Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 40. Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных.
Назад: XLII ГЛАВА, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И О ТОМ ВОЗДЕЙСТВИИ, КАКОЕ ЭТА РЕВОЛЮЦИЯ ИМЕЛА НА ЖИВОТНЫХ И НА ЛЮДЕЙ
Дальше: XLIV КАСТОР И ПОЛЛУКС
XLIII
МОЯ ЛУЧШАЯ ДРАМА И МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ
Именно в тот год я отправился в департамент Йонна и познакомился с моими превосходными сотоварищами по охоте Генье и Шарпийоном. Но тогда, как я сказал, об охоте и думать было нечего.
Я ошибся. Напротив, я предавался самой жестокой охоте из всех, в каких мне приходилось участвовать: охоте за избирателями.
Когда-то, не помню, где именно, я сказал уже, что во Франции отыскалось девятьсот человек умнее меня, и я вернулся не солоно хлебавши.
Милые читательницы, попросите первого попавшегося моего собрата во святом Губерте объяснить вам, что означают эти слова: "вернуться не солоно хлебавши".
А между тем я приносил себя в жертву родине, предлагая себя избирателям в качестве депутата.
Как депутат я получал бы всего двадцать пять франков в день, в то время как в качестве журналиста продолжал зарабатывать тридцать один.
Такое положение продолжалось год.
Я говорю о своем положении, а не о ситуации во Франции.
В этом году я увидел пятнадцатую смену правительства со времени моего рождения.
К 25 августа 1849 года я стал обладателем суммы в триста франков.
Поскольку в такое нищее время это может показаться странным, поспешим сказать, что я не занял их и не украл.
Нет. Но я написал драму, озаглавленную "Граф Герман".
Каждая из моих драм, появляясь на свет, обрастает множеством невероятных историй, и все им, кажется, верят, поэтому я не прочь рассказать подробнее о рождении этой пьесы.
Как-то раз Лефевр, один из моих собратьев, принес мне комедию, принятую Водевилем и называвшуюся "Старая юность".
Я не хотел ее слушать, но, несмотря на мои настоятельные просьбы, он прочел ее мне, уговаривая переделать пьесу и стать его соавтором.
Я всегда испытывал страх перед соавторством, но из-за своей покладистости все же постоянно на него соглашался.
На этот раз я сопротивлялся и, хотя в тумане проглядывали пять актов большой и прекрасной драмы, ничего общего не имевший с маленькой трехактной комедией, которую читал мне Лефевр, я ответил:
— Я не хочу работать над вашей пьесой. Пусть ее играют, раз приняли; вытяните из нее все возможные деньги и, когда театр ее бросит, я дам вам за ваш сюжет тысячу франков.
Лефевр смутно увидел способ извлечь больше денег из своей мертвой пьесы, чем рассчитывал получить от живой: ничего не поняв в моем предложении, он попросил меня повторить.
Я повторил; он понял и согласился.
Через полгода пьеса была сыграна, провалилась и при падении разбилась насмерть; автор принес мне ее труп.
Она даже не была напечатана.
Как всегда, я отложил сюжет до тех пор, пока мне не захочется им заняться. В одно прекрасное утро "Граф Герман" оказался готовым у меня в голове, через неделю я перенес его на бумагу. Месяц спустя граф Герман, воплощенный Меленгом, стоял на подмостках Исторического театра об руку с г-жой Персон и Лаферьером.
Это была одна из лучших моих драм и один из самых громких моих успехов.
Короче говоря, благодаря этому успеху я и оказался, как говорил, к 25 августа обладателем трехсот франков.
В это время я услышал, что некий г-н Бертран отдает внаем охотничьи угодья поблизости от Мелёна. Я поспешил к нему; он жил на пятом этаже дома по улице Маре-Сен-Жермен.
Охотничьи угодья принадлежали вовсе не ему, а г-ну де Монтескьё.
Он назвал цену: восемьсот франков.
Мы немного поторговались, и он уступил мне право охоты за шестьсот франков, с одним условием.
Я должен был на следующий день отправиться туда с запиской от него и, осмотрев угодья вместе с егерем, которому была адресована записка, и убедившись, что в них достаточно дичи, заплатить названную выше цену, если останусь доволен.
На следующий день я действительно взял с собой Причарда, ружье и дюжину патронов и отправился по железной дороге в Мелён.
В Мелёне, узнав, где находится мое охотничье угодье, я нанял за пять франков повозку, с тем чтобы меня отвезли и привезли назад.
В тот год жатва была очень ранняя, так что в департаменте Сена и в соседних департаментах охотничий сезон открылся накануне, 25 августа.
Я отыскал егеря; прочитав записку г-на Бертрана, в которой содержалось и разрешение для меня сделать несколько выстрелов, егерь, поскольку ему очень хотелось сдать угодья (в прошлом году этого не случилось), довольно пренебрежительно взглянул на Причарда и тронулся в путь, указывая мне дорогу.
Охота начиналась сразу за порогом дома.
Поднявшись на пригорок, Причард заметил вдали зеленеющий участок свеклы.
Он уверенно побежал напрямик через полосу вспаханной земли к тому участку.
Я беззаботно позволил ему это сделать.
— Сударь, — произнес егерь, — хочу заметить вам, что в ваших угодьях всего пятьсот арпанов земли; на этих пятистах арпанах есть восемь или десять стай куропаток и три или четыре сотни зайцев; если вы не придержите вашего пса, он нападет на лучшую дичь и поднимет пять-шесть зайцев или две-три стаи куропаток, прежде чем мы до них доберемся.
— Не беспокойтесь, — ответил я ему, — у Причарда свой способ охотиться, я к нему привык. Оставим его среди свеклы и посмотрим, что есть в этом поле, отделяющем ее от нас.
— Там должны быть два или три зайца, сударь. Эй, смотрите, смотрите!.. Вот один бежит прямо на вас.
Он не успел договорить, как заяц был убит.
Причард не обратил внимания на выстрел и обогнул участок свеклы, чтобы взять след.
Тем временем показался второй заяц, и я выстрелил во второй раз.
Я так тяжело его ранил, что он, пробежав сто шагов, вынужден был остановиться, потом упал: как и первый заяц, он был убит.
Причард, сделав стойку, не обратил внимания ни на выстрел, ни на зайца, умиравшего в двадцати шагах от него.
Егерь подобрал обоих зайцев, заметив при этом, что, хотя записка г-на Бертрана позволяет мне сделать несколько выстрелов, он должен попросить меня больше не стрелять по зайцам и охотиться только на куропаток.
— В таком случае, — ответил я, — повернем и пойдем по следу, как Причард.
— Но, сударь, — возразил егерь, — собака не станет вас ждать!
— Не волнуйтесь, — ответил я, — вы увидите Причарда в деле. А пока, если вам нужно что-нибудь сделать, например, раскурить трубку, так зажгите ее.
— Благодарю вас, я только что убрал ее в карман.
— Ну, тогда — я вытащил из своего кармана фляжку — выпейте капельку: это превосходный финь-шампань.
— Выпить капельку, сударь? От этого я не откажусь, — сказал егерь. — Но как же ваш пес?..
— О, я же сказал вам, что у нас есть время: мы можем не торопиться.
— А вы знаете, что он уже пять минут так стоит?
— Сколько нам потребуется времени, чтобы дойти до него?
— Примерно еще пять минут.
— И пять минут на отдых. Мы будем около него через четверть часа.
— Славный все же пес! — сказал егерь. — Как жаль, что у него недостает одного глаза и одной лапы!
— Рассмотрите его получше, когда мы к нему подойдем, — со смехом ответил я, — и вы увидите, что у него еще кое-чего недостает.
Через пять минут мы подошли к Причарду.
— Еще через пять минут, — сказал я егерю, — мы попробуем убить у него под носом двух куропаток и, если нам это удастся, вы увидите: он не шелохнется до тех пор, пока я не перезаряжу ружье.
— Если это так, — откликнулся егерь, — за такого пса и пятьсот франков не жаль отдать.
— Да, — ответил я, — в первую неделю, пока держится дичь. А теперь, — прибавил я, — мы попробуем сделать одну вещь. В соответствии с лучом зрения Причарда, он, как мне кажется, примерно в десяти шагах от дичи. Так вот, я отойду на пятнадцать шагов и выстрелю туда, куда он смотрит, вероятно, в середину стаи куропаток. Если я не попаду и куропатки останутся на месте, Причард не шевельнется; если я убью одну или двух и остальные не улетят, Причард тоже с места не сдвинется, если же вся стая улетит и в ней будет одна раненая куропатка, Причард станет преследовать ее до тех пор, пока она не упадет.
Егерь пожал плечами и покачал головой, как бы желая сказать: "Ну, если он это сделает — у меня просто нет слов".
Я отступил на пятнадцать шагов, опустился на колено и выстрелил в направлении, указанном носом Причарда.
Две куропатки взлетели, показывая белые брюшки и хлопая крыльями, а в четырех шагах от них выскочил заяц и пустился наутек, как будто это стреляли в него.
Причард не двинулся с места.
— Ну, как? — спросил я егеря.
— Ах, продолжайте, сударь, — ответил он, — это так любопытно.
Я перезарядил ружье и подошел к Причарду.
Причард взглянул меня, как будто спрашивал, готов ли я, и, получив разрешение, побежал.
Взлетела стая из пятнадцати или шестнадцати куропаток.
Первым выстрелом я убил одну; вторую я ранил в крестец, и она, как обычно ведут себя куропатки, раненные подобным образом, взлетела почти вертикально.
Произошло то, что я предсказал: Причард ни на что, кроме как на нее, не обращал внимания; он следовал за ней не отводя взгляда, и, когда полет прекратился, она упала почти к нему в пасть.
Незачем было продолжать охотиться. Я узнал то, что хотел знать: эти места изобиловали дичью. Вернувшись в Париж, я поспешил к моему другу д’Орсе и поделился с ним своей удачей.
Он лепил бюст Ламартина.
Д’Орсе, граф д’Орсе, брат прекрасной г-жи де Граммон, — один из тех людей, чье имя мне приятно время от времени упомянуть. Я всегда могу сказать о нем что-то новое, и не только новое, но хорошее.
Так вот, д’Орсе был занят бюстом Ламартина, ведь он был не только вельможей, но и большим художником: он ваял и рисовал с совершенным изяществом. Может быть, в его рисунках и скульптурах найдется что поправить, но никто не обладал таким ощущением идеального, как он.
Единственный оставшийся нам портрет Байрона, тот, которым поэт требовал украшать все свои книги, сделан д’Орсе.
Безупречный вкус д’Орсе проявлялся во всем; не очень богатый и под конец жизни вынужденный считать деньги, после того как он был законодателем мод Франции и Англии, д’Орсе снял — уже не помню, на какой улице — за восемьсот франков какой-то чердак и превратил его в самую элегантную мастерскую во всем Париже.
В течение десяти лет он задавал тон Франции и Англии; его портной, разбогатевший благодаря ему, был известен своим умением одевать людей в соответствии с тем, к какому классу они принадлежали, делая невероятно тонкие различия.
Как-то раз один дворянин, проживавший в деревне, друг д’Орсе, приехал на месяц в Лондон; навестив графа, он сказал ему:
— Вот и я, мой милый, но это не все: мне предстоит провести в Лондоне некоторое время и не хочется выглядеть смешным; я не денди и не торговец из Сити, а деревенский дворянин; посмотрите на меня хорошенько и объясните вашему портному, как он должен меня одеть.
Д’Орсе на него посмотрел, затем направился к своей коллекции тростей — у него их было пятьдесят или шестьдесят, — выбрал среди них одну, с рукояткой из ножки косули, изогнутой и оправленной в серебро, и сказал своему другу:
— Возьмите ее, идите к Блиндему и велите ему одеть вас к этой трости.
И Блиндем одел дворянина к трости по одному ее виду, и никогда этот дворянин, как он сам признавался, не был одет лучше.
Рисунки д’Орсе были чудесны.
Я припоминаю один вечер у моего юного русского друга Машнева, когда д’Орсе делал со всех нас карандашные наброски.
Никогда мне не доводилось видеть собрания более любопытного, чем это; среди рисунков был портрет одной девушки, бесспорно очаровательной, черты которой он изобразил не более красивыми, чем они были, но — это редкость — более ангельскими.
Что стало с этим портретом, на котором оставалось лишь пририсовать крылья, чтобы его можно было принять за рисунок Беато Анжелико?
Д’Орсе обладал не только изяществом, но и совершенной красотой; не только совершенной красотой, но и прелестным умом. Таким он оставался до конца своей жизни.
Я предложил ему снять на двоих охотничьи угодья.
Он согласился, но с условием, что к нам присоединится герцог де Гиш, его племянник (сегодня это герцог де Граммон, посланник в Вене).
Лучшего я и желать не мог: я любил Гиша так же, как любил д’Орсе, то есть всем сердцем.
Итак, мы собрались на охоту втроем.
Нельзя было терять время, и мы решили, что начнем охотиться послезавтра.
В тот же день мы отправились к метру Бертрану подписывать арендный договор; он сделал одно небольшое ограничение: за свои шестьсот франков мы могли убить не больше ста зайцев, то есть по тридцать три на каждого; куропатки в счет не шли.
Тот, кто убьет лишнего зайца, должен будет уплатить егерю пять франков.
К полудню первого же дня я убил одиннадцать зайцев.
Незачем говорить, что Причард подвергся насмешкам со стороны моих аристократических друзей, но, по обыкновению своему, с честью вышел из положения.
Назад: XLII ГЛАВА, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И О ТОМ ВОЗДЕЙСТВИИ, КАКОЕ ЭТА РЕВОЛЮЦИЯ ИМЕЛА НА ЖИВОТНЫХ И НА ЛЮДЕЙ
Дальше: XLIV КАСТОР И ПОЛЛУКС
