В эту торжественную минуту, когда раздавались громкие рукоплескания, по дороге, обсаженной деревьями, ехала карета. Она продвигалась вперед медленно, так как спешившие на празднество женщины и мужчины вытесняли из аллеи на дорогу много детей.

В этой запыленной, потрепанной, скрипящей на осях карете ехал несчастный ван Барле. Он смотрел через незанавешенную дверцу кареты и перед ним стало развертываться зрелище, которое мы пытались, конечно весьма несовершенно, обрисовать нашему читателю.

Толпа, шум, блеск и великолепие людей и природы ослепили заключенного, словно молния, ударившая в его камеру.

Несмотря на нежелание спутника отвечать на вопросы Корнелиуса об ожидающей его участи, Корнелиус все же попробовал в последний раз спросить его, что это за торжество, как ему сразу показалось, совсем не касающееся его лично.

— Что все это значит, господин полковник? — спросил он сопровождавшего его офицера.

— Как вы можете сами видеть, сударь, это празднество.

— А, празднество, — сказал Корнелиус, мрачным, безразличным тоном человека, для которого в этом мире уже давно не существовало никакой радости.

После минуты молчания, когда карета продвинулась немного вперед, он добавил:

— Престольный праздник города Харлема, по всей вероятности? Я вижу много цветов.

— Да, действительно, сударь, это праздник, и цветы на нем играют главную роль.

— О, какой нежный аромат, какие дивные краски! — воскликнул Корнелиус.

Офицер, подчиняясь одному из тех приступов сочувствия, которые случаются только с военными, приказал солдату, заменявшему кучера:

— Остановитесь, чтобы господин мог посмотреть!

— Благодарю вас, сударь, за любезность, — сказал печально ван Барле, — но в моем положении очень тяжело смотреть на чужую радость. Избавьте меня от этого, я вас очень прошу.

— К вашим услугам, сударь. Тогда едем дальше. Я приказал остановиться потому, что вы меня об этом просили, и, кроме того, вы считались большим любителем цветов, а в особенности тех, в честь которых устроено сегодня празднество.

— А в честь каких цветов сегодня празднество, сударь?

— В честь тюльпанов.

— В честь тюльпанов! — воскликнул ван Барле. — Сегодня праздник тюльпанов?

— Да, сударь, но раз вам все это неприятно, поедем дальше.

И офицер хотел дать распоряжение продолжать путь.

Но Корнелиус остановил его. Мучительное сомнение промелькнуло в его голове.

— Сударь, — спросил он дрожащим голосом, — не сегодня ли вручают премию?

— Да, премию за черный тюльпан.

Щеки Корнелиуса покрылись краской, по его телу пробежала дрожь, на лбу выступил пот.

Затем, подумав о том, что без него и без тюльпана праздник, конечно, не удастся, он заметил:

— Увы, все эти славные люди будут так же огорчены, как и я, ибо они не увидят того зрелища, на какое были приглашены, или, во всяком случае, они увидят его неполным.

— Что вы этим хотите сказать, сударь?

— Я хочу сказать, — ответил Корнелиус, откинувшись в глубину кареты, — что никогда никем, за исключением одного человека — я его знаю, — не будет открыта тайна черного тюльпана.

— В таком случае, сударь, тот, кого вы знаете, открыл уже эту тайну. Потому что в данную минуту Харлем созерцает цветок, который, по вашему мнению, нельзя создать.

— Черный тюльпан! — воскликнул, высунувшись наполовину из кареты, ван Барле. — Где он? Где он?

— Вон там на пьедестале, вы видите?

— Вижу.

— Теперь, сударь, надо ехать дальше.

— О, сжальтесь, смилуйтесь, сударь, — умолял ван Барле, — не увозите меня! Позвольте мне еще посмотреть на него! Как, неужели то, что я вижу там, это и есть черный тюльпан? Совершенно черный… возможно ли? Сударь, вы видели его? На нем, по всей вероятности, пятна, он, по-видимому, несовершенный; он, быть может, только слегка окрашен в черный цвет. Если бы я был поближе к нему, то смог бы определить, смог бы сказать это, сударь! Разрешите мне сойти, сударь, разрешите мне посмотреть его поближе. Я вас очень прошу.

— Да вы с ума сошли, сударь, разве я могу?

— Я умоляю вас!

— Не забывайте, что вы арестант.

— Арестант, это правда, но я человек чести. Клянусь вам, сударь, что я не сбегу и даже не сделаю никакой попытки к бегству; разрешите мне только посмотреть на цветок, умоляю вас.

— А данные мне предписания, сударь?

И офицер снова сделал движение, чтобы приказать солдату тронуться в путь.

Корнелиус снова остановил его:

— Подождите, будьте великодушны. Вся моя жизнь зависит теперь от вашего сострадания. Увы, вероятно, теперь, сударь, мне осталось недолго жить. О сударь, вы себе не представляете, как я страдаю! Вы себе не представляете, что творится в моей голове и моем сердце! Ведь это, быть может, — сказал с отчаянием Корнелиус, — мой тюльпан, тот тюльпан, что украли у Розы. О сударь, понимаете ли вы, что значит вырастить черный тюльпан, видеть его только одну минуту, найти его совершенным, найти, что это одновременно шедевр искусства и шедевр природы, и потерять его, потерять навсегда! Я должен, сударь, выйти из кареты, я должен пойти посмотреть на него! Если хотите, убейте меня потом, но я его увижу!

— Замолчите, несчастный, и спрячьтесь скорее в карету; приближается эскорт его высочества штатгальтера, и если принц заметит скандал, услышит шум, то нам с вами несдобровать!

Ван Барле, испугавшись больше за своего спутника, чем за самого себя, откинулся в глубь кареты, но он не мог остаться там и полминуты; не успели еще первые двадцать кавалеристов проехать, как он снова бросился к дверце, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз в эти минуты проезжал мимо.

Вильгельм, как всегда спокойный и невозмутимый, ехал на площадь, чтобы выполнить долг председателя. В руках он держал свиток веленевой бумаги, который в этот день празднества служил ему жезлом командующего.

Увидев, что какой-то человек жестикулирует и о чем-то просит, и, быть может, узнав сопровождавшего его офицера, принц-штатгальтер приказал остановиться.

В тот же миг его лошади, дрожа на своих крепких ногах, остановились как вкопанные в шести шагах от ван Барле.

— В чем дело? — спросил принц офицера, который при первом же слове штатгальтера выпрыгнул из кареты и почтительно подошел к нему.

— Монсеньер, — ответил офицер, — это тот государственный заключенный, за кем я ездил по вашему приказу в Левештейн; я привез его в Харлем, как того пожелали ваше высочество.

— Чего он хочет?

— Он настоятельно просит, чтобы ему разрешили остановиться на несколько минут…

— Чтобы посмотреть на черный тюльпан, монсеньер, — заклинал Корнелиус, умоляюще сложив руки, — когда я его увижу, когда я узнаю то, что мне нужно узнать, я умру, если это потребуется; но, умирая, я буду благословлять милосердие вашего высочества, и вы станете посредником между Богом и мною, позволив, чтобы дело моей жизни получило свое завершение и прославление.

Эти двое людей, каждый в своей карете окруженный своей стражей, являли любопытный контраст: один — всесильный, другой — несчастный и жалкий, один — по дороге к трону, другой, как он думал, — по дороге на эшафот.

Вильгельм холодно посмотрел на Корнелиуса и выслушал его пылкую просьбу.

Затем он обратился к офицеру:

— Это тот взбунтовавшийся заключенный, что покушался на убийство своего тюремщика в Левештейне?

Корнелиус вздохнул и опустил голову; его нежное, благородное лицо покраснело и сразу же побледнело. Слова всемогущего, всеведущего принца, каким-то непонятным путем уже знавшего о его преступлении, предсказывали ему не только несомненную кару, но и отказ в его просьбе.

Он не пытался больше бороться, он не пытался больше защищаться; он предстал перед принцем как трогательное воплощение наивного отчаяния; вполне понятное, оно могло взволновать сердце и ум того, кто смотрел в этот миг на него.

— Разрешите заключенному выйти из кареты, — сказал штатгальтер, — пусть он пойдет и посмотрит черный тюльпан, достойный того, чтобы его видели хотя бы один раз.

— О, — воскликнул Корнелиус, чуть не теряя сознание от радости и пошатываясь на подножке кареты, — о монсеньер!

Он задыхался, и если бы его не поддержал офицер, то бедный Корнелиус благодарил бы его высочество стоя на коленях, лицом в пыли.

Дав разрешение, принц продолжал свой путь по парку среди восторженных приветствий толпы.

Вскоре он достиг помоста, и тотчас же загремели пушечные выстрелы.