Вероятнее всего, Причарду было месяцев девять-десять.

В этом возрасте следует начинать воспитание собаки. Надо было выбрать для него хорошего учителя.

В лесу Везине жил мой старый друг. Его звали Ватрен; можно даже сказать "его зовут", так как я надеюсь, что он еще жив.

Наше знакомство восходит к дням моего раннего детства; его отец служил лесником в той части леса Виллер-Котре, где у моего отца было разрешение на право охоты. Ватрену было тогда лет двенадцать — пятнадцать, и он навсегда сохранил о генерале — так он называл моего отца — необыкновенную память.

Судите сами.

Однажды мой отец захотел пить и, остановившись у дома лесника Ватрена, попросил стакан воды.

Папаша Ватрен дал генералу стакан вина вместо воды и, когда генерал выпил вино, славный малый поставил этот стакан на пьедестал из черного дерева и покрыл стеклянным колпаком, словно некую святыню.

Умирая, он завещал стакан своему сыну.

Возможно, и сегодня этот стакан служит главным украшением камина старого лесника — ведь и сын в свою очередь стал стариком, но в последний раз, как я его видел, он, несмотря на возраст, был одним из самых деятельных старших лесников в Сен-Жерменском лесу.

Ватрен старше меня лет на пятнадцать.

Во времена нашей общей молодости эта разница была еще заметнее, чем сегодня.

Он был взрослым парнем, когда я был еще ребенком и с простодушным детским восхищением ходил с ним ловить птиц.

Дело в том, что Ватрен лучше всех умел устраивать клейкие ловушки.

Не раз, когда я рассказывал парижанам или парижанкам о живописном способе охоты, называемом ловлей на манок, и, как мог, старался объяснить ее приемы, кто-нибудь из моих слушателей говорил: "Признаюсь, мне хотелось бы взглянуть на такую охоту".

Я просил назначить день и, когда он был выбран, писал Ватрену:

Вы ведь знаете Коллине, не правда ли? Это хозяин "Домика Генриха IV", превосходный повар.

Когда попадете в Сен-Жермен, закажите ему, сославшись на меня, котлеты по-беарнски: потом вы меня поблагодарите.

Так вот, Ватрен приходил к Коллине и, подмигивая, как присуще ему одному, говорил:

— Дело сделано.

— Дерево приготовлено?

— Немножко.

— А сойка?

— Есть.

— Тогда вперед!

Я же, повернувшись к обществу, объявлял:

— Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка.

Чаще всего никто не понимал, что я хотел сказать.

Тем не менее это было очень важно, ибо обеспечивало успех завтрашней охоты. Добыв сойку, мы знали, что ловля на манок будет удачной.

Объясним же все значение слов "у нас есть сойка".

Лафонтен, которого упорно называют "старичок Лафонтен", как Плутарха называют "старичок Плутарх", сочинил басню о сойке.

Он озаглавил эту басню "Сойка, нарядившаяся в павлиньи перья".

Чистая клевета!

Сойка, одно из тех созданий, в чьей голове возникает больше всего дурных мыслей, никогда и не думала — готов в этом поклясться! — о том, что приписывает ей Лафонтен: наряжаться в павлиньи перья.

Заметьте, я не только утверждаю, что она никогда в них не наряжалась, но ставлю сто против одного, что злосчастной птице это никогда и в голову не приходило.

Однако лучше бы ей наряжаться в павлиньи перья, чем делать то, что она делает: она не имела бы столько врагов.

Так что же делает сойка?

Вам известен миф о Сатурне, пожиравшем своих детей? Ну, так сойки как родители лучше, чем Сатурн: они едят только чужих детей.

Теперь вы понимаете, как ненавидят сойку синицы, чижи, зяблики, щеглы, соловьи, славки, коноплянки, снегири и малиновки за то, что она проглатывает их яйца или съедает их птенцов.

Они смертельно ненавидят ее.

Только ни одна из этих птиц не может помериться силами с сойкой.

Но когда с сойкой приключается несчастье, горе, беда, все окрестные птицы ликуют.

Итак, для сойки несчастье, горе, страшная беда — попасть в руки птицелова, и в то же время для птицелова поймать сойку — большая удача; после того как птицелов приготовил дерево, то есть оборвал на нем листья, сделал на ветвях надрезы и вставил в эти надрезы смазанные клеем прутья; после того как он построил под этим деревом свой шалаш, покрыв его дроком и папоротником; после того как он, один или с компанией, вошел в этот шалаш, — вместо того чтобы при помощи листка пырея или кусочка шелка подражать пению или, вернее, крику разных птиц, — ему, если у него есть сойка, достаточно достать ее из кармана и выдернуть у нее перо из крыла.

Сойка издает крик.

Этот крик разносится по всему лесу.

В тот же миг все синицы, зяблики, чижи, снегири, славки, малиновки, соловьи, щеглы, красные и серые коноплянки — все, сколько их есть в лесу, вздрагивают и прислушиваются.

Птицелов выдергивает из крыла сойки второе перо.

Сойка снова кричит.

И тогда начинается праздник для всей пернатой братии: ясно, что с общим врагом случилось какое-то несчастье.

Что могло с ним случиться?

Надо взглянуть! Где он? С какой стороны? Здесь? Там?

Птицелов выдергивает из крыла сойки третье перо.

Сойка кричит в третий раз.

— Это здесь! Это здесь! — хором кричат все птицы.

И они все вместе — стаей, тучей — устремляются к дереву, у подножия которого три раза раздавался крик сойки.

Ну, а поскольку дерево снабжено клейкими прутьями, всякая птица, которая на него опустится, оказывается пойманной.

Вот почему я говорил своим гостям, представляя им Ватрена: "Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка".

Вы видите, дорогие читатели, что со мной все становится ясным, только надо дать мне время, особенно, когда я пользуюсь методом Вальтера Скотта.

Так вот, к этому славному Ватрену — у кого я дружески позаимствовал его имя, чтобы одарить им главного героя моего романа "Катрин Блюм", — я и отвел Причарда.