В тот же вечер в театре Сан Карло состоялось пышное светское собрание.

Давали оперу "Горации и Куриации", один из ста шедевров Чимарозы. Глядя на ярко освещенную залу, на элегантных женщин, разодетых, как на бал, на молодых людей, оставивших за дверью свое оружие и готовых снова взять его в руки при выходе, никто бы не подумал, что Ганнибал стоит у ворот Рима.

Между вторым и третьим актом вдруг взвился занавес и примадонна театра, выйдя на сцену в костюме гения Отечества, с черным знаменем в руках, объявила зрителям то, что нам уже известно, — что патриотам остается лишь один выбор: либо сделать невероятное усилие и разгромить кардинала Руффо у стен Неаполя, либо умереть с оружием в руках, защищая их.

Как ни страшна была эта весть, она не обескуражила собравшихся в зрительном зале. Каждое новое сообщение они встречали криками "Да здравствует свобода! Смерть тиранам!".

Когда же они узнали наконец об отступлении и возвращении в город Мантонне, в людях заговорил уже не только патриотизм — теперь их охватила ярость. Со всех сторон слышалось:

— Гимн свободе! Гимн свободе!

Артистка, только что прочитавшая зловещую сводку событий, поклонилась, показывая тем самым, что готова выполнить требование публики и спеть национальный гимн, но зрители вдруг заметили в одной из лож Элеонору Пиментель, сидящую между Монти — автором слов этого гимна — и Чимарозой — автором его музыки.

И тогда залу потряс единодушный крик:

— Пиментель! Пиментель!

Газета "Партенопейский монитор", которую редактировала эта благородная женщина, сделала ее имя необычайно популярным.

Пиментель поклонилась, но не того желала публика: она хотела, чтобы Элеонора сама спела гимн.

Та на мгновение заколебалась, но ей пришлось уступить единодушным настояниям собравшихся.

Она вышла из ложи и появилась на сцене под бурные крики "ура!", "виват!", "браво!" и аплодисменты всего зала.

Элеоноре дали черное знамя.

Но она покачала головой:

— Это знамя мертвых. Бог милостив! Пока мы дышим, Республика и свобода не умерли. Дайте же мне знамя живых!

Ей принесли неаполитанское трехцветное знамя.

Страстным движением она прижала его к сердцу.

— Пусть наш победоносный стяг станет знаменем свободы, — произнесла она, — или пусть будет нашим саваном!

В ответ разразилась такая бурная овация, что, казалось, рухнет театр, но дирижер сделал знак своей палочкой, и при первых же звуках оркестра внезапно воцарилась странная трепетная тишина; Элеонора Пиментель, подобная музе Отечества, глубоким, звучным голосом, великолепным контральто запела первую строфу гимна:

Чтоб вольно и гордо стремиться вперед!

Надо знать народ Неаполя, надо видеть проявление его неистового восторга, его энтузиазма, которому не хватает слов, так что он выражается в безумных жестах и нечленораздельных криках, чтобы представить себе, до какого кипения дошел зрительный зал к тому мигу, когда последняя строка партенопейской марсельезы слетела с уст певицы и смолкла последняя нота сопровождающего ее оркестра.

На сцену посыпались венки и букеты.

Элеонора подобрала два лавровых венка и возложила один на голову Монти, другой на голову Чимарозы.

И тогда, неизвестно кем брошенная, на груду цветов упала пальмовая ветвь.

Неистово хлопали четыре тысячи ладоней, две тысячи голосов твердили:

— Пальму Элеоноре! Пальму Элеоноре!

— В знак мученичества! — отвечала пророчица, поднимая ветвь и прижимая ее к груди скрещенными руками.

Зал обезумел. Зрители бросились на сцену. Мужчины преклоняли перед певицей колена, а когда к подъезду подали ее карету, восторженные патриоты выпрягли лошадей и, взявшись за оглобли, сами повезли ее домой в сопровождении оркестрантов, игравших под ее окнами до часу ночи.

Всю ночь напролет песня, сочиненная Монти, звучала на улицах Неаполя.

Но великий энтузиазм, вспыхнувший в театре Сан Карло, едва не сокрушивший стены, уже на следующий день, разлившись по городу, заметно поостыл. Вчерашний пыл объяснялся атмосферой собрания, жарой, ярким светом, шумом, магнетическими токами толпы; он должен был неизбежно угаснуть, когда исчезла совокупность обстоятельств, вызвавших это лихорадочное возбуждение.

Сделавшись свидетелем того, как в беспорядке возвращаются — одни через Капуанские ворота, другие через ворота дель Кармине — последние защитники Неаполя, раненые, покрытые пылью беглецы, город почувствовал тревогу, которая вскоре сменилась мрачной подавленностью.

А тем временем кольцо вражеских войск все теснее смыкалось вокруг Неаполя, стремясь задушить его в огненном кольце.

Со всех сторон Республику теснили неумолимые противники, яростные враги:

с севера — Фра Дьяволо и Маммоне;

с востока — Пронио;

с юго-востока — Руффо, Де Чезари, Шьярпа;

с юга и с запада — оставшиеся суда британского флота, который с минуты на минуту мог стать сильнее чем когда-либо, подкрепленный четырьмя русскими, пятью португальскими и тремя турецкими линейными кораблями. Все тиранические режимы Европы, казалось, поднялись и подали друг другу руки, чтобы задушить голос свободы, так недолго звучавший в несчастном городе.

Но поспешим оговориться: патриоты оказались на высоте положения. 5 июня неаполитанская Директория со всеми церемониями, воскрешавшими античные времена, развернула красное знамя и объявила отечество в опасности. Она призвала всех граждан вооружиться для совместной защиты; насильно никого к этому не принуждали, но строгий приказ гласил, что по сигналу с фортов (три пушечных выстрела через равные промежутки) все горожане, не состоящие в национальной гвардии или в патриотических обществах, обязаны войти в свои дома, запереть двери и окна и не показываться на улицах вплоть до другого сигнала — одиночного пушечного выстрела. Всякий, кто, не являясь национальным гвардейцем и не состоя в патриотических обществах, окажется на улице с оружием в руках после первого сигнала, будет задержан и расстрелян как враг народа.

Четыре крепости Неаполя: замок дель Кармине, Кастель Нуово, Кастель делл’Ово и Сант’Эльмо — были снабжены довольствием на три месяца.

Первым, кто явился за оружием и патронами и пожелал выступить против врага, был полуслепой старик, знаменитый адвокат, в прошлом знаток неаполитанских древностей, служивший проводником императору Иосифу II во время его путешествия по Италии.

Старика сопровождали два племянника девятнадцати-двадцати лет.

Вручив оружие и патроны молодым людям, патриоты хотели было отказать в нем старику под предлогом почти полной его слепоты.

— Я подойду к врагу так близко, что буду в отчаянии, если его не увижу, — с достоинством отвечал старец.

Кроме политических вопросов, приходилось решать неотложные вопросы социальные: народ остался без хлеба, и Директория постановила оказывать населению помощь на дому — это было проявлением гуманности и в то же время мерой, весьма полезной с политической точки зрения.

Доменико Чирилло придумал создать кассу вспомоществования населению Неаполя и первым отдал все свои наличные деньги — более двух тысяч дукатов.

Его примеру последовали благороднейшие граждане Неаполя — Пагано, Конфорти, Баффи и двадцать других.

На каждой улице выбрали самого уважаемого жителя, самую почтенную женщину, нарекли их Отцом и Матерью бедняков — отныне эти люди были облечены миссией собирать деньги для нуждающихся.

Они посещали скромные жилища, спускались в жалкие харчевни, взбирались на чердаки и оставляли там хлеб и милостыню от имени отечества. Рабочие, владевшие каким-либо ремеслом, получали работу, больные — помощь и опеку. С наибольшим пылом и самоотверженностью отдались этой деятельности две дамы: герцогиня де Пополи и герцогиня де Кассано.

Доменико Чирилло отправился и к Луизе с просьбой взять на себя обязанности собирательницы пожертвований, но та ответила, что положение супруги библиотекаря принца Франческо не позволяет ей на виду у всех заниматься деятельностью, которой от нее требуют.

Ей довольно было того, что она стала невольной виновницей ареста Беккеров.

Однако же от своего имени и от имени Сальвато она передала герцогине Фуско, одной из сборщиц, три тысячи дукатов.

Но положение неаполитанцев было столь бедственным, что, несмотря на щедрость состоятельных граждан, казна Директории скоро вновь опустела.

Тогда Законодательная комиссия предложила всем лицам, состоящим на службе у Республики, независимо от занимаемого поста, жертвовать неимущим половину своего жалованья. Чирилло, уже отдавший все что имел, отказался от половины своего содержания члена Законодательной комиссии; так же поступили его коллеги. В каждый квартал Неаполя были направлены врачи, в том числе хирурги, обязанные бесплатно лечить всех, кто нуждался в их помощи.

Национальная гвардия отвечала за общественный порядок.

Перед уходом из города Макдональд распределил оружие и знамена. Главнокомандующим он назначил Бассетти, того самого, который был разбит отрядами Маммоне и Фра Дьяволо и вернулся в Неаполь раненым; его помощником — Дженнаро Серра, брата герцога де Кассано; генерал-адъютантом — Франческо Гримальди.

Комендантом города стал генерал Фредеричи; комендантом Кастель Нуово по-прежнему оставался кавалер Масса, но в Кастель делл’Ово на этот пост был назначен полковник Л’Аурора.

В каждом городском квартале было размещено по отряду национальной гвардии; через каждые тридцать шагов были расставлены часовые.

Седьмого июня генерал Вирц арестовал всех бывших офицеров королевской армии, находившихся в Неаполе и отказавшихся служить Республике.

Девятого в восемь часов вечера прозвучал сигнал тревоги — три пушечных выстрела. И немедленно, согласно приказу, все лица, не состоявшие в списках национальной гвардии и патриотических обществ, удалились в свои дома и заперли двери и окна.

Национальные гвардейцы и волонтёры, напротив, устремились на улицу Толедо и на городские площади.

Мантонне, снова занявший пост военного министра, вместе с Вирцем и едва оправившимся Бассетти, чья рана, к счастью, оказалась неопасной, произвел смотр войскам. Бассетти поблагодарил собравшихся за усердие и объявил им, что при создавшемся положении возможны только два исхода: победить или умереть. После этого он распустил войска, объявив, что сигнал тревоги был дан для того, чтобы проверить, на какое количество людей можно рассчитывать в минуту опасности.

Ночь прошла спокойно. На заре пушечный выстрел возвестил горожанам, что можно выйти на улицу, свободно передвигаться по городу и заниматься своими делами.

Одиннадцатого стало известно, что кардинал прибыл в Нолу — иными словами, что он находится не далее как в семи или восьми льё от Неаполя.