Если бы Олимпия видела, какая странная улыбка проступила на губах Самуила, когда этот искуситель выходил из ее комнаты, певица, какой бы ни была она честолюбивой или даже нравственно извращенной, непременно бы содрогнулась, а возможно, и пожалела, что позволила подобному человеку войти в ее жизнь.

Спускаясь по лестнице, Самуил сказал себе:

«А теперь приладим нити к другой нашей марионетке». И, усевшись в ожидавший его экипаж, он крикнул кучеру:

— В посольство Пруссии!

Добравшись до посольства, он узнал, что граф фон Эбербах только что возвратился туда вместе с Лотарио.

Самуил просил доложить о себе, и его тотчас ввели в гостиную, где он застал Юлиуса одного.

Тот был заметно удивлен, что снова видит Самуила так скоро.

— Ты?! — вырвалось у него.

— Меня здесь, очевидно, ожидали не раньше вечера, — заметил Самуил. — Но ты же меня знаешь, а стало быть, тебе известно и то, как я умею пользоваться временем. Я открыл очень простой способ жить дольше, чем другие люди: для этого надо лишь делать за день больше дел. За час я проживаю целые сутки. Ты еще не успел уехать, как я уже съездил с визитом и вернулся. И угадай, откуда я сейчас? Прямиком от Олимпии.

— Олимпии? — повторил Юлиус, вздрогнув при одном звуке этого имени.

— Сначала я заглянул к лорду Драммонду и выспросил, где живет синьора, но не у самого лорда Драммонда, он на этот счет чересчур подозрителен, а у его слуг. Потом, черт возьми, я взял да и попросту заявился к ней на остров Сен-Луи. И без особого труда добился от Олимпии согласия принять тебя завтра в девять вечера.

— Это великолепно, — сказал Юлиус, протягивая руку Самуилу. — Я тебе благодарен от всего сердца, потому что и сам поражаюсь, как меня занимает эта женщина. В ней для меня есть притягательность неведомого. Никогда я не испытывал такого страстного желания проникнуть в тайны другой души. Что-то непреодолимо влечет меня к ней. Может быть, дело здесь всего лишь в наружности, и вполне вероятно, что, как уже не раз случалось, я, в очередной раз утратив иллюзии, остановлюсь в преддверии…

— Ну, это вряд ли, — прервал его Самуил. — Олимпия не похожа на прочих женщин. Это создание благородное и способное удержать любого мужчину. На что у меня жесткая шкура, но даже я, чье воображение не легко затронуть, в ее присутствии испытываю то же, что и ты. Вопреки собственной воле я поддаюсь ее влиянию и краснею за себя, впервые в жизни чувствуя себя слабым перед женщиной.

Произнося эти слова, Самуил внимательно следил за выражением лица собеседника.

Граф фон Эбербах слушал его задумчиво, счастливый оттого, что его склонность разделяет и вдохновляет такой человек.

— Еще раз спасибо тебе, дорогой Самуил, за твою преданность и заботу, — с жаром проговорил он. — Как видишь, я принимаю твои услуги от всего сердца, но почему ты со своей стороны отказываешься от моих?

— Ну, по-моему, — сказал Самуил, — я ни от чего такого не отказывался.

— Не далее как сегодня утром, — напомнил Юлиус, — ты с нелепой обидой воздвиг между нами целую стену укреплений.

— Я просто отказался принять от тебя деньги. Что бы я стал с ними делать? Всю мою жизнь я легко без них обходился. Но от того, чего действительно хочу, я не отказываюсь. Ты мне предлагал помочь, пустив в ход свои связи. Вот тут ловлю тебя на слове.

— В добрый час! — отозвался Юлиус. — Что ж, давай посмотрим, чем я могу быть тебе полезен.

— Я только что думал об этом, когда шел сюда. Видишь ли, до сих пор я в известном смысле тратил время напрасно. Если я и не лишен ума, какой от этого прок? Кому известны мои способности? Золото существует для мира лишь с той минуты, когда рудокоп извлечет его из земных недр, а чеканщик наделает из него монет. Я же своих идей не вытащил на поверхность, не отчеканил. Если теперь не поспешу, они так и погибнут в безвестности. Ты моложе меня, а достиг высокого положения и можешь быть достойно и благородно полезен своей стране. Я отдаю себе отчет, что у меня нет ни твоей знатности, ни твоего богатства. Зато я деятелен и предприимчив. Если бы я пустил эти свои качества в ход, полагаю, что кое-чего я бы достиг. А я сложил руки. Мое честолюбие требовало высокой цели, но его слабой стрункой было презрение к постепенности. Я мечтал одним прыжком достигнуть вершины, вместо того чтобы карабкаться вверх шаг за шагом, и растратил свою жизнь на поиски крыльев. Теперь я внизу, а ты наверху. Протяни же мне руку.

— Объяснись понятнее, — промолвил Юлиус.

— Юлиус, — продолжал Самуил, — я, подобно тебе, честный немец, подданный короля Пруссии. Ответь же мне без обиняков. Мог ли бы я надеяться когда-нибудь с твоей помощью послужить Германии, представляя ее интересы где-нибудь за границей?

— Ты, Самуил? Ты хочешь заниматься дипломатией?

— Почему нет?

— Потому что… — запнулся в смущении Юлиус, не решаясь высказаться откровенно.

Самуил сделал это за него:

— Потому что я не ношу достаточно прославленного имени, не так ли? Но я и не прошу, чтобы меня тотчас же назначили послом.

— Я не об этом, — сказал Юлиус. — И сомневаюсь я вовсе не в твоих возможностях, а в пригодности этого поприща для тебя. Карьера дипломата требует очень долгих и весьма скучных трудов. Признаюсь тебе, что ты, как мне кажется, годишься для чего угодно, только не для должности посла. Каково будет тебе, такому гордому, властному, несгибаемому, проявлять все виды гибкости, вечно ловчить и приноравливаться, как того требует необходимость? Прости мне удивление, которого я не смог скрыть, но Самуил Гельб в дипломатии — это, по-моему, то же самое, что волк в паутине.

Самуил усмехнулся.

— Мой милый Юлиус, — сказал он, — ты здесь толкуешь о прежнем Самуиле Гельбе, которого мы с тобой оба знавали в Гейдельберге восемнадцать лет тому назад. Да, в ту пору я был резок, высокомерен, груб, жизни от меня доставалось. Но я уже не тот. Не меняя характера, я изменил формы его выражения. Не то чтобы я стал меньше презирать людей, наоборот. Ведь негодовать на них, оскорбляться — значит признавать их равными себе, нуждаться в их уважении, соотносить свой образ действия с их поведением по отношению к тебе. Теперь же я вижу в них лишь орудия, меня больше не бесит их надменность и не радует их унижение. Подобно тому как столяр наклоняется, чтобы подобрать с пола рубанок или пилу, я теперь готов согнуть спину настолько, насколько потребуется: я и на колени опущусь, и на брюхе поползу, чтобы добиться влияния, которое мне необходимо, титула, который поможет в моих делах. И при всем том считаю, что, действуя подобным образом, я стал большим гордецом, чем во времена, когда пыжился и хотел заставить кучку глупцов признать мои таланты. Пусть люди думают что хотят, если предположить, что они вообще способны думать. Я есть я, и того, что я сам знаю о себе, мне вполне достаточно, я не нуждаюсь в подтверждении этого с чьей бы то ни было стороны. Как видишь, при моих нынешних обстоятельствах я располагаю всем, что нужно для идеального дипломата.

— Допустим, — задумчиво протянул Юлиус. — Но как ты сам сказал, послом так вдруг не становятся. Нужны долгие годы трудов. И прежде всего: готов ли ты покинуть Париж?

— Касательно долгих лет, — отозвался Самуил, — тут-то мне и нужна твоя поддержка. Не затем, чтобы совсем обойтись без этого испытательного срока, но чтобы его сократить. Что до отъезда из Парижа, то ты можешь разрешить эту трудность, приняв меня к себе на службу.

— Взять тебя в посольство?! — воскликнул Юлиус.

— Почему бы и нет?

— Извини меня, — отвечал в замешательстве Юлиус, — но, сказать по правде, я за многие годы так привык восхищаться тобой и даже немного тебя побаиваться, что эта странная идея превратить тебя в своего подчиненного не представляется мне разумной.

— Такая причина несерьезна, — отвечал Самуил, — если только это не простая отговорка. Ты легко освоишься с новым положением вещей. Истинные лицедеи справляются с любой ролью. Если мне когда и случалось корчить из себя хозяина, что с того, раз сейчас я готов сыграть роль слуги? Испытай меня. Или ты считаешь, что от меня тебе не будет никакой пользы?

— Я этого не говорю, разумеется, нет.

Устремив на Юлиуса испытующий взгляд, Самуил заговорил снова, на сей раз, видимо, приближаясь к истинной сути затеянной им беседы:

— Послушай, Юлиус. Ты ведь плохо знаешь Париж и вообще Францию, ты здесь всего несколько дней. А я здесь провел пятнадцать лет и мог во многом разобраться, со многими познакомиться. У тебя наверняка есть служба сыска, которая обходится довольно дорого. Но это же глупо! Чтобы по-настоящему обеспечить сыск, надо взять его в собственные руки. Знаешь ли ты, что сыск — это такая хитрая штука, для которой нужен чуть ли не один-единственный человек при условии, что он поистине одарен? В наше время твое правительство, как и все правительства мира, более всего напугано тем, что здесь именуют либерализмом, не правда ли? И твоя миссия, очевидно, заключается в том, чтобы выслеживать этого злобного зверя. Э, будь покоен: либерализм мне хорошо знаком, он менее опасен, чем думаете вы все, люди власти. И если в его недрах и таится известная угроза, выпустить ее наружу способны совсем не те господа, что слывут его предводителями и глашатаями.

Наступило молчание. Самуил смотрел на Юлиуса, ожидая, чтобы тот начал задавать вопросы, Юлиус — на Самуила, ожидая, чтобы тот объяснился.

Но Самуил упорно молчал, и Юлиус заговорил первым:

— Ты согласишься снабжать меня сведениями об этих людях?

— Меня не оскорбляет подобное предположение, — смеясь отозвался Самуил. — Я никогда не был щепетилен в поступках, тем меньше у меня оснований пугаться слов. Риск может все облагородить. Шпион, трусливо шныряющий вокруг чужой тайны, всего лишь подлый доносчик. Но солдат, с риском для жизни проникающий во вражеский лагерь, это неустрашимый герой, который идет в одиночку против целой армии. Если ты согласишься принять меня на службу, я не стану докладывать тебе о тех странных землекопах, что роют свои тайные ходы под землей, на которой живем мы, и подрывают основы нынешней монархии. Нет, я введу тебя в само их логово, в сердце заговора. Мы спустимся туда вместе, вместе подставим грудь под удары их кинжалов.

— Как же ты это сделаешь?

— В свое время я вступил в братство французских карбонариев. Я попал туда по убеждению и остался там из равнодушия. Когда бы ты пожелал присутствовать на заседании одной из наших в е н т… хотя тут есть известный риск…

— Но меня-то никто туда не принимал.

— Я сделаю так, что примут! Ах, мне это по душе! Мы оба поставим головы на кон. Как видишь, тут речь не о презренном и подлом вынюхивании.

Снова воцарилось молчание.

— Так ты хочешь или нет? — первым не выдержал Самуил.

Теперь пришла очередь Юлиуса не спешить с ответом. Он погрузился в раздумье.

Вдруг, как будто преодолев усилием воли какое-то мучительное колебание, он сказал голосом, в котором слышалось волнение:

— Что ж, Самуил, ты предлагаешь мне использовать твой редкий ум и огромные знания, твою дерзость и предприимчивость. Это действительно драгоценные качества, и они могут мне пригодиться. Я могу, не обременяя тебя до поры официальной должностью, поручить тебе кое-какие связи и дела такого рода, благодаря которым в Берлине скоро оценят твои способности и в более или менее скором времени пожелают вознаградить тебя за твои заслуги почестями и высоким положением. Все это я могу. Я также могу, поскольку мало дорожу жизнью, последовать за тобой, отчасти из любопытства, отчасти во имя долга, в эти ваши логовища французских карбонариев…

— Отлично! — прервал его собеседник.

— Позволь мне закончить. Ты сам должен понимать, Самуил, что, сколь бы опасны ни были поползновения французских вольнодумцев, нас они могут интересовать лишь косвенно, главным же образом нам важно выяснить их связи с заговором либералов Германии.

Он оборвал речь и вопросительно глянул на Самуила.

— Продолжай, — обронил Самуил бесстрастно.

— Я думаю и даже уверен, — вновь заговорил Юлиус, — что движение карбонариев распространило свои тайные ответвления по всей Европе. Самуил, ты когда-то, как и я сам, был членом Союза Добродетели. Когда после возвращения из моих долгих путешествий отец устроил меня на официальную должность при венском дворе, я, разумеется, порвал со всем тем, что со временем стало для меня лишь безумствами юности. Но ты, принадлежащий к сообществу карбонариев, ты, успевший занять высокое положение в Тугендбунде, наконец, ты, который всегда оставался независимым, ты ведь, наверное, сохранил какие-то связи с нашими прежними… сообщниками?

— И что дальше? — холодно осведомился Самуил.

— Дальше? — с трудом повторил Юлиус, словно в каком-то смятении. — А дальше то, что ты должен отдавать себе отчет в двух вещах. Во-первых, любые связи с заговорщиками несовместимы с тем положением, какого ты добиваешься. Во-вторых, сведения о нынешнем состоянии немецкого Тугендбунда для тех, кто распределяет официальные должности, не в пример важнее самых отчаянных выходок в стане французских карбонариев.

Последнюю фразу Юлиус произнес как бы через силу, и смущение, чуть ли не страх слышались в его голосе.

Но Самуил и глазом не моргнул.

— Мой любезный Юлиус, — отвечал он спокойно и просто, — по-моему, я уже говорил, когда мы затронули в нескольких словах эту тему, что, покинув Германию семнадцать лет тому назад, я оставил и Тугендбунд, о котором с тех пор ничего не слышал. Я сказал тебе правду. Таким образом, мне не грозят ни опасность разоблачения, ни соблазн предательства. Не проси у меня ничего, кроме того, что я тебе предлагаю. Я могу показать тебе все, что касается французских заговорщиков, но о заговорщиках Германии мне нечего сказать.

— В добрый час! — вскричал Юлиус радостно, словно у него гора свалилась с плеч. — Если между тобой и Тугендбундом не осталось ничего общего, стало быть, ничто не мешает нам продолжать путь вместе. Поскольку у нас нет никаких подходов к Тугендбунду, подумаем о карбонариях. Ты прав, я был бы в восторге от знакомства с твоими французскими либералами.

— Двух или трех из них ты уже знаешь, — сказал Самуил.

— Кто же это?

— Те самые, с кем ты ужинал у лорда Драммонда.

— О! Но эти, по-моему, плетут заговоры на глазах у целого света.

— Возможно.

— Ба! — почти весело заметил Юлиус. — Что ж, вперед, веди меня! Я охотно отправлюсь к ним, отринув щепетильность, ибо, как ты и сам признаешь, я при этом буду рисковать головой, в то время как они не рискуют ни единым волосом. Ведь ты не можешь предположить, что прусский посол поведет себя как доносчик.

— Как и тот, кто будет его сопровождать, это и без слов понятно, — откликнулся Самуил. — Итак, все решено, ты согласен?

— Без малейших колебаний.

— А ты вполне понимаешь, что, будучи узнан, сможешь надеяться на пощаду не больше, чем если бы оказался в логове льва?

— Для меня такое предприятие может оправдать только опасность.

— И когда же ты хочешь, чтобы я тебя им представил?

— Когда тебе угодно.

— Даже сегодня вечером?

— Да.

— Не ожидал от тебя такой прыти.

— Эта прыть порождена скукой, — вздохнул Юлиус. — Все то, что давно знакомо, внушает мне отвращение. Я жажду неведомого. Эти подпольные политики привлекают меня своей таинственностью, как Олимпия — своей маской. Ты внес в мою жизнь сразу две свежие струи. Спасибо!

— Берегись! У мрака есть свои ловушки.

— Это мне в нем и нравится! Твою руку, Самуил, и вместе — вперед!

И в то время, когда эти двое, только что подстерегавшие друг друга, как враги, обменивались сердечным рукопожатием, Самуил думал:

«Моя взяла! Он все еще честнее, но я по-прежнему сильнее. Теперь Олимпии будет с чего начать исполнение моего плана, а мне — чем его закончить».