнее плавание и в первый раз находишь бухту со скверным дном, это еще не значит, что следует вообще отказаться от поисков якорной стоянки. Ну, вот и похлебка, отведаем ее, а после ты мне скажешь, может ли женщина, которая так готовит бобы и фасоль, осчастливить мужчину в браке.

Все сели за стол.

Энен так проголодался, что за всю трапезу не произнес ни слова, разве что призывая гостя черпать из котла столь же часто, как он сам, — ну а Ален Монпле, надо сказать, следовал этому совету, не заставляя себя слишком долго упрашивать.

После того как бобовый суп с салом был съеден, Луизон поставила на стол водку, сидр и два стакана.

Дети заспорили, кто принесет трубку, которую попросил отец, и старый моряк, сев у очага, продолжил беседу, прерванную ужином.

— Ну что, мой мальчик, — спросил он, — у тебя сняли все снасти и срубили мачты, как на блокшиве?

— Да, боцман, у меня ничего не осталось.

— Ничего-ничего?

— Совсем ничего!

— Что касается имени того, кто посадил тебя на мель, я знаю и не уважаю его. Это Косолапый, не так ли?

— О Боже, он самый!

— Ну а теперь назови-ка мне — я должен это знать, а зачем, скажу позже — назови-ка мне имя этого никудышного пса-адвоката, которому ты поручил обделывать свои дела?

— Это Ришар.

— Ах, да, адвокат из Исиньи. Так вот, ты уверен, что эта канцелярская крыса не выдала тебя со связанными по-английски руками и ногами этому мерзавцу?

— Этого не может быть, Ришар насмерть разругался с Косолапым, который в свое время обманул его.

— Гм! — проворчал, как полярный медведь, Энен. — Неужели ты думаешь, что волки когда-нибудь ссорятся, если они чуют добычу? Слушай, как-то раз, бороздя Индийский океан, мы повстречали джонку из Кантона, отбивавшуюся от двух малайских судов. Мы бросаемся на пиратов, те отступают, мы гонимся за ними и налетаем на подводный камень. И вот, пока мы работали помпами и дубасили ласкаров, что же ты думаешь произошло? Китайская джонка в свою очередь напала на нас!

— Но позвольте мне тоже спросить, боцман Жак, почему вы задаете мне все эти вопросы?

— Ты думаешь, просто из любопытства?

— О! Вовсе нет.

— Ну что ж, я тебе отвечу: дело в том, что твое дело обсуждают в Мези, сплетничают о нем направо и налево; правда, люди говорят об этом шепотом, так как боятся проклятого Косолапого, которому все что-то должны — кто больше, кто меньше. Но, поверь, парень, все только об этом и судачат.

— А что говорят люди?

— Черт возьми! Люди говорят, что те двое сговорились, как мошенники на ярмарке, как малайцы и китайцы, чтобы обобрать тебя до нитки. Говорят, что ты занял далеко не все деньги, которые они требовали через суд; что не были вывешены объявления о продаже и не соблюдены все прочие формальности, необходимые для конфискации и продажи имущества. А я, — прибавил Энен, понизив голос, — я не то, что подозреваю, а уверен: за этим что-то кроется.

— Неужели?

— Слушай, это так же верно, как то, что мы сейчас заодно. Я уверен, что твой адвокат и Косолапый не так уж сильно сердятся друг на друга, как ты говоришь; я уверен, что Ланго снабжает Ришара деньгами, а Косолапый не станет давать деньги просто так, это не в его правилах. Я ручаюсь, что они состряпали какое-то дельце, а отдуваться пришлось тебе.

— Объясните яснее.

— Ладно! Ведь ты меня слушаешь, не так ли?

— Я весь внимание.