Наша книга, как давно уже следовало увидеть, не что иное, как историческое повествование, к которому словно бы случайно примешивается драматический элемент; но романический сюжет, вместо того чтобы руководить событиями и подчинить их себе, сам всецело покорился общему течению истории и лишь проглядывает кое-где, чтобы связать факты воедино.

Эти факты столь любопытны, и люди, к ним причастные, столь необычны, что, впервые с тех пор, как мы взялись за перо, нам приходится сетовать на богатство исторического материала, превосходящее наше воображение. Итак, мы не боимся, если того требует необходимость, оставить на несколько минут наше повествование (не скажем вымышленное, — все правдиво в этой книге! — а живописное) и соединить Тацита с Вальтером Скоттом. Единственное, о чем сожалеет автор этих строк и что станет ясно со временем: он не обладает одновременно пером римского историка и шотландского романиста, ибо в противном случае с тем материалом, который был нам предоставлен, мы создали бы шедевр.

Нам предстоит познакомить Францию с революцией, которая ей пока еще мало известна, поскольку, во-первых, совершалась в такое время, когда собственная революция полностью поглотила внимание французов, во-вторых же, потому что часть рассказываемых нами событий, заботами правительства укрытая от глаз света, была неизвестна самим неаполитанцам.

Уведомив об этом, мы возвращаемся к нашему повествованию, чтобы посвятить несколько строк разъяснению перемирия в Спаранизе, которое вызвало 10 января, в день, когда оно стало известным, удивление всего Неаполя.

Ранее мы уже рассказали о том, как город избрал своих представителей, как решил обратиться к главному наместнику и послал к нему депутатов.

В результате трехкратных попыток договориться стало ясно, что князь Пиньятелли достойно представляет абсолютную королевскую власть, пусть состарившуюся, но все еще могущественную, а город — власть народную, нарождающуюся, но уже сознающую свои права, которым предстояло получить признание только шестьдесят лет спустя. Две эти власти, естественно недоброжелательные друг к другу и враждующие между собой, понимали, что не могут действовать сообща. Между тем народная власть одержала первую победу над королевской: это было создание национальной гвардии.

Но в стороне от этих двух партий, представляющих одна королевский абсолютизм, другая — верховную власть народа, существовала третья, если так можно выразиться, — партия разума.

Она была профранцузской, с главными ее представителями мы познакомили наших читателей в первых главах нашей книги.

Зная о невежестве низших сословий Неаполя, о испорченности знати, о разобщенности буржуазии, едва только появившейся и еще ни разу не призывавшейся к управлению государственными делами, эти люди полагали, что их соотечественники неспособны к самостоятельным действиям, и всеми силами души желали французского вторжения, без которого, по их мнению, неаполитанцы истребят друг друга в гражданских смутах и внутренних междоусобицах.

Итак, для того чтобы создать прочное правительство в Неаполе — а в представлении людей этой партии, такое правительство должно было быть республиканским, — итак, для того, чтобы создать республику, требовались твердая рука и честность Шампионне.

Эта партия, единственная из трех, знала твердо и ясно, чего она хочет.

Что касается партии короля и партии народа, на объединение которых питали надежду утописты, то тут все представляло трудность: король не знал, какие уступки следует делать народу, народ не знал, какие права он должен требовать у короля.

Программа республиканцев была простой и ясной: правление народом им самим, то есть его выборными.

Но странно устроен наш бедный мир: то, что ясно и просто, всегда труднее всего претворить в жизнь.

Получив с отъездом короля свободу действий, вожди республиканской партии собрались на этот раз не во дворце королевы Джованны — тайна стала теперь бесполезной, хотя некоторые меры предосторожности при таких собраниях еще принимались, — а в Портичи, у Скипани.

Там было решено сделать все возможное, чтоб помочь французам войти в Неаполь и учредить под защитой Французской республики республику Партенопейскую.

Итак, подобно тому как город обращался за помощью к своим депутатам, республиканские вожди открыли двери своих тайных собраний для известного числа своих единомышленников и все решалось большинством голосов. Четверо оставшихся руководителей (заключение Николино в форте Сант’Эльмо и отсутствие Этторе Карафа уменьшило число республиканских вождей до четырех) не имели достаточно власти, чтобы направлять обсуждения и влиять на решения.

Вот почему в республиканском клубе в Портичи большинством голосов — исключение составляли именно эти четыре голоса: Чирилло, Мантонне, Скипани и Веласко — было решено начать переговоры с Роккаромана, который только что отличился в битве с французами при Кайяццо, и с Молитерно, который недавно дал новые доказательства своего пылкого мужества, проявленного им еще в Тироле в 1796 году.

Им обоим были предложены высокие посты в будущем правительстве Неаполя, если они выразят согласие присоединиться к партии республиканцев. Парламентёр, которому было поручено вести переговоры, красноречиво убеждал обоих полковников согласиться, перечисляя беды, что постигнут страну в случае отступления французов, и то ли из честолюбия, то ли под влиянием патриотизма оба вельможи — а они, как известно, принадлежали к аристократической верхушке Неаполя — дали согласие стать союзниками республиканцев.

Макк и Пиньятелли были единственными людьми, противившимися возрождению Неаполя, и, вне всякого сомнения, если бы они оба, представлявшие власть гражданскую и власть военную, исчезли, партия народа соединилась бы с партией республиканцев, ибо расхождения между ними были весьма незначительны.

Мы приведем здесь рад подробностей, которые наши читатели не найдут ни у Куоко, писателя добросовестного, но ярого приверженца своей партии, отчего мы принимаем его свидетельства с некоторой долей сомнения; ни у Коллетты, автора предубежденного и обуреваемого страстями, который писал вдали от Неаполя, располагая единственным источником — собственными воспоминаниями, переполненными то ненавистью, то расположением, — итак, мы приведем некоторые подробности из «Памятных записок для изучения истории последней революции в Неаполе», произведения весьма редкого и крайне любопытного, опубликованного во Франции в 1803 году.

Автор «Записок» Бартоломео N… — неаполитанец; с простодушием человека, имеющего более чем смутное понятие о добре и зле, он приводит факты, послужившие как к чести его соотечественников, так и к их позору.

Это похоже на Светония, который пишет ad narrandum, non ad probandum.

«Итак, — повествует он, — состоялась встреча между князем Молитерно и одним из руководителей партии якобинцев в Неаполе, имя которого я не назову из боязни скомпрометировать его. Во время встречи было решено, что в ночь на 10 января в Капу а будет убит Макк, после чего Молитерно сразу же примет командование армией и даст приказ одному из своих офицеров отыскать перед стенами королевского дворца заговорщика, которого легко будет узнать по описанию его примет и по условленному паролю. Этот заговорщик, удостоверившись в смерти Макка, проникнет под предлогом дружеского визита к князю Пиньятелли и убьет его, как к тому времени убьют Макка. Патриоты тотчас же завладеют Кастель Нуово, на коменданта которого можно положиться; затем примут все необходимые меры для смены правительства и заключат, побратавшись с французами, мир на сколь возможно выгодных условиях».

Посланец из Капуа оказался в нужный час перед стенами королевского дворца и нашел там заговорщика; только вместо того, чтобы сообщить ему о смерти Макка, он сообщил ему об аресте Молитерно.

Макк, узнав, что против него готовится заговор, велел накануне арестовать Молитерно, однако патриоты Капуа вместе с патриотами Неаполя подняли народ на защиту Молитерно. Тот был освобожден, но отослан Макком в Санта Марию.

Заговор был раскрыт, и, раз Макк остался в живых, стало бесполезным убирать Пиньятелли.

Но Пиньятелли, без сомнения предупрежденный Макком о готовящемся заговоре, жертвами которого они оба должны были стать, испугался и послал князя Мильяно и герцога Джессо заключить с французами перемирие.

Вот почему Шампионне в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал, да и не имел ни малейших оснований ожидать, вдруг увидел, что ворота Капуа растворились и к нему приближаются два посланца главного наместника.

А сейчас мы дадим краткое объяснение по поводу выражений, которые выделены нами выше и касаются задуманного убийства Макка и Пиньятелли.

Для французских моралистов, а особенно для тех людей, кто не знает Южной Италии, убийство в Неаполе и его провинциях — великий грех, если судить об этом с точки зрения, принятой во Франции. В Неаполе (да и в Северной Италии) существуют два различных слова для определения убийства, в зависимости от того, кто является жертвой — обыкновенный человек или деспот.

В Италии есть человекоубийство и тираноубийство.

Первое — убийство человека человеком.

Второе — убийство гражданином тирана или служителя деспотизма.

Мы видели, впрочем, что народы Севера — мы имеем в виду немцев — разделяют это серьезное нравственное заблуждение.

Немцы создали почти что культ Карла Занда, убившего Коцебу, и Штапса, покушавшегося на Наполеона. Неизвестный, который убил Росси, и Аджесилао Милано, который пытался ударом штыка заколоть Фердинанда II во время военного смотра, совсем не считаются в Риме и в Неаполе убийцами: на них смотрят как на тираноубийц.

Это не оправдывает, но объясняет покушения, совершаемые итальянцами.

При любом деспотическом режиме, унижавшем Италию, образование всегда было классическим, следовательно — республиканским. Классическое образование прославляет политическое убийство, тогда как наши законы его клеймят, наша совесть его осуждает.

Вот почему столь справедливо, что популярность Луи Филиппа не только поддерживалась благодаря многочисленным покушениям, которым он подвергался в течение восемнадцати лет своего царствования, но еще и увеличивалась.

Если вы закажете во Франции службу в память Фиески, Алибо и Леконта, кто решится прийти на нее? Разве что мать-старуха, благочестивая сестра либо сын, не виновный в отцовском преступлении.

В каждую годовщину смерти Милано за спасение его души в Неаполе служат мессу; в каждую годовщину Церковь выходит на улицу.

И в самом деле, блистательная история Италии заключена между покушением Муция Сцеволы на царя этрусков и убийством Цезаря Брутом и Кассием.

Но как поступил сенат, с согласия которого Муций Сцевола собирался убить Порсену, когда убийца, помилованный врагом Рима, вернулся в Рим с сожженной рукой?

От имени республики сенат наградил убийцу и от имени республики, которую он спас, предоставил ему земельное угодье.

А что сделал Цицерон (слывший в Риме образцом человеческой честности), когда Брут и Кассий убили Цезаря?

Он добавил главу к своей книге «De officiis», пытаясь доказать, что, когда член общества этому обществу вреден, каждый гражданин, становясь хирургом в деле политики, имеет право отсечь его от тела общества.

Имея в виду сказанное выше, заметим: если даже мы излишне самонадеянны, веря в то, что наша книга имеет ценность, хотя в действительности она ею не обладает, тем не менее, просим всех философов и даже судей взвесить эти соображения, которые не принимаются во внимание ни адвокатами, ни даже самими подсудимыми всякий раз, когда итальянец, и особенно итальянец из южных провинций, оказывается замешанным в попытке политического убийства.

Одна Франция достаточно цивилизованна, чтобы поместить в один ряд Лувеля и Лассенера, и если она делает исключение для Шарлотты Корде, то лишь по причине физического и нравственного ужаса, который вызывал жабообразный Марат.