В том же самом месяце, в апреле, несколько дней спустя после событий, о которых мы только что поведали, окрестности Ландека и Эбербаха были полны чарующей прелести.

Во всем чувствовалось веселье расцветающей весны. Теплый, живительный воздух ласкал ветви деревьев, побуждая почки скорее распускаться, и лучи помолодевшего солнца смеялись, играя во вьющейся по склонам зелени.

Среди скалистых отрогов, суровость которых смягчали лишь прихотливые узоры плюща и мха, тут и там зеленеющего меж камней, застыла чья-то фигура; то была женщина, немая и недвижная, как эти скалы: она сидела скорчившись, опустив голову на руки. Вокруг нее резвились козы, прыгая и словно танцуя.

То была Гретхен.

Внезапно она вздрогнула и подняла голову.

С дороги, что вилась у ее ног, послышалось пение. Голос, безыскусный и простодушный, напевал цыганскую песенку. Он вдруг проник в самое сердце Гретхен, как воспоминание ее далекого детства. Ну, конечно же, она слышала эту песню, когда была совсем крошкой. В одно мгновение все прошлое предстало перед ней: знакомый напев оживил в душе картины ее бродячей жизни. Да, да, та самая песня, с которой ее укачивали! Тридцать лет минуло с тех пор, но ни единый звук этой мелодии не изгладился из памяти. Она вспомнила ее всю, целиком. Ведь и за сто лет не забудешь песни, что пела тебе твоя мать!

Гретхен вскочила на ноги и склонилась, всматриваясь, над дорогой. Ей хотелось увидеть того, кому хватило одного куплета, чтобы вернуть ей все ее детство.

Она заметила незнакомца, показавшегося ей, наивной поселянке, щеголем, одетым с отменным вкусом и редкостным блеском.

Прохожий и в самом деле был наряжен весьма приметно: ярко-красный жилет, ярко-голубые панталоны, украшенные белоснежным шитьем, и желтый галстук в золотистую крапинку.

Неизвестный направлялся прямо к ней. Когда он ее заметил, у него вырвался радостный жест, как если бы он нашел то, что искал.

Однако он тотчас справился с собой.

— О! Козы! — вскричал он на скверном немецком языке с примесью итальянских и французских словечек. — Какое счастье встретить коз!

С невероятным проворством чужестранец вскарабкался на вершину скалы и, прыжком достигнув Гретхен, отвесил ей поклон. Затем с видом человека, делающего важное дело, он принялся ласкать тех коз, которые не успели разбежаться при его появлении.

— Вы любите коз? — спросила Гретхен, в высшей степени заинтригованная этим странным субъектом.

— Козы и скалы, — изрек неизвестный, — в них вся прелесть жизни. Что до коз, то я их ценю по двум причинам: прежде всего за стремительность, за их прыжки. Видите ли, сударыня, эти самые козы, хоть их и считают животными, от рождения и без всякого труда воплощают собой тот идеал ловкости и силы, которого даже самые достойные из людей не могут достигнуть за всю жизнь ценой самых упорных и тяжких упражнений. Я сам, с тех пор как живу в этом мире, не имел цели более высокой, чем желание уподобиться им. Благодаря своему искусству я добился того, что дает им их инстинкт. Да, сударыня: я как коза!

И, желая продемонстрировать пастушке образец своего умения, он указал ей на козочку, что прыгала по самому краю пропасти:

— Ну-ка посмотрите!

Он встал на четвереньки на том самом месте, где только что резвилось прелестное животное, и принялся кувыркаться через голову.

— Перестаньте! — в ужасе закричала Гретхен.

— Видите, насколько козы превосходят людей, — сказал незнакомец, возвращаясь к ней. — Ведь когда там была ваша коза, вы за нее не боялись. Вы ее уважаете больше, чем меня.

Бойкость его манер несколько озадачивала и раздражала дикарку Гретхен. Но тем не менее этот живой, ловкий субъект нравился нашей суровой труженице, хоть она и сама не могла понять почему.

— Как я уже вам сказал, — продолжал неизвестный, — коз я люблю по двум причинам. Вторая причина — это их бродяжий нрав. Они не могут оставаться на одном месте. И в этом мы с ними похожи. Козы — цыгане мира животных.

— Так вы цыган? — спросила Гретхен, чье любопытство вдруг чрезвычайно возросло.

— Цыган до кончиков ногтей.

— Моя мать тоже была цыганкой, — сказала пастушка.

— В самом деле? Стало быть, мы одного племени.

Это сходство быстро сблизило их.

— Ах, мне было так нужно встретить здесь кого-нибудь, кто меня понимает! — воскликнул цыган.

Они долго говорили о цыганах, о жизни на вольном воздухе, о козах, о том, какое счастье не жить в душных городских домах, что за благо расти свободно, словно трава и деревья, и хотя бы в душе иметь крылья, какие во плоти даны одним лишь птицам.

Потом незнакомец вдруг опомнился и сказал, что совсем забыл о времени:

— Меня ждут. Но я надеюсь, что наше знакомство этим не кончится. Мы теперь уже старые друзья. Где бы нам завтра увидеться?

— Здесь, — сказала Гретхен. — В тот же час.

— В тот же час. Уж я-то не премину явиться. Однако мне пора. Бегу получать нагоняй за то, что так задержался.

И, поклонившись пастушке, он запрыгал с уступа на уступ к величайшему испугу Гретхен, которой показалось, что до подножия скалы он доберется не иначе как разбитым на куски. Но цыган ловко устоял на ногах, уже внизу еще раз отвесил поклон, бегом пустился по дороге и пропал мгновение спустя за поворотом.

На следующий день Гретхен и незнакомец в назначенный час явились на свидание.

Они, как и накануне, болтали о тех сходных обстоятельствах и общих пристрастиях, что нашлись как в их прошлом, так и в их сердцах.

Прощаясь, неизвестный попросил Гретхен о встрече на следующий день.

— Значит, вы остановились в Ландеке? — спросила пастушка.

— Да, мы там пробудем еще несколько дней.

— Вы не один?

— Нет, с сестрой. Мы прибыли из Парижа, а направляемся в Венецию. Моя сестра — знаменитая певица, она из своей глотки извлекает столько серебра, сколько захочет. Потому-то вы и видите меня в этом славном красном жилете, который вчера привлек ваше внимание. Я могу купить себе столько красных жилетов, сколько мне вздумается. Сестрицу ждут в ее театре. Но она пожелала проехаться по Рейну и Швейцарии. Прихоть актрисы. Когда мы приехали в Ландек, он ей понравился, вот она и захотела остановиться здесь. И меня предупредила, что мы в этих местах пробудем еще какое-то время.

— Что же здесь может ее так удерживать? — удивилась Гретхен.

— Вон тот замок, — сказал незнакомец, указывая на твердыню Эбербахов, силуэт которой выделялся на фоне сияющего неба слева от них. — Сестрица у меня ученая, ей интересно поглядеть, как обработаны камни постройки. Она утверждает, что этот дворец битком набит разной редкостной старинной мебелью, чтобы все это подробно рассмотреть, нужно, она считает, добрых два десятка лет. Ее забавляет такое обилие убранства, резного дерева и архитектурных орнаментов. Я-то от вида всего этого тотчас схватил мигрень, когда однажды попробовал пойти туда с ней. Теперь, черт возьми, я предоставляю ей бродить по замку одной. Мне более по душе вольный воздух и леса. Мой желудок не приспособлен переваривать камни.

Гретхен покачала головой.

— Ах да, — вздохнула она, — слуги сейчас за деньги показывают дом всем, кто захочет поглядеть. Замок стал достоянием прохожих. Впрочем, они правы, что так поступают. Хозяин покинул свое жилище. Пускай же теперь оно достанется любому, кто пожелает прибрать его к рукам. Ах! Подумать, что этот пустой дом был когда-то полон счастья и радости!

— Да что же такое происходило в этом замке? — спросил цыган.

— Много веселого и много страшного, — ответила Гретхен.

И она поведала ему историю неистовых страстей, любви и смерти, историю, что доныне продолжала жить в ее сердце.

Время и свойства ее необузданной натуры придали тем событиям, то радостным, то мрачным, некий мистический оттенок. Жизнеописание Юлиуса и Христианы в ее устах превратилось в подобие легенды, овеянной таинственной поэзией.

Роль в ней Самуила выглядела странной и ужасающей. Эта фигура на глазах приобретала размеры грандиозные, словно это был сам Сатана. Он рисовался гением зла, находящим для себя наслаждение в том, чтобы разрушать людское благоденствие, и своим дьявольским хохотом заставляющим умолкнуть песнопения и лобзания ангелов.

Вместе с тем, если судить по ее отзывам о нем, этот демон казался в общем-то куда более зловещим, чем в самих своих деяниях, описываемых томимой ненавистью рассказчицей. Ведь Гретхен воздержалась от упоминания о насилиях, учиненных Самуилом, о ребенке, о причине самоубийства Христианы.

Когда же ее уста произносили имя Христианы, на глаза пастушки наворачивались слезы. Чувствовалось, что ее привязанность пережила погибшую страдалицу: сердца этих двоих остались неразлучны, тонкая нежная связь двух душ и поныне была все так же крепка, сколь ни глубока была пропасть, навек разделившая подруг.

— Нет, — вскричала она, — Христиана не умерла! Она живет во мне и не только во мне. И то живое, что от нее осталось, отомстит за гибель всего, что было убито. Пусть спит с миром, мы остались здесь за нее, и злодею не ускользнуть от нас!

При этих словах в ее внезапно потемневших глазах сверкнула молния.

— Прощайте, — сказала она. — Или до завтра, если вы еще будете в Ландеке. На сегодня хватит. Я как вспомню об этом Самуиле, моя ненависть молодит меня на семнадцать лет, я теперь целый день не смогу говорить ни о чем другом. До завтра.

И она, поднявшись, направилась к прибрежным скалам; ее козы последовали за ней.

На следующий день она встретила цыгана с улыбкой, смягчившись и заметно повеселев.

Она первая подошла к нему и сказала:

— Вчера я слишком поспешно вас покинула. А все потому, что есть такое, о чем я не в состоянии рассуждать спокойно. Не стоит больше об этом толковать, давайте забудем о замке, о том, что здесь случилось. Поговорим лучше о вас, о вашем прошлом, о ваших родных краях, где вы кочевали, о вольной бродячей жизни, которую и я тоже вела, когда была совсем маленькой. О! В голове у меня много диковинных воспоминаний о каких-то прекрасных городах, полных солнца, о лесах, похожих на храмы, где стволы деревьев подобны органам, о горах — истинных алтарях всеблагого Господа. А из тех городов, что вы повидали, какой вы любите больше всех?

— Венецию, — отвечал он.

— А почему?

— Потому что этот город не похож на все прочие. Это одинокий остров среди безбрежных вод. И стоит он в открытом море.

— Город, где на улицах вода, не так ли? — спросила Гретхен, по-видимому силясь прояснить смутный образ, возникший в ее памяти.

— Да, — отвечал цыган. — Город, построенный рыбами.

— О, я припоминаю, — прошептала она. — И огромные площади! Громадные здания! Моя матушка тоже любила Венецию.

— Ваша мать жила там? А как ее звали?

— Она носила свою девичью фамилию — Гамба.

— Гамба! — закричал цыган. — Но это и мое имя тоже.

— Вас зовут Гамба?

— Точно так. Но постойте. Ваша мать никогда не говорила вам, что у нее есть брат?

— Говорила, и притом весьма часто. Но она повздорила со своим отцом из-за того, что полюбила против его воли. Вот она и бежала и с тех пор не подавала о себе вестей ни отцу, ни брату. А потом человек, которого она любила, умер, оставив ей дочь, то есть меня. Она бродила по городам и селениям со мной на руках, зарабатывая на жизнь жалкие гроши, пока один святой человек, пастор из Ландека, не взял ее к себе. Он ее наставил в вере, и благодаря ему она до самой своей смерти имела кусок хлеба. С тех пор она больше не покидала этих мест.

— Так вот почему мы тщетно разыскивали ее повсюду…

— Как так?

Гамба, который и сам не менее Гретхен был поражен и восхищен встречей, ниспосланной Провидением, вне себя от волнения возвестил:

— Гретхен, брат вашей матери — мой отец.

— Возможно ли это? — воскликнула Гретхен.

— Это несомненно. Вы сами сейчас увидите. Мой отец всем сердцем любил сестру, и ее бегство причинило ему большое горе. Пока его отец был жив, он не осмеливался и заикнуться об этом. Но едва лишь старик упокоился в могиле, как мой отец принялся колесить по миру в надежде отыскать сестру. Право же, мне сдается, что мы всю Европу тогда объехали, вот только в эту дыру, в Ландек, не заглянули. Умирая, он завещал мне продолжать поиски. Выходит, тетушку я застать не успел, но, по крайней мере, нашел ее дочь. Вашу руку, Гретхен! Вы моя двоюродная сестра.

— Это вправду так? — пробормотала Гретхен недоверчиво.

— Завтра я вам покажу мой паспорт, он вам докажет, что меня зовут Гамба. Впрочем, какой мне интерес вас обманывать?

— Да, верно, — согласилась пастушка.

И она протянула ему руку, которую он братски пожал.

— Что ж! — продолжала она, — раз вы мой двоюродный брат, то и ваша сестра мне приходится кузиной. Я смогу увидеться с ней?

— Это невозможно, — смущенно пролепетал Гамба. — Моя сестрица особа с большими причудами и очень горда. Видите, каков я? А она даже меня частенько знать не желает! Успехи на театральной сцене сделали ее надменной, и только потому, что она мне сестра, я прощаю ей то, как она со мной обходится. Она остановилась в новой гостинице, чей хозяин недавно обосновался в Ландеке, и все то время, когда не блуждает по замку, изучая гримасы этих парней, вырезанных из камня или дерева на стенах и шкафах, она сидит запершись в своей комнате и уткнувшись в новую партитуру, которую ей прислал ее директор. Вы, небось, спросите сейчас: что, мол, такое директор, партитура? Было бы слишком долго вам это объяснять. Оставим-ка в покое мою сестру и поговорим о вас. Мне сдается, что я так много должен вам сказать…

В это мгновение Гретхен вдруг резко вскинула голову. Ей послышались чьи-то шаги на тропке, выдолбленной среди скал.

Она сделала несколько шагов в ту сторону и увидела даму под вуалью, которая направлялась в сторону замка.

Вуаль полностью скрывала лицо женщины, а ее фигуру с головы до пят окутывала широкая и плотная шаль.

— Это ваша сестра, — сказала Гретхен Гамбе, не спрашивая, а словно бы утверждая по наитию некоего безошибочного инстинкта.

— Да, — кивнул Гамба.

Олимпия приближалась, строгая, безмолвная, не замечая ни Гамбы, ни Гретхен, скрытых в углублении скалы.

Внезапно она оказалась с ними лицом к лицу.

При виде Гретхен она, похоже, испытала что-то вроде потрясения.

Что касается Гретхен, то она была взволнована до глубины души. Не рассуждая, не противясь, она поддалась властной потребности непременно остановить эту женщину под вуалью, заговорить с нею. И она бросилась вперед, закричала:

— Сударыня!

Однако встревоженный Гамба успел поймать ее за руку.

— Это оскорбит мою сестру! — шепнул он.

И он удержал пастушку на месте.

Олимпия продолжала свой путь и спустилась вниз до самого конца горной тропки, ни разу не обернувшись.

Гретхен понемногу приходила в себя.

— Простите, Гамба, — сказала она, — но это было сильнее меня! Сама не пойму, что со мной сталось, когда я увидела вашу сестру, но если бы вы меня не остановили, я бы подбежала к ней и, думается, сорвала бы с нее вуаль. Мне было необходимо увидеть ее лицо.

— К счастью, я был здесь, — отвечал Гамба. — А то бы она, с ее высокомерием, ужасно на вас рассердилась.

— И впрямь, что это со мной творится? — пробормотала Гретхен. — Что-то во мне так всколыхнулось… В замок теперь забредает так мало народу! Господин Лотарио появляется, да и то редко и все реже, а больше никто не приезжает. Господин фон Эбербах — он и вообще никогда. И потом, эта женщина в трауре, под черным покрывалом, ни слова не говорящая, будто не человек, а статуя прошла мимо!.. Мне почудилось, будто я вижу страждущий дух моей милой Христианы, что явился навестить этот замок, приют своей любви, всех радостей и всех бед.