В этот самый час священник Антонио Тоскано сдержал слово, данное им молодому генералу.

Поскольку в тот знаменательный для истории Неаполя день каждая минута несла с собою самоотверженность, героизм или жестокость, я вынужден покинуть Сальвато в критическую минуту и рассказать, что происходило на поле битвы.

После ранения генерала Вирца командование перешло к его помощнику Гримальди. То был испытанный храбрец, человек геркулесовой силы. Санфедисты, отброшенные за мост неудержимым натиском горцев, перед которым немыслимо было устоять, несколько раз схватывались с республиканцами врукопашную. И тогда можно было видеть великана Гримальди, который сделал себе палицу из подобранного на земле ружья и мерно молотил ею, словно цепом, каждым ударом укладывая по человеку.

Вдруг появился тот полуслепой старик, который требовал дать ему ружье, обещая так близко подойти к неприятелю, что невозможно будет его не разглядеть, — вдруг, повторяем, появился Луиджи Серио, поддерживаемый двумя своими племянниками, хотя вернее было бы сказать, что он сам тащил их за собою к берегу Себето. Там они оставили старика одного. Он оказался всего шагах в двадцати от санфедистов. В течение получаса можно было видеть, как он заряжает, а затем разряжает свое ружье с хладнокровием и методичностью бывалого солдата или, вернее, со стоическим отчаянием гражданина, не желающего пережить свободу своей страны. Наконец он упал, и тело его затерялось, вернее, было забыто среди множества трупов, громоздившихся по отлогим берегам реки.

Кардинал понял, что ему не удастся пробиться на мост до тех пор, пока двойной орудийный огонь — с форта Вильена и с кораблей флотилии Караччоло — косит его людей с флангов.

Надо было сначала овладеть фортом, а потом расстрелять из пушек форта флотилию.

Мы уже говорили, что форт защищали сотни полторы-две калабрийцев под началом священника Антонио Тоскано.

Кардинал передал всех калабрийцев, сражавшихся на его стороне, в распоряжение полковника Рапини, который и сам был уроженцем Калабрии, и приказал ему взять форт любой ценой.

Он нарочно послал одних калабрийцев против других, потому что знал: между земляками завяжется борьба не на жизнь, а на смерть, ибо нет ничего страшнее и ожесточеннее, чем братоубийственные войны.

В единоборстве между чужаками случается, что противники остаются в живых, но Этеокл и Полиник погибли оба.

Увидев над воротами трехцветное знамя и прочитав по низу его надпись: "Отомстить, победить или умереть!" — калабрийцы, обезумев от ярости, ринулись на маленький форт с топорами и лестницами в руках.

Нескольким удалось пробиться к воротам, на которые обрушились удары топоров; другие добрались до подножия стен и попытались установить лестницы; но форт Вильена, будто ковчег Завета, казалось, поражал смертью всякого, кто осмеливался прикоснуться к нему.

Трижды шли осаждающие на приступ и трижды откатывались, оставляя под стенами груды трупов.

Полковник Рапини, раненный двумя пулями, запросил помощи.

Кардинал послал ему сотню русских солдат и две артиллерийские батареи.

Установили пушки, и через два часа в стене форта образовалась широкая брешь.

Тогда к коменданту форта отправили парламентёра с предложением сдаться при условии, что гарнизону будет сохранена жизнь.

— Прочитай, что написано на воротах форта, — отвечал старый священник, — "Отомстить, победить или умереть!" Если мы не можем победить, мы отомстим за себя и умрем.

Получив такой ответ, русские и калабрийцы снова ринулись на приступ.

Прихоть императора, каприз безумца Павла I послали людей, родившихся на берегах Невы, Волги и Дона, на побережье Средиземного моря, умирать за венценосцев, которых они не знали даже по имени!

Атака была дважды отбита, и путь к бреши усеяли мертвые тела.

На третий раз атаку возглавили калабрийцы. Разрядив в защитников крепости свои ружья, они побросали их по пути и с ножами в руках кинулись через брешь во двор форта. За ними последовали русские, коля штыками направо и налево.

Завязалась молчаливая смертельная битва, битва врукопашную, когда гибель возникает из тесных, словно братских объятий.

Тем временем в пробитую брешь вливались все новые потоки наступающих, осажденные же падали один за другим, и замены павшим не было. Из двухсот их осталось едва шестьдесят человек, которых окружали более чем четыре сотни врагов. Смерти они не страшились, но были в отчаянии, сознавая, что умирают не отомстив.

И тут поднялся старый священник, весь израненный, и отчетливо, так, что было слышно всем, произнес:

— Тверды ли вы, братья, в своем решении?

— Да! Да! Да! — откликнулся дружный хор голосов.

В тот же миг Антонио Тоскано скользнул в подземелье, где хранился порох, приблизил к одной из бочек дуло пистолета, припрятанного на крайний случай, и выстрелил.

Раздался ужасный взрыв, и победители вместе с побежденными, осаждающие вместе с осажденными, взлетели на воздух.

Неаполь содрогнулся как от землетрясения; облако пыли затмило солнце, и, словно у подножия Везувия разверзся новый кратер, на землю по громадной окружности посыпались камни, балки и человеческие останки.

Все живое в форте было уничтожено; лишь один-единственный человек был подхвачен потоком воздуха и, не получив ни царапины, упал в море. Он поплыл в сторону Неаполя, добрался до Кастель Нуово и рассказал там о гибели товарищей и самопожертвовании священника.

Этого последнего из калабрийских спартанцев звали Фабиани.

Весть о героической гибели гарнизона во мгновение ока распространилась по городу и вызвала всеобщее воодушевление.

Но и кардинал тоже понял, какую пользу может он извлечь из этого события.

Теперь, когда умолкли пушки форта Вильена, уже ничто не мешало ему подступить к самому морю и из орудий крупного калибра разнести в щепки маленькую флотилию Караччоло.

У русских были пушки шестнадцатого калибра. Они установили батарею прямо на обломках форта, построили себе из этих обломков брустверы и часов около пяти пополудни начали обстрел флотилии.

Каждого из русских ядер было достаточно, чтобы потопить одну, а то и две лодки, так что Караччоло вынужден был отойти в открытое море.

Кардинал получил возможность продвинуть свои отряды к самому берегу, оставшемуся беззащитным после падения форта Вильена, и, таким образом, оба поля сражений этого дня остались за санфедистами; они разбили лагерь на развалинах форта и расположили аванпосты по другую сторону моста Магдалины.

Бассетта, как уже говорилось, оборонял Каподикино. Казалось, он честно сражался за Республику, которую впоследствии предал. Внезапно он услышал за своей спиной крики: "Да здравствует вера!", "Да здравствует король!" Это кричали фра Пачифико и лаццарони из лагеря санфедистов: воспользовавшись тем, что улицы Неаполя остались без защитников, банды оборванцев овладели ими.

Одновременно Бассетти сообщили о ранении и смерти генерала Вирца. И тогда он испугался, что останется один на выдвинутой далеко вперед позиции, откуда может быть отрезан путь к отступлению. Он скрестил штыки с противником и проложил себе путь через кишевшие толпами лаццарони улицы до Кастель Нуово.

Мантонне с семью-восемью сотнями людей тщетно ждал вражеской атаки на высотах Каподимонте; но когда он увидел взрыв форта, увидел, что флотилия Караччоло вынуждена отойти от берега, когда он узнал о смерти Вирца и отступлении Бассетти, то и сам отдал приказ отступать через Вомеро к замку Сант’Эльмо; однако тут комендант крепости полковник Межан отказался его принять. Поэтому Мантонне со своим отрядом патриотов расположился в монастыре святого Мартина, у подножия Сант’Эльмо; монастырь был не так надежно укреплен, но занимал не менее выгодную позицию.

Отсюда можно было наблюдать за улицами Неаполя, оставленными во власти лаццарони, и видеть, как на мосту Магдалины и по всему берегу моря, от форта Вильена до Портичи, сражаются патриоты.

Доведенные до крайности слухами о мнимом заговоре республиканцев, будто бы собравшихся перевешать всех лаццарони, если бы святой Антоний, более надежный их защитник, нежели святой Януарий, не явился самолично и не открыл заговор кардиналу, лаццарони, подстрекаемые фра Пачифико, пустились на такие жестокости, перед которыми бледнело все, что они творили прежде.

Некоторые из этих бесчинств видел Сальвато на пути, который ему пришлось проделать от моста, где он был схвачен, и до места, где ему предстояло ожидать казни, обещанной Беккайо.

Бешено скакавший конь влачил привязанное к его хвосту тело патриота, оставляя широкую полосу крови на мостовой и на поворотах улиц и vicoli, ударяя о стены домов труп человека, для которого казнь длилась и после смерти.

Наперерез им ковылял, спотыкаясь, другой патриот, с выколотыми глазами, с отрезанным носом и ушами. Он был раздет догола, а улюлюкающая банда подталкивала его саблями и штыками.

Еще одного несчастного, с отпиленными ступнями, заставляли бежать на культяпках, как на костылях, при каждом падении поднимая его ударом бича.

Наконец, у двери одного особняка пылал костер, в него бросали живых или умирающих женщин и детей, а людоеды, среди которых был уже трижды упомянутый нами кюре Ринальди, пожирали полусырые куски их плоти.

Костер был сложен из мебели, вышвырнутой из окон дома. Хотя обломки забили всю улицу, первый этаж оказался менее опустошенным, чем верхние, в столовой сохранилось десятка два стульев и стенные часы, которые с бесстрастностью, присущей механизмам, продолжали отмечать время.

Сальвато безотчетно взглянул на часы: они показывали четверть пятого.

Лаццарони втащили его в столовую и бросили на стол. Решив не говорить палачам ни слова, то ли из презрения к ним, то ли потому, что считал слова бесполезными, он повернулся на бок и сделал вид, будто заснул.

И тогда эти люди, искушенные в пытках, стали пререкаться между собой, какой смертью должен умереть Сальвато.

Беккайо с его удивительным инстинктом мести настаивал на скорой и позорной смерти.

Сгореть на медленном огне, быть заживо подвешенным, разрезанным на куски — Сальвато мог бы вынести все это без единой жалобы и стона.

То было бы убийство, а в глазах этого лаццароне убийство не унижало, не обесчещивало, не принижало жертву.

Беккайо хотел иного. К тому же, изуродованный и искалеченный рукою Сальвато, он заявил, что пленник принадлежит ему. Это его добро, его собственность, его вещь. Значит, он может предать его такой смерти, какую пожелает.

И он пожелал, чтобы Сальвато повесили.

Смерть на виселице смешна: тут нет кровопролития (а ведь оно облагораживает!), глаза вылезают из орбит, язык распухает и вываливается изо рта, висельник качается, делая забавные жесты. Именно такой смертью, в десять раз худшей, чем прочие виды казни, был обречен погибнуть Сальвато.

Молодой человек слышал весь спор и вынужден был признать, что Беккайо, будь он сам Сатана, царь богоотступников, и проникни он в душу пленника, не мог бы лучше угадать, что в ней творилось.

Итак, было решено, что Сальвато повесят.

Над столом, где лежал пленник, в потолок было ввинчено кольцо для люстры.

Правда, люстра была разбита.

Однако для намерений Беккайо люстры не требовалось, достаточно было и кольца.

Он взял в правую руку веревку и, хотя левая была искалечена, все же сумел завязать петлю.

Затем он взобрался на стол, потом, как на табурет, стал

Можно было бы составить особую книгу из простых рассказов о страданиях, которым подвергали патриотов, муках, делающих честь воображению неаполитанских лаццарони и не числящихся ни в арсенале инквизиции, ни в реестрах пыток, применяемых краснокожими индейцами. (Примеч. автора.) на тело Сальвато, который остался столь же бесчувствен к давлению его мерзкой ноги, как если бы уже был мертвецом. Наконец он продернул веревку в кольцо.

Но вдруг Беккайо замер: ему явно пришла в голову новая мысль.

Он оставил петлю висеть в кольце, а свободный конец веревки бросил на пол.

— Братцы, — проговорил он, — я прошу у вас четверть часа, всего четверть часа! Обещайте, что сохраните ему жизнь на этот срок, а уж я обещаю устроить этому якобинцу такую смерть, что вы останетесь довольны.

Все стали приставать к Беккайо, любопытствуя, что именно он имеет в виду и о какой смерти говорит, но тот упрямо отказался отвечать на вопросы, бросился вон из особняка и поспешил в сторону деи Соспири делл’Абиссо.