X
ДОЧЬ ТЮРЕМЩИКА
В тот же вечер, когда Грифус нес пищу заключенному, он, открывая дверь камеры, поскользнулся на мокрой плите и упал. Стараясь удержать равновесие, он неловко подвернул руку и сломал ее повыше кисти.
Корнелиус бросился было к тюремщику, но Грифус, не почувствовав сразу серьезности повреждения, сказал:
— Ничего серьезного. Не подходите.
И он хотел подняться, опираясь на руку, но рука согнулась. Тут Грифус ощутил сильнейшую боль и закричал.
Он понял, что сломал руку. И этот человек, столь жестокий с другими, упал без чувств на порог и лежал без движения — холодный, словно покойник.
Дверь камеры оставалась открытой, и Корнелиус почувствовал себя почти свободным.
Но ему и в голову не пришла мысль воспользоваться этим несчастным случаем. Он тут же понял по тому, как согнулась рука Грифуса, по треску, который раздался при этом, что случился перелом, причиняющий пострадавшему боль. И Корнелиус думал только о том, как оказать помощь, забыв о враждебности, с какой тюремщик отнесся к нему при их первой встрече.
В ответ на шум, вызванный падением Грифуса, и на его жалобный стон послышались быстрые шаги на лестнице и сейчас же появилась девушка. При виде ее у Корнелиуса вырвался возглас удивления; в свою очередь девушка негромко вскрикнула.
Это была прекрасная фризка. Заметив на полу отца и склоненного над ним заключенного, она подумала сначала, что Грифус, чья грубость ей хорошо была известна, пал жертвой борьбы, затеянной им с заключенным.
Корнелиус сразу уловил это подозрение, зародившееся у молодой девушки.
Но, посмотрев на молодого человека, девушка поняла истину, и, устыдившись своих подозрений, обратила на него свои прекрасные глаза и сказала со слезами:
— Простите и спасибо, сударь. Простите за дурные мысли и спасибо за оказываемую помощь.
Корнелиус покраснел.
— Оказывая помощь ближнему, — ответил он, — я только выполняю свой христианский долг.
— Да, и оказывая ему помощь вечером, вы забываете о тех оскорблениях, что он вам нанес утром. Это более чем человечно, сударь, это более чем по-христиански.
Корнелиус посмотрел на красавицу, пораженный тем, что слышит столь благородные и столь сочувственные слова из уст простой девушки.
Но он не успел выразить свое удивление. Грифус, придя в себя, раскрыл глаза, и его обычная грубость ожила вместе с ним.
— Вот что получается, — сказал он, — когда торопишься принести ужин заключенному: торопясь — падаешь, падая — ломаешь себе руку, потом валяешься на полу без всякой помощи.
— Замолчите, отец, — сказала Роза. — Вы несправедливы к молодому человеку: я его застала как раз в ту минуту, когда он оказывал вам помощь.
— Он? — спросил недоверчиво Грифус.
— Да, это правда, и я готов лечить вас и впредь.
— Вы? — спросил Грифус. — А разве вы доктор?
— Да, это моя основная профессия.
— Так что вы сможете вылечить мне руку?
— Безусловно.
— Что же вам для этого потребуется?
— Две деревянные дощечки и бинты для перевязки.
— Ты слышишь, Роза? — сказал Грифус. — Заключенный вылечит мне руку; мы избавимся от лишнего расхода; ну, помоги мне подняться: я словно налит свинцом.
Роза подставила раненому свое плечо; он обвил здоровой рукой шею девушки и, сделав усилие, поднялся на ноги, а Корнелиус пододвинул к нему кресло, чтобы избавить его от лишних движений.
Грифус сел, затем обернулся к своей дочери:
— Ну, что же, ты разве не слышала? Пойди принеси то, что требуется.
Роза спустилась и вскоре вернулась с двумя дощечками от бочонка и длинным бинтом.
Корнелиус снял с тюремщика куртку и засучил рукава его рубашки.
— Вам именно это нужно, сударь? — спросила Роза.
— Да, мадемуазель, — ответил Корнелиус, бросив взгляд на принесенные предметы, — да, это как раз то, что мне нужно. Теперь я поддержу руку вашего отца, а вы придвиньте стол.
Роза придвинула стол. Корнелиус положил на него сломанную руку, чтобы она лежала ровнее, и с удивительной ловкостью соединил концы переломанной кости, приладил дощечки и наложил бинт.
В самом конце перевязки тюремщик опять потерял сознание.
— Пойдите принесите уксус, мадемуазель, — сказал Корнелиус, — мы потрем ему виски, и он придет в себя.
Но, вместо того чтобы выполнить это поручение, Роза, убедившись, что отец действительно в бессознательном состоянии, подошла к Корнелиусу.
— Сударь, — сказала она, — услуга за услугу.
— Что это значит, милое дитя?
— А это значит, сударь, что судья, который должен вас завтра допрашивать, приходил узнать, в какой вы камере, и ему сказали, что вы в той же камере, где находился Корнелий де Витт. Услышав это, он так зловеще усмехнулся, что я опасаюсь, не ожидает ли вас какая-нибудь беда.
— Но что же мне могут сделать? — спросил Корнелиус.
— Вы же видите отсюда эту виселицу!
— Но ведь я невиновен, — сказал Корнелиус.
— А разве были виновны те двое, что там повешены, измученные, изуродованные?
— Да, это правда, — омрачился Корнелиус.
— К тому же, — продолжала Роза, — общественное мнение хочет, чтобы вы были виновны. Но виновны вы или нет, ваш процесс начнется завтра, и послезавтра вы будете осуждены: в наше время эти дела делаются быстро.
— Какие же выводы вы делаете из этого? — спросил Корнелиус.
— А вот какие: я одна, я слаба, я женщина, отец лежит в обмороке, собака в наморднике — следовательно, никто и ничто не мешает вам скрыться. Спасайтесь бегством — вот какие выводы я делаю.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что мне, к сожалению, не удалось спасти ни господина Корнелия, ни господина Яна де де Витта, и мне бы очень хотелось спасти хотя бы вас. Только торопитесь, вон у отца уже появилось дыхание; через минуту, быть может, он откроет глаза, и тогда будет слишком поздно. Вы колеблетесь?
Корнелиус стоял как вкопанный, глядя на Розу, и казалось, что он смотрит на нее, совершенно не слушая, о чем она говорит.
— Вы что, не понимаете разве? — нетерпеливо спросила девушка.
— Нет, я понимаю, — ответил Корнелиус, — но…
— Но?
— Я отказываюсь. В этом обвинят вас.
— Не все ли равно? — ответила Роза, покраснев.
— Спасибо, дитя мое, — возразил Корнелиус, — но я остаюсь.
— Вы остаетесь? Боже мой! Боже мой! Разве вы не поняли, что вас приговорят… приговорят к смерти на эшафоте, а может быть, вас убьют, разорвут на куски, как господина Яна и господина Корнелия! Ради всего святого! Я вас заклинаю, не беспокойтесь обо мне и бегите из этой камеры! Берегитесь: она приносит несчастье де Виттам!
— Эй! Кто там упоминает имена этих негодяев, этих мерзавцев, этих подлых преступников де Виттов? — воскликнул пришедший в себя тюремщик.
— Не волнуйтесь, друг мой, — сказал Корнелиус, кротко улыбаясь. — При переломе раздражаться очень вредно.
Обратившись к Розе, он сказал шепотом:
— Дитя мое, я невиновен и буду ждать своих судей с безмятежным спокойствием невиновного.
— Тише! — сказала Роза.
— Почему?
— Отец не должен подозревать, что мы с вами переговаривались.
— А что тогда будет?
— А будет то, что он не позволит мне больше приходить сюда, — ответила девушка.
Корнелиус с улыбкой принял это наивное признание. Казалось, что его несчастье озарил луч света.
— Ну, о чем вы там шепчетесь? — закричал Грифус, поднимаясь и поддерживая свою правую руку левой.
— Ни о чем, — ответила Роза. — Господин объясняет мне тот распорядок, которому вы должны следовать.
— Распорядок, которому я должен следовать! Распорядок, которому я должен следовать! У тебя тоже, голубушка, есть распорядок, которому ты должна следовать.
— Какой распорядок, отец?
— Не заходить в камеры к заключенным, а если приходишь, то не засиживайся там. Иди-ка впереди меня, да побыстрей!
Роза и Корнелиус обменялись взглядом.
Взгляд Розы говорил: "Видите?"
Взгляд Корнелиуса означал: "Да будет так, как угодно Господу!"
