В то время как лошадь кардинала Руффо со своим прославленным седоком вступила в город Кротоне и, по брюхо в крови, оглушенная шумом, подымалась на дыбы при виде рушащихся в пламени домов, король охотился, ловил рыбу и играл в реверси.

Нам неизвестно, какие выгоды принесло добровольное изгнание короля его карману и его игре; но мы знаем, что никогда сам святой Губерт, покровитель охотников, не был окружен утехами, подобными тем, среди которых Фердинанд забывал о потере своего королевства.

Честь, оказываемая королем президенту Кардилло, охотясь в его поместье Илличе, не давала спать многим его подданным, в том числе настоятельнице монастыря урсулинок в Кальтаниссетте.

Ее обители, расположенной на полпути между Палермо и Джирдженти, принадлежали огромные леса и равнины. Эти угодья, и без того полные дичи, благодаря заботам превосходной аббатисы населялись еще обильнее — ланями, оленями и дикими кабанами; и когда охота стала поистине достойной короля, аббатиса собственной персоной, вместе с четырьмя самыми хорошенькими монахинями отправилась в Палермо, испросила аудиенции у монарха и умоляла его королевское величество разрешить бедным затворницам, душами которых она руководила, насладиться зрелищем охоты. Охота, предлагаемая ею, рисовалась в чертах столь исключительных и заманчивых, что король никак не мог ей отказать: было решено, что на следующий день он отправится в путь вместе с аббатисой и четырьмя ее адъютантшами, проведет целый день в молитвах, готовясь к убийству ланей, оленей и косуль, подобно тому как Карл IX молитвами подготовился к убийству гугенотов и после этой подготовки перешел от созерцательного образа жизни к деятельному.

Итак, король пустился в дорогу. Курьер, посланный заранее, объявил оставшимся в святой общине, что просьба аббатисы принята благосклонно и его величество прибудет первым, а вскоре за ним последует весь двор.

Фердинанд предвкушал большое удовольствие как от самой предстоящей охоты, так и от того, что она будет происходить в столь необычных условиях. Но в ту минуту, когда он собирался подняться в карету, ему передали от имени королевы номер "Партенопейского монитора", где сообщалось о разоблачении заговора Беккеров и об аресте двух его главарей — отца и сына. Мы помним, что король питал к молодому Андреа дружеское расположение; когда же он прочел, что заговор, призванный избавить его от французов и якобинцев, не впутывая в это дело его королевскую особу, раскрыт, и одновременно узнал, что схвачены те двое, кто среди всеобщего равнодушия, насчет которого он отнюдь не обольщался, представили ему столь безусловное доказательство своей преданности, гнев его вспыхнул с удвоенной силой.

Одно утешение: успехи кардинала и Трубриджа оставляли ему надежду отомстить. Он отметил в своей записной книжке имя Луизы Молина Сан Феличе и поклялся себе, что, если он когда-нибудь снова взойдет на трон, "мать Отечества" дорого заплатит за этот титул, которым украсил ее "Партенопейский монитор".

К счастью, чувства Фердинанда, и особенно чувства тягостные, не отличались постоянством. Он вздохнул один раз о Симоне Беккере, другой — об Андреа, дал себе повторное обещание казнить Луизу Сан Феличе и тут же всецело предался прямо противоположным чувствам, что должны были вызвать в его душе четыре хорошенькие юные монахини и аббатиса, простирающая свое уважение к монаршему достоинству так далеко, что малейшие желания короля были для нее приказами, столь же священными, как если бы они исходили от самого Господа Бога и передавались ей через посредство ангелов.

Страсть короля к охоте была общеизвестна. Поэтому все в Палермо очень удивились, когда ночью прибыл курьер, известивший, что его королевское величество, несколько утомившись в дороге и нуждаясь в отдыхе, поручил передать, что охота не то чтобы отменяется, но выезд других охотников задерживается на двое суток. Этот контрприказ мог вызвать в Палермо тревогу, и гонцу было поручено передать, что врач святой общины, не имея оснований беспокоиться о здоровье короля, прописывает ему только ароматические ванны.

Когда курьер отправляйся в обратный путь, король как раз принимал свою первую ванну.

Летопись не сохранила никакого упоминания о том, была ли келья аббатисы, подобно комнате президента Кардилло, расположена против опочивальни короля и возымел ли Фердинанд в четыре часа утра желание посмотреть, к лицу ли аббатисе ночной чепец, как недавно пожелал взглянуть, что за вид будет у президента в ночном колпаке; летописцы ограничились тем, что сообщили: король оставался в монастыре целую неделю; пять дней сряду он охотился; трофеи были так же обильны, как в лесах Персано и Аспрони; король забавлялся от души, и у монахинь были все развлечения, какие только могло им доставить королевское присутствие.

Король дал торжественное обещание вернуться к ним, и только при этом условии святые голубки согласились отпустить Фердинанда из-под своих крыл.

На полпути из Кальтаниссетты в Палермо король встретил гонца кардинала. Гонец вез ему письмо; в нем описывались все подробности взятия Кротоне и страшные дела, совершенные там. Кардинал сожалел о допущенных жестокостях, оправдывая себя тем, что город был взят в его отсутствие и он не мог их предотвратить.

Он спрашивал короля, что ему делать с семнадцатью французами, которые были заключены в крепости вместе с калабрийскими патриотами.

Король вовсе не хотел медлить с выражением кардиналу своего удовлетворения. В Виллафрати был назначен привал и короля ждал обед.

Там его величество потребовал перо и чернила и собственноручно начертал нижеследующее послание.

Сожалея, что не можем привести письмо кардинала Руффо, мы зато с удовлетворением предлагаем вниманию читателей ответ короля; мы сами перевели его с оригинала и за достоверность ручаемся.

В письме его величества есть одна фраза, которую читатели, малознакомые с итальянским языком или, вернее, с. неаполитанским наречием могут не понять. Мы имеем в виду игривое замечание короля: "Уверяю Вас, там подвешено уже немало casicavalli".

Всякий, кто прогуливался по улицам Неаполя, видел лавки торговцев сыром: в них с потолка свисают головки особого вида сыров, изготавливаемых только в Калабрии. Они имеют форму большой репы с головкой.

В середине твердой массы находится комочек сливочного масла, сохраняющего благодаря совершенному отсутствию воздуха свежесть в течение нескольких лет.

Эти сыры подвешивают за шейку.

Таким образом, говоря о подвешенных репках, король просто-напросто выражает надежду, что немало патриотов уже повешено.

Что касается приведенной королем пословицы "Щедрые побои и скудная еда — вот лучшее воспитание", то ее, я думаю, толковать не приходится. Нет такого народа, который не слышал бы от кого-нибудь из своих королей подобных пословиц и не устраивал бы революций, чтобы получить поменьше побоев и побольше еды.

Первое, о чем спросил король Фердинанд по приезде в Палермо, был перевод писем Трубриджа.

Этот перевод его уже ждал.

Ему оставалось только приложить его к письму кардиналу, написанному в Виллафрати, и тот же самый гонец мог их забрать.

Мы подчеркнули в постскриптуме Трубриджа то, что имеет отношение к Караччоло.

Как будет видно позднее, две эти фразы, если бы у Нельсона хватило благородства предъявить трибуналу письмо Трубриджа, могли бы оказать огромное влияние на судей, когда шел процесс адмирала.

Вот второе письмо Трубриджа; оно датировано следующим днем.

Едва Трубридж отправил эти письма и проводил глазами посыльное судно, которое повезло почту в Палермо, как он увидел, что к его фрегату со стороны Салерно приближается баланселла.

Вести с суши поступали к нему ежечасно. Поэтому Трубридж, убедившись, что лодка шла именно к "Sea-Horse", где он находился, спокойно ожидал ее приближения; лодка подошла, на полагающееся в таких случаях "Кто гребет?" был назван соответствующий пароль.

В баланселле было два человека; один из них поднялся на мостик, держа на голове высокую корзину. Оказавшись на палубе, он спросил, где его превосходительство коммодор Трубридж.

Трубридж выступил вперед. Он немного говорил по-итальянски, поэтому сам мог допросить человека с корзиной.

Тот даже не знал, что вез. Ему поручили передать коммодору одну вещь, что он и сделал, и взять у него расписку в доказательство того, что он и его товарищ исполнили поручение.

Перед тем как выдать расписку, Трубридж захотел узнать, что же ему прислали. Он разрезал веревки, обматывавшие корзину, и, в окружении двойного кольца офицеров и матросов, привлеченных любопытством, погрузил руку в корзину, но тотчас же отдернул прочь жестом отвращения.

Все рты раскрылись, чтобы спросить, что там такое; но дисциплина, царящая на борту английского судна, пересилила нетерпение,

— Открой эту корзину, — сказал Трубридж матросу, привезшему ее, в то же время вытирая пальцы батистовым носовым платком, как сделал это Гамлет, после того как держал в руке череп Йорика. Матрос повиновался, и первое, что заметили, была густая черная шевелюра.

Прикосновение к ней и вызвало дрожь отвращения, которого коммодор не мог в себе побороть.

Вслед за волосами показался лоб, потом глаза и наконец все лицо. Но моряк отнюдь не был так впечатлителен, как аристократ-капитан.

— Ну и ну! — сказал он, ухватив за волосы и вытаскивая из корзины отрубленную человеческую голову, заботливо упакованную и покоившуюся на ложе из отрубей. — Это же голова дона Карло Гранозио из Джиффони.

Вынимая голову из ее футляра, он выронил записку. Трубридж поднял послание. Оно действительно было адресовано ему и содержало следующие строки:

— Перо и бумагу! — потребовал Трубридж, закончив чтение.

Ему принесли требуемое, и он написал по-итальянски:

"Я, нижеподписавшийся, подтверждаю, что, получив от г-на Джузеппе Мануизио Вителла через посыльного голову дона Карло Гранозио из Джиффони в хорошем состоянии, не премину при первом же удобном случае отослать эту голову в Палермо королю, который, без сомнения, сумеет оценить подобный подарок.

Он завернул в расписку гинею и дал ее моряку; тот поспешил присоединиться к своему товарищу, должно быть менее торопясь разделить с ним гинею, чем рассказать о происшедшем.

Трубридж сделал знак одному из матросов взять голову за волосы, опустить ее в мешок и поместить в корзину в том же положении, в каком она была до того, как корзину открыли. Потом, когда все было проделано, он приказал:

— Отнесите это в мою каюту.

И с невозмутимостью, свойственной только англичанам, поведя плечами, что было присуще ему одному, сказал:

— Веселый товарищ! Жаль, что придется с ним расстаться!

И действительно, на следующий день представился случай отправить судно в Палермо, и ценный подарок дона Джузеппе Мануизио Вителла был отослан его величеству.