За Грифусом следовала его собака.

Он поводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужную минуту она могла узнать заключенных.

— Отец, — сказала Роза, — вот знаменитая камера, из которой бежал Гроций; вы знаете, кто такой Гроций?

— Знаю, знаю, негодяй Гроций, друг этого злодея Барневельта — его казнь я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он и бежал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.

И, открыв дверь, он впотьмах обратился с речью к заключенному.

Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника, как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его уводил секретарь суда и палач.

Но красавица Роза отозвала собаку к себе.

— Сударь, — начал Грифус, подняв фонарь, чтобы немного осветить все вокруг, — в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь старшим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой человек, но непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.

— Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, — сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.

— Ах, так это вы, господин ван Барле, — сказал Грифус, — ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!

— Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз вы держите в ней фонарь.

Грифус нахмурил брови.

— Вот видите, — сказал он, — в политике всегда делают ошибки. Его высочество даровал вам жизнь — я бы этого никогда не сделал.

— Вот как! Но почему же? — спросил Корнелиус.

— Потому что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.

— Ах, метр Грифус, — сказал, смеясь, молодой человек, — вы на меня так злы за тот способ, которым я вам вылечил руку, или за ту плату, которую я с вас взял за лечение?

— Наоборот, черт побери, наоборот, — проворчал тюремщик, — вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство: не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не случилось. До такой степени хорошо, что врач Бейтенгофа — а он свое дело знает — предложил мне ее снова сломать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею действовать раньше чем через три месяца.

— И вы на это не согласились?

— Я сказал: нет! До тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой (Грифус был католиком), мне наплевать на дьявола.

— Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вам должно быть наплевать на ученых.

— О, ученые, ученые! — воскликнул Грифус, не отвечая на это заявление. — Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими как овечки, когда им дают водку или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или напиваться? Ну уж нет! О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я начал с того, что сказал: устраивать вам заговоры будет нелегко. Прежде всего — ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.

— Я вас уверяю, метр Грифус, — сказал ван Барле, — что, быть может, было время, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов.

— Хорошо, хорошо, — сказал Грифус, — следите за собой; я также буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.

— Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус.

— Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Витты.

— Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, — сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свою горечь. — Вы забываете, что один из этих несчастных был моим другом, а другой… другой — моим вторым отцом.

— Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками. И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.

— А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю.

— Да. Если бы вы остались на плахе палача Гербрука…

— То что же было бы?

— А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь — я этого не скрываю — я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.

— Спасибо за обещание, господин Грифус.

И в то время как заключенный иронически улыбался старому тюремщику, Роза за дверью отвечала молодому человеку улыбкой, полной ангельского утешения.

Грифус подошел к окну.

Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая подробностей, широкий горизонт, терявшийся в сером тумане.

— Какой отсюда вид? — спросил тюремщик.

— Прекрасный, — ответил Корнелиус, глядя на Розу.

— Да, да, слишком много простора, слишком много простора.

В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из своего гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.

— Что это такое?

— Мои голуби, — ответил Корнелиус.

— Мои голуби! — закричал тюремщик. — Мои голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое?

— Тогда, — ответил Корнелиус, — это голуби, которых мне сам Бог послал.

— Вот уже одно нарушение правил, — продолжал Грифус. — Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю, что не позднее чем завтра эти птицы будут вариться в моем котелке.

— Вам нужно сначала поймать их, метр Грифус, — возразил Корнелиус. — Вы считаете, что у меня нет прав на этих голубей, но вы, клянусь, имеете на них прав еще меньше, чем я.

— То, что отложено, еще не потеряно, — проворчал тюремщик, — и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.

И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через окно, осматривая устройство гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к двери и подать руку Розе, прошептавшей ему:

— Сегодня, в девять часов вечера.

Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за руку дочь, вышел, запер замок на два оборота, задвинул засовы и направился к другому заключенному пообещать ему что-нибудь в таком же роде.

Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться к удаляющимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну и совершенно разрушил голубиное гнездо.

Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми друзьями, чем обрекать на смерть этих милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь видеть Розу.

Ни посещение тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная перспектива его надзора, которым он так злоупотреблял (Корнелиусу это было хорошо известно), — ничто не могло рассеять отрадных грез узника, а в особенности той сладостной надежды, что воскресило в его сердце присутствие Розы.

Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять.

Роза сказала: "Ждите меня в девять часов".

Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а молодой человек уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной фризки, и вскоре дверная решетка — на нее устремил свой пылкий взор Корнелиус — осветилась.

Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.

— А вот и я! — воскликнула Роза, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице. — А вот и я!

— О милая Роза!

— Так вы довольны, что видите меня?

— И вы еще спрашиваете!? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда.

— Слушайте, мой отец каждый вечер засыпает почти сразу после ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка оглушенного можжевеловой настойкой. Никому этого не рассказывайте, так как благодаря его сну я смогу каждый вечер на час приходить сюда, чтобы поговорить с вами.

— О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза!

При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что Роза отодвинула свое.

— Я принесла вам ваши луковички, — сказала она.

Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решался сам спросить Розу, что она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил.

— А, значит, вы их сохранили!

— Разве вы не дали мне их как очень дорогую для вас вещь?

— Да, но, раз я вам их отдал, мне кажется, они теперь принадлежат вам.

— Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к счастью, живы. О, как я благославляла его высочество! Если Бог наградит принца Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм будет самым счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во всем мире. Вы живы, говорю я, и, оставив себе Библию вашего крестного, я решила вернуть вам ваши луковички. Я только не знала, как это сделать. И вот я решила попросить у штатгальтера место тюремщика в Горкуме для отца, когда ваша кормилица принесла мне письмо. О, уверяю вас, мы много слез пролили вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило меня в моем решении, и тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете.

— Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали приехать ко мне сюда?

— Думала ли я об этом? — ответила Роза (любовь преодолела у нее стыдливость), — все мои мысли были заняты только этим!

Говоря это, Роза была так хороша, что Корнелиус опять прижал свое лицо и губы к решетке, вероятно, чтобы поблагодарить молодую девушку.

Роза отшатнулась, как и в первый раз.

— Правда, — сказала она с кокетством, свойственным каждой молодой девушке, — правда, я довольно часто жалела, что не умею читать, но никогда я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда кормилица передала мне ваше письмо. Я держала его в руках: оно обладало живой речью для других, а для меня, бедной дурочки, было немым.

— Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? — спросил Корнелиус. — Почему?

— Потому что мне хотелось читать все письма, что я получаю, — ответила, улыбаясь, девушка.

— Вы получаете письма, Роза?

— Сотнями.

— Но кто же вам пишет?

— Кто мне пишет? Да все студенты, которые проходят по Бейтенгофу, все офицеры, которые идут на учение, все приказчики и даже торговцы, которые видят меня у моего окошка.

— И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками?

— Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, и это меня очень забавляло, а с некоторых пор — зачем мне слушать все эти глупости? — я их просто сжигаю.

— С некоторых пор! — воскликнул Корнелиус, и глаза его засветились любовью и счастьем.

Роза, покраснев, опустила глаза.

И она не заметила, как приблизились уста Корнелиуса, но, увы, они соприкоснулись только с решеткой. Но, несмотря на это препятствие, до губ молодой девушки донеслось горячее дыхание, обжигавшее, как самый нежный поцелуй.

Когда это пламя коснулось ее губ, Роза так побледнела, как, наверно, не бледнела даже в Бейтенгофе в день казни. Она жалобно застонала, закрыла свои прекрасные глаза и с трепещущим сердцем кинулась бежать, тщетно пытаясь усмирить рукой его биение. Корнелиус, оставшись один, вдыхал нежный аромат волос Розы, оставшийся, подобно пленнику, за решеткой.

Роза убежала так стремительно, что забыла вернуть Корнелиусу три луковички его черного тюльпана.