II
ДВА БРАТА
В тревоге красавицы Розы было верное предчувствие: в то время как Ян де Витт поднимался по лестнице, ведущей в тюрьму, к брату, вооруженные буржуа прилагали все усилия, чтобы удалить отряд Тилли, не дававший им действовать.
При виде их стараний люди, одобрявшие благие намерения своей милиции, громко кричали:
— Да здравствует гражданская милиция!
Что касается г-на Тилли, то он, столь же осторожный, сколь и решительный, вел под охраной пистолетов своего эскадрона переговоры с гражданской милицией, стараясь объяснить ей, что правительством ему дан приказ охранять тремя кавалерийскими взводами тюрьму и прилегающие улицы.
— Зачем этот приказ? Зачем охранять тюрьму? — кричали оранжисты.
— Ну вот, — возражал им г-н Тилли, — теперь вы мне задаете вопросы, на которые я вам не могу ответить. Мне приказали: «Охраняйте!» — я охраняю. Вы, господа, сами почти военные и должны знать, что военный приказ не обсуждается.
— Но этот приказ вам дали для того, чтобы предоставить предателям возможность выйти за пределы города.
— Вполне вероятно, раз предатели осуждены на изгнание, — отвечал Тилли.
— Но от кого исходит приказ?
— От Штатов, черт побери!
— Они предают нас!
— Этого я не знаю.
— И вы также изменник!
— Я?
— Да, вы.
— Ах вот как! Но подумайте, господа горожане, кому мог бы я изменить? Штатам? Но где же здесь измена? Ведь я нахожусь у них на службе и в точности выполняю их приказ.
Граф был совершенно прав, и на его ответ нечего было возразить, поэтому крики и угрозы стали еще громче. Они были ужасны, а граф с самой изысканной вежливостью продолжал:
— Господа горожане, убедительно прошу вас, разрядите свои мушкеты: может произойти случайный выстрел, и, если будет ранен хоть один из моих кавалеристов, мы уложим у вас человек двести. Нам это будет очень неприятно, а вам еще неприятнее, тем более что ни у меня, ни у вас подобных намерений нет.
— Если бы вы это сделали, — отвечали буржуа, — мы бы тоже открыли огонь.
— Да, но если бы вы, стреляя, перебили бы нас всех от первого до последнего, все же от этого не воскресли бы и ваши люди, убитые нами.
— Уступите нам площадь, и вы поступите как честный гражданин.
— Во-первых, я не гражданин, — ответил Тилли, — а офицер, что далеко не одно и то же; к тому же я не голландец, а француз, что еще более усугубляет разницу. Я признаю только правительство, которое платит мне жалованье. Принесите мне от него приказ очистить площадь, и я в ту же минуту сделаю полуоборот: мне самому ужасно надоело здесь торчать.
— Да! Да! — закричала сотня голосов, и ее сейчас же поддержали еще пятьсот других. — К ратуше! К депутатам! Скорей! Скорей!
— Так-так! — бормотал Тилли, глядя, как удаляются самые неистовые из горожан, — идите к ратуше, идите требовать, чтобы депутаты совершили подлость, и вы увидите, удовлетворят ли ваше требование. Идите, друзья мои, идите!
Достойный офицер полагался на честь должностных лиц так же, как и они полагались на его честь солдата.
— Знаете, капитан, — шепнул графу на ухо его старший лейтенант, — пусть депутаты откажут этим бесноватым в их просьбе, но все же пусть они пришлют нам подкрепление: полагаю, оно нам не повредит.
В это время Ян де Витт, оставленный нами, когда он поднимался по каменной лестнице после разговора с тюремщиком Грифусом и его дочерью Розой, подошел к двери камеры, где на матраце лежал его брат Корнелий: как мы уже говорили, фискальный прокурор велел подвергнуть его предварительной пытке.
Приговор об его изгнании был получен, и тем самым отпала надобность в дальнейшем дознании и новых пытках.
Корнелий, вытянувшись на своей постели, лежал с раздробленными кистями, с переломанными пальцами. Он так и не сознался в преступлении, которого не совершал, и после трехдневных страданий вздохнул, наконец, с облегчением, узнав, что судьи, от которых он ожидал для себя смерти, соблаговолили приговорить его только к изгнанию.
Сильный телом и непреклонный духом, он бы очень разочаровал своих врагов, если бы они могли в глубоком мраке бейтенгофской камеры разглядеть игравшую на его бледном лице улыбку мученика, забывающего о всей мерзости земной, когда перед ним раскрывается сияние Неба.
Скорее напряжением своей воли, чем физическим напряжением, Корнелий собрал все свои силы, и теперь он подсчитывал, насколько еще могут юридические формальности задержать его в заключении.
Это было как раз в то время, когда гражданская милиция — а ей вторила толпа — гневно оскорбляла братьев де Виттов и угрожала защищавшему их капитану Тилли. Шум, подобно поднимающемуся морскому приливу, докатился до стен тюрьмы и дошел до слуха узника.
Но, несмотря на угрожающий характер его, этот шум не встревожил Корнелия: он даже не поднялся к узкому решетчатому окну, через которое проникал уличный гул и дневной свет.
Узник был в таком оцепенении от непрерывных физических страданий, что они стали для него почти привычными. Наконец он с наслаждением почувствовал, что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему даже казалось, будто они уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламени, взлетающему к небу над почти потухшим очагом.
Он думал также о своем брате.
Несомненно, эта мысль появилась потому, что он каким-то неведомым образом, тайну которого еще предстоит открыть магнетизму, издали почувствовал его приближение. В ту самую минуту, когда Корнелий так отчетливо представил себе брата, что готов был прошептать его имя, дверь камеры распахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился к ложу заключенного. Корнелий протянул изувеченные руки с забинтованными пальцами к своему прославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему не удалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то во всяком случае голландцы ненавидели его сильнее, чем брата.
Ян нежно поцеловал Корнелия в лоб и осторожно опустил на тюфяк его больные руки.
— Корнелий, бедный мой брат, — произнес он, — ты очень страдаешь, не правда ли?
— Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя.
— Но зато как мучительно мне видеть тебя в таком состоянии, мой бедный, дорогой Корнелий!
— Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом, и все их пытки вырвали у меня только одну жалобу: «Бедный брат!» Но ты здесь, и забудем обо всем. Ты ведь приехал за мной?
— Да.
— Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты увидишь, как хорошо я могу ходить.
— Тебе не придется далеко идти, мой друг, — моя карета стоит позади стрелков отряда Тилли.
— Стрелки Тилли? Почему же они стоят там?
— А вот почему: предполагают, — ответил с присущей ему печальной улыбкой великий пенсионарий, — что жители Гааги захотят посмотреть на твой отъезд, и опасаются, как бы не произошло волнений.
— Волнений? — переспросил Корнелий, пристально взглянув на несколько смущенного брата. — Волнений?
— Да, Корнелий.
— Так вот что я сейчас слышал, — произнес узник, как бы говоря сам с собой; потом он опять обратился к брату: — Вокруг Бейтенгофа толпится народ?
— Да, брат.
— Как же тебе удалось?..
— Что?
— Как тебя сюда пропустили?
— Ты хорошо знаешь, Корнелий, что народ нас не особенно любит, — заметил с горечью великий пенсионарий. — Я пробирался боковыми улочками.
— Ты прятался, Ян?
— Мне надо было попасть к тебе не теряя времени. Я поступил так, как принято в политике и на море при встречном ветре: я лавировал.
В эти минуты в тюрьму донеслись с площади еще более яростные крики: то Тилли вел переговоры с гражданской милицией.
— О, ты великий лоцман, Ян, — заметил Корнелий, — но я не уверен, удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести своего брата из Бейтенгофа так же благополучно, как ты провел меж мелей Шельды до Антверпена флот Тромпа.
— Мы все же с Божьей помощью попытаемся, Корнелий, — ответил Ян, — но сначала я должен тебе кое-что сказать.
— Говори.
С площади снова донеслись крики.
— Как разъярены эти люди! — заметил Корнелий. — Против тебя? Или против меня?
— Я думаю, что против нас обоих, Корнелий. Я хотел сказать тебе, брат, что оранжисты, распуская про нас гнусную клевету, ставят нам в вину переговоры с Францией.
— Глупцы!..
— Да, но они все же упрекают нас в этом.
— Но ведь если бы наши переговоры успешно закончились, они избавили бы их от поражений при Рисе, Орсэ, Везеле и Рейнберге. Они избавили бы их от перехода французов через Рейн, и Голландия все еще могла бы считать себя среди своих каналов и болот непобедимой.
— Все это верно, брат, но еще вернее то, что если бы сейчас нашли нашу переписку с господином де Лувуа, то, сколь бы опытным лоцманом я ни был, мне не удалось бы спасти тот утлый челнок, который должен увезти за пределы Голландии де Виттов, вынужденных теперь искать счастья на чужбине. Эта переписка доказала бы честным людям, как сильно я люблю свою страну и какие жертвы готов был лично принести во имя ее свободы, во имя ее славы, и погубила бы нас в глазах оранжистов, наших победителей. Я надеюсь, дорогой Корнелий, что ты ее сжег перед отъездом из Дордрехта, когда направлялся ко мне в Гаагу.
— Брат, — ответил Корнель, — твоя переписка с господином де Лувуа доказывает, что в последнее время ты был самым великим, самым великодушным и самым мудрым гражданином семи Соединенных провинций. Я дорожу славой своей родины, особенно дорожу твоей славой, брат, и, конечно, я не сжег этой переписки.
— Тогда мы погибли для этой земной жизни, — спокойно сказал бывший великий пенсионарий, подходя к окну.
— Нет, Ян, наоборот, мы спасем нашу жизнь и одновременно вернем себе былую популярность.
— Что же ты сделал с этими письмами?
— Я доверил их в Дордрехте моему крестнику, известному тебе Корнелиусу ван Барле.
— О бедняга! Этот милый, наивный мальчик, этот редкий ученый, он знает столько вещей, а думает только о своих цветах, посылающих свой привет Богу, да о Боге, позволяющем вырасти этим цветам! И ты дал ему на хранение этот смертоносный пакет! Да, брат, этот славный бедняга Корнелиус погиб.
— Погиб?
— Да. Ван Барле проявит либо душевную силу, либо слабость. Если окажется сильным, — а как бы он ни был далек от того, что с нами произошло, как бы ни хоронил себя в Дордрехте, каким бы ни был рассеянным, но рано или поздно он узнает, что с нами случилось, — он будет гордиться связью с нами; если окажется слабым — он испугается своей близости к нам. Сильный — он громко заговорит о нашей тайне; слабый — он ее так или иначе выдаст. В том и другом случае, Корнелий, он погиб, но и мы тоже. Итак, брат, бежим скорее, если еще не поздно.
Корнелий приподнялся на своем ложе и взял за руку брата, который вздрогнул от прикосновения повязки.
— Разве я не знаю своего крестника? — сказал Корнелий. — Разве я не научился читать каждую мысль в его голове, каждое чувство в его душе? Ты спрашиваешь меня: силен ли он? Ты спрашиваешь меня: слаб ли он? Ни то ни другое. Но не все ли равно, каков он сам. Ведь в данном случае важно лишь, чтоб он не выдал тайны, но он и не может ее выдать, так как он ее даже не знает.
Ян с удивлением повернулся к брату.
— Главный инспектор плотин ведь тоже политик, воспитанный в школе Яна, — продолжал с кроткой улыбкой Корнелий. — Повторяю тебе, брат, что ван Барле не знает ни содержания, ни значения доверенного ему пакета.
— Тогда поспешим, — воскликнул Ян, — пока еще не поздно, дадим ему распоряжение сжечь пакет!
— С кем же мы пошлем это распоряжение?
— С моим слугой Краке, который должен был сопровождать нас верхом на лошади. Он вместе со мной пришел в тюрьму, чтобы помочь тебе сойти с лестницы.
— Подумай хорошенько, прежде чем сжечь эти славные документы.
— Я думаю, что раньше всего, мой храбрый Корнелий, братьям де Виттам необходимо спасти свою жизнь, чтобы спасти затем свою репутацию. Если мы умрем, кто защитит нас, Корнелий? Кто сможет хотя бы понять нас?
— Так ты думаешь, что они убьют нас, если найдут эти бумаги?
Не отвечая брату, Ян протянул руку по направлению к площади Бейтенгофа, откуда до них донеслись яростные крики.
— Да, да, — сказал Корнелий, — я хорошо слышу эти крики, но что они значат?
Ян распахнул окно.
— Смерть предателям! — донеслись до них вопли толпы.
— Теперь ты слышишь, Корнелий?
— И это мы — предатели? — удивился заключенный, подняв глаза к небу и пожимая плечами.
— Да, это мы, — повторил Ян де Витт.
— Где Краке?
— Вероятно, за дверью камеры.
— Так позови его.
Ян открыл дверь: верный слуга действительно ожидал за порогом.
— Войдите, Краке, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат.
— О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно; к несчастью, мне необходимо написать его.
— Почему же?
— Потому что ван Барле никому не отдаст и не сожжет пакета без моего точного приказа.
— Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? — спросил Ян. — Ведь твои бедные руки, опаленные и изувеченные…
— О, были бы только перо и чернила!
— Вот, по крайней мере, карандаш.
— Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.
— Вот Библия, оторви первую страницу.
— Хорошо.
— Но твой почерк сейчас будет неразборчив.
— Пустяки, — сказал Корнелий, взглянув на брата, — эти пальцы, вынесшие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одном общем усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные.
И действительно, Корнелий взял карандаш и стал писать.
Тогда стало заметно, как от давления израненных пальцев на карандаш на повязке показалась кровь.
На висках великого пенсионария выступил пот. Корнелий писал:
«Дорогой крестник!
Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным. Тайны такого рода, какие заключены в нем, убивают его хранителей. Сожги его, и ты спасешь Яна и Корнелия.
Прощай и люби меня.
Корнелий де Витт.
20 августа 1672 года».
Ян со слезами на глазах вытер с бумаги каплю благородной крови, просочившуюся через повязку, и с последними напутствиями передал письмо Краке. Затем он вернулся к Корнелию, который от испытанных страданий еще больше побледнел и, казалось, был близок к обмороку.
— Теперь, — сказал он, — когда до нас донесется свист старой боцманской дудки Краке, это будет означать, что наш храбрый слуга выбрался из толпы. Тогда и мы тронемся в путь.
Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист, словно это было на корабле, своими раскатами прорезал вершины черных вязов и заглушил вопли толпы у Бейтенгофа.
В знак благодарности Ян простер руки к небу.
— Теперь, — сказал он, — двинемся в путь, Корнелий…
