CLVI
ПОСЛАНЕЦ
С высоты крепостных башен Кастель Нуово Луиза Сан Феличе и Сальвато, на чью руку она опиралась, могли видеть все, что происходило в Доме-под-пальмой и в доме герцогини Фуско.
Луиза не понимала, откуда взялось это нашествие и какова его цель. Но читатель помнит, что герцогиня отказалась последовать за подругой в Кастель Нуово и сказала, что лучше останется дома, а если ей будет угрожать серьезная опасность, у нее имеется способ бежать.
Судя по движению, происходившему в Мерджеллине, опасность была серьезной, но Луиза надеялась, что герцогине удалось скрыться.
Она очень испугалась, когда внезапно услышала выстрелы, ведь ей в голову не приходило, что целились в попугая.
В это время какой-то человек, одетый как крестьянин из Абруцци, тронул Сальвато за плечо; тот обернулся и радостно вскрикнул.
Он узнал патриота, которого посылал к своему отцу.
— Видел ты его? — живо спросил Сальвато.
— Да, ваше превосходительство, — отвечал посланец.
— Что ты ему сказал?
— Ничего. Я передал ему ваше письмо.
— Что он сказал тебе?
— Ничего. Он передал мне вот эти три бусины из своих четок.
— Хорошо. Что я могу сделать для тебя?
— Предоставить мне как можно больше возможностей служить Республике, а когда все рухнет, дать умереть за нее.
— Как тебя зовут?
— Мое скромное имя вам ничего не скажет. Я даже не неаполитанец, хотя и прожил десять лет в Абруцци; но я гражданин того пока еще безвестного Града, который станет когда-нибудь столицей всего человечества.
Сальвато поглядел на него с удивлением.
— По крайней мере, оставайся с нами, — сказал он.
— Таковы мое желание и мой долг, — был ответ.
Сальвато протянул неизвестному руку; он понимал, что такому человеку нельзя предлагать иной награды.
Посланец вошел в форт, а Сальвато вернулся к Луизе.
— Вижу по твоему лицу, что есть добрые вести, возлюбленный мой Сальвато! — промолвила Луиза.
— Да, этот человек и вправду принес мне добрую весть.
— Этот человек?
— Взгляни на эти три бусины из четок.
— Вижу. И что же?
— Эти бусины говорят о том, что нас отныне стерегут преданное сердце и непреклонная воля и, какая бы нам ни грозила опасность, не следует отчаиваться.
— Кто же прислал этот талисман, кто столь счастлив, что внушает тебе такое доверие?
— Человек, одаривший меня любовью, равной той любви, что я питаю к тебе, — мой отец.
И Сальвато, имевший уже случай, как читатель, может быть, помнит, поговорить с Луизой о своей матери, впервые рассказал ей ужасное предание о своем рождении — то, что он рассказывал шести заговорщикам в вечер своего появления во дворце королевы Джованны.
Сальвато уже заканчивал свою повесть, когда внимание его привлекли маневры английского фрегата "Sea-Horse", которым, как было сказано выше, командовал капитан Болл. Фрегат этот, стоявший на якоре против военной гавани, описывал теперь широкий полукруг перед Кастель Нуово и Кастель делл’Ово, приближаясь к Мерджеллине, то есть как раз к тому месту, где лаццарони, спустившиеся с Вомеро, творили только что описанную расправу в Доме-под-пальмой и в особняке герцогини Фуско.
Когда молодой человек поглядел в подзорную трубу, ему показалось, будто англичане выгрузили четыре пушки крупного калибра и выставили батарею у Виллы — в месте, известном под названием Тюильри.
Через два часа в конце Кьяйи началась сильная канонада и ядра стали впиваться в стены Кастель делл’Ово.
Узнав, что лаццарони прошли через Вомеро к Мерджеллине, кардинал тем же путем послал им подкрепление, состоящее из русских и албанцев, а капитан Болл привез им пушки, которые можно было поднять вверх по улице Инфраската и спустить вниз по Вомеро.
Именно эта батарея и обстреливала Кастель делл’Ово.
Теперь, когда санфедисты захватили этот новый пункт, патриоты оказались окружены со всех сторон и легко было понять, что новая батарея, надежная опора санфедистов, может нанести Кастель делл’Ово величайший урон.
После пятого или шестого залпа Сальвато увидел, как от стены замка, словно от борта гигантского корабля, накрепко привязанного к берегу, отделилась шлюпка.
Ею управлял патриот; он заметил Сальвато на крепостной башне, по мундиру признал в нем одного из высших офицеров и показал ему издали письмо.
Сальвато велел отворить дверь потерны.
Через десять минут посланец стоял перед ним с письмом в руке.
Сальвато пробежал письмо и, поскольку оно имело важное значение для всех, проводил Луизу в ее комнату, спустился во двор, велел позвать коменданта Масса и находящихся в крепости офицеров и прочел им следующее:
"Мой дорогой Сальвато!
Я заметил, что Вы с таким же интересом, как и я, но не с такого удобного места следите за сценами, только что развернувшимися в Мерджеллине.
Не знаю, не мешает ли Вам Пиццофальконе, частью заслоняющий от Вас набережную Кьяйа, столь же отчетливо видеть то, что происходит в Тюильри; на всякий случай ставлю Вас об этом в известность.
Англичане выгрузили там четыре пушки, а русские артиллеристы установили батарею, которую охраняет батальон албанцев.
Слышите, как она чирикает?
Если она прощебечет так хотя бы сутки, то стоит лишь явиться новому Иисусу Навину с полудюжиной труб— и рухнут стены Кастель делл Юво.
Мне-то все равно, но женщины и дети, укрывшиеся в нем, принимают такую перспективу отнюдь не столь философски и каждый раз, как ядро ударяет в стену, разражаются воплями и стенаниями.
Вот вам картина довольно прискорбного положения, в каком мы пребываем.
А вот что я беру на себя смелость Вам предложить, чтобы выйти из этого затруднения.
Лаццарони говорят, что, когда Господу Богу становится скучно там, наверху, он отворяет одно из небесных окон и глядит на Неаполь.
Так вот, мне почему-то кажется, что Господь скучает как раз сегодня, стало быть, он отворит одно из этих окон и поглядит на нас.
Попробуем сегодня вечером поразвлечь его представлением, которое должно быть ему весьма приятно (если я правильно представляю себе Господа Бога), — а именно, зрелищем того, как отряд порядочных людей дает трепку банде отпетых негодяев.
Что Вы на это скажете?
Со мною сотня гусаров, они жалуются, что у них затекли ноги; каждый сохранил по карабину и по две дюжины патронов, которые им не терпится пустить в ход.
Не откажите в любезности, передайте мое предложение Мантонне и патриотам из монастыря святого Марпиша. Если оно им подходит, пусть подадут нам сигнал ружейным залпом, и ровно в полночь мы с Вами соединимся и вместе отслужим мессу на площади Витториа.
Постараемся, чтобы эта месса была достойна кардинала!
Ваш искренний и преданный друг
Николино".
Последние слова письма заглушили аплодисменты. Комендант Кастель Нуово захотел лично возглавить отряд, выделенный для ночной вылазки.
Однако Сальвато заметил ему, что его долг и общие интересы требуют, чтобы он оставался на своем посту и держал ворота открытыми для раненых на тот случай, если патриоты окажутся отброшенными назад.
Масса уступил настояниям Сальвато, которому в таком случае, бесспорно, выпадало на долю командование операцией.
— А теперь, — спросил молодой генерал, — нужен решительный человек, чтобы доставить копию этого письма генералу Мантонне?
— Я доставлю, — прозвучал чей-то голос.
И Сальвато увидел, что, раздвигая ряды, к нему пробирается тот самый генуэзский патриот, который отвозил письмо его отцу.
— Невозможно, — возразил он.
— Почему невозможно?
— Потому что не прошло и двух часов, как вы вернулись, вы, должно быть, на ногах не держитесь от усталости.
— Из этих двух часов час я проспал. Я отдохнул. Сальвато знал мужество и ум этого человека и потому не стал долее противиться. Он снял копию с письма Николино и передал генуэзцу, предупредив, что бумагу следует вручить Мантонне в собственные руки.
Посланец взял письмо и удалился.
Он пошел по переулку Страда Нуова, по улицам Монте ди Дио и Понте ди Кьяйа, наконец, по откосу Петрайо добрался до монастыря святого Мартина.
Находящихся там патриотов он застал в большой тревоге. Их неприятно поразила канонада, которую они слышали со стороны набережной Кьяйа. Узнав, что речь идет о попытке заставить эти пушки умолкнуть, все они, и первым Мантонне, согласились послать отряд в двести человек на помощь двум сотням калабрийцев, руководимым Сальвато, и двумстам гусарам из отряда Николино.
Не успели закончить чтение письма, как послышалась стрельба со стороны Джардини. Мантонне приказал немедленно выйти на помощь атакуемым. Но, прежде чем его люди добрались до подъема Сан Никола да Толентино, они увидели бегущих к главному штабу патриотов. Те рассказали, что батальон албанцев, неожиданно выскочив из переулка Васто, напал на малочисленный пост в Джардини и смел его превосходящими силами.
Албанцы никому не давали пощады, и лишь поспешное бегство спасло жизнь тем, кто принес эту весть.
Отряд возвратился в монастырь святого Мартина.
Положение было отчаянное, под угрозой оказался в особенности план, составленный на следующую ночь. Пути сообщения между обителью святого Мартина и Кастель делл’Ово были теперь перерезаны. Правда, оставалась надежда пробиться силой, но шум битвы насторожил бы тех, кого хотели застать врасплох.
Мантонне считал, что надо любой ценой и немедленно вернуть Джардини, но генуэзский патриот, относивший письмо, за которого Сальвато поручился как за человека редкого ума и истинного мужества, заявил, что берется к одиннадцати часам очистить всю улицу Толедо от лаццарони и обеспечить проход республиканцам. Мантонне потребовал, чтобы с ним поделились планом; генуэзец согласился, но при условии, что больше никто ничего не узнает. Переговорив с ним, Мантонне, казалось, заразился его уверенностью в успехе дела.
Итак, стали ждать ночи.
С последним ударом колокола, отзвонившего "Ave Maria", грянул залп со стороны обители святого Мартина, извещавший Николино и Сальвато, что к полуночи они должны быть готовы к выступлению.
В десять часов вечера генуэзец — с него все не сводили глаз, ибо от успеха его замысла зависел итог ночной экспедиции, которая, по словам Николино, должна была развлечь и обрадовать Господа Бога, — итак, в десять вечера генуэзец потребовал перо и бумагу и написал какое-то письмо.
Кончив писать, он снял сюртук, надел засаленную рваную куртку, заменил трехцветную кокарду красной, заложил между дулом и штыком своего ружья приготовленное письмо, вышел окольным путем на улицу Фориа и очутился на улице Толедо, миновав Бурбонский музей, так что казалось, будто он направлялся от моста Магдалины, с громадным трудом проложил себе дорогу через толпу и наконец остановился у главной ставки обоих главарей санфедистов.
Главарями, как помнит читатель, были Фра Дьяволо и Маммоне.
Они занимали нижний этаж дворца Стильяно.
Маммоне сидел за столом, на котором, как обычно, лежал свежеспиленный верх человеческого черепа, взятый у мертвого, а быть может, у умирающего и еще хранивший остатки мозга.
Разбойник сидел одинокий и угрюмый: никто не захотел разделить трапезу этого тигра.
В соседней комнате ужинал Фра Дьяволо. Рядом с ним, одетая в мужское платье, сидела та самая прекрасная Франческа, у которой он убил жениха и которая уже через неделю пришла к убийце в горы.
Посланца провели к Фра Дьяволо.
Он протянул главарю бандитов свое ружье и предложил вытащить доставленную им депешу.
Она действительно была адресована Фра Дьяволо будто бы от имени кардинала Руффо.
В ней содержался приказ знаменитому вожаку разбойников немедленно собрать всех его людей на мосту Магдалины; по словам его преосвященства, речь шла о ночной вылазке, которую доверить можно лишь такому выдающемуся человеку, как Фра Дьяволо.
Что касается Маммоне, чей отряд уменьшился вдвое, ему следовало отвести людей за Бурбонский музей и укрепиться там, а утром занять прежний пост.
Приказ был подписан кардиналом, а в приписке значилось, что нельзя терять ни минуты. Фра Дьяволо встал и отправился посоветоваться с Маммоне. Посланец пошел следом.
Как уже говорилось, Маммоне ужинал.
То ли он почувствовал недоверие к вновь прибывшему, то ли просто пожелал оказать честь кардиналу, только он наполнил вином череп, служивший ему чашей, и предложил посланцу выпить за здоровье кардинала Руффо.
Тот принял череп из рук сорского мельника, воскликнул "Да здравствует кардинал Руффо!" и, не выказывая ни малейшего отвращения, опустошил чашу одним глотком.
— Ладно, — проговорил Маммоне, — возвращайся к его преосвященству и скажи, что мы повинуемся.
Посланец вытер рот рукавом, вскинул ружье на плечо и вышел.
Маммоне покачал головой.
— Что-то не нравится мне этот малый, — сказал он.
— Правда, — подхватил Фра Дьяволо, — и выговор у него странный.
— Давай вернем его, — сказал Маммоне.
Оба бросились к дверям. Посланец уже поворачивал за угол переулка Сан Томмазо, но был еще виден.
— Эй! Друг! — крикнул Маммоне.
Тот обернулся.
— Вернись-ка на минуту, нам надо тебе кое-что сказать.
Посланный вернулся с превосходно разыгранным безразличием.
— К услугам вашей милости. В чем дело? — спросил он, поставив ногу на первую ступень дворца.
— Дело в том, что я хотел тебя спросить, из какой ты провинции родом?
— Из Базиликаты.
— Врешь! — вмешался случайно находившийся рядом матрос. — Ты генуэзец, как и я, узнаю тебя по выговору.
Матрос еще не договорил, как Маммоне выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в несчастного патриота. Тот упал замертво.
Пуля пробила ему сердце.
— Снимите череп у этого предателя, наполните его кровью и принесите ко мне, — приказал Маммоне.
— Но один череп уже лежит на столе у вашей милости, — отвечал лаццароне, которому, вероятно, не пришлось по сердцу такое приказание.
— Выбрось старый и принеси новый. Даю клятву с этой минуты не пить дважды из одного.
Так умер один из самых пламенных патриотов 1799 года. Умер, оставив по себе только воспоминание. Имя его осталось неизвестным, и поиски, предпринятые автором этих строк, оказались безуспешными.
