Исполненная необычной значительности физиономия астролога, его горделивая осанка быстро привлекли к нему еще несколько сбившихся в кружок любопытных и жизнерадостных дам и кавалеров.

— Пусть так! — кивнул граф де Белле. — Но если ты настоящий Нострадамус, почему бы тебе нам не погадать?

— Что ж, я погадаю, если вам так угодно. И прежде всего могу приоткрыть завесу вашего прошлого. Ибо ведомо ли вам, кто вы на самом деле, и знаете ли вы, какая жизнь выпала тому, чей на вас костюм?

— Ручаюсь, что нет! — рассмеялся граф.

— Что ж, слушайте!

И Нострадамус принялся в нескольких кратких фразах обрисовывать характер и образ жизни того, кого воскресил своим маскарадом граф. Вокруг него собиралась все более и более тесная толпа; каждый желал узнать что-нибудь и про себя. Нострадамус схватывал на лету все их вопросы и без тени замешательства тотчас каждому рассказывал о воплощаемом им персонаже, причем с живописной яркостью и глубоким знанием предмета.

Ко всему прочему его упражнениям в эрудиции придавало пикантность то обстоятельство, что либо случайно, либо по лукавому умыслу Нострадамус выбирал в истории знаменитых предков именно те эпизоды, которые более всего отражали жизни их потомков, и поэтому под видом хроники старинных событий напоминал о недавних происшествиях или самых последних интригах вопрошающего.

Притом делал он это достаточно завуалированно, чтобы те, кто обращался к нему, не признали самих себя, но настолько прозрачно, чтобы публика понимала, о чем идет речь.

Однако для наблюдателей не столь легкомысленных, как придворные прожигатели жизни, его исторические экскурсы таили в себе сладостную горечь, ибо обнажали язвы теперешнего высшего света, срывали покровы альковных тайн и предлагали длинный перечень скандалов. Его шутки, неизменно тонкие и вежливо-осторожные, таили в себе шипы весьма ядовитых намеков.

Иногда те, кого только их костюмные роли сделали супругами, уже давно были повенчаны салонными сплетниками. Подчас забавное совпадение наделяло какого-нибудь маркиза, которому слишком уж везло за карточным столом, обликом того, кто в стародавние времена прослыл шулером, что для шестнадцатого столетия считалось грехом простительным, и даже монархи не отпирались, будучи уличены в этом прегрешении. А случалось, что по не менее забавному контрасту ревнивого супруга, известного тем, что он заколол любовника своей жены, теперь изображал один из тех снисходительных мужей, что вкушали радости любви втроем. Нострадамус же в полной мере использовал подобные совпадения и смешные контрасты.

Не удивительно, что его тирады сопровождались взрывами смеха и породили суету, привлекавшую все новых и новых зрителей.

Но среди всей этой жизнерадостной толчеи явление одного нового персонажа, казалось, поразило великого астролога.

То был прусский посол, молодой еще человек, едва ли лет сорока, но до срока постаревший, согбенный, с ранними морщинами, избороздившими лоб под седыми прядями. При первом же взгляде на это преждевременно обескровленное лицо можно было предположить, что он прожигал свою жизнь с двух концов, равно отдаваясь с одной стороны страданиям или раздумьям, а с другой — наслаждению.

Прибыв в столицу Франции всего за пять или шесть дней до того и будучи лишь накануне представлен королю, посол Пруссии не принимал участия в маскараде и явился в мундире придворного.

Когда он оказался лицом к лицу с Нострадамусом, оба невольно вздрогнули.

Они смерили друг друга взглядами, и каждый сделал вид, что не узнал другого. Если они и были знакомы, со времени их последней встречи, вероятно, протекло немало лет и один слишком быстро постарел, другой до неузнаваемости изменил ради карнавала свою внешность, так что теперь они имели все основания полагаться на то, как их преобразило время.

При всем том странное выражение промелькнуло и в потухшем взоре посла, и в пылающем взгляде Нострадамуса, когда их глаза встретились. И когда толпа разъединила их, они продолжали оглядываться, чтобы посмотреть еще раз друг на друга.

Но тут церемониймейстер потребовал молчания от резвящегося и издевательски хихикающего кружка, собравшегося вокруг астролога.

Ожидался новый перерыв — в бал должно было внести разнообразие пение.

Все умолкли.

Почти тотчас из-за ширмы, отделанной китайским лаком, раздался женский голос, исполнявший романс об иве.

При первых же звуках этого голоса Нострадамус вздрогнул и тут же стал разыскивать взглядом прусского посла.

Тот как раз подошел, чтобы послушать пение. По странному совпадению его, как и астролога, тоже проняла дрожь, словно бы от удара электрического разряда.

Конечно, и музыка, и голос певицы были так хороши, что вполне оправдывали все эти чувства и порывы. Посол и астролог оказались не единственными, кого до глубины души поразил контраст между искрометным весельем бала и ночной жалобой Дездемоны. Никогда до этого роковое предчувствие, погружающее в непроглядную тьму душу юной венецианки, словно тень крыла близкой смерти, никогда нежная слабость истерзанного женского сердца, неспособного противостоять неизбежному, никогда прежде мрачная, но исполненная очарования агония обреченной страсти не были переданы с таким мудрым и поэтичным тактом и ранящей сердце печалью. Певица превзошла самого Россини и поднялась до высот Шекспира.

Кто была эта женщина, чей певческий дар умел так терзать душу? Скрытую от глаз ширмой, ее слышали все, но никто не видел. То не был голос какой-либо из знаменитых парижских певиц: ни г-жи Малибран, ни мадемуазель Зонтаг. Как же случилось, чтобы подобное чудо оказалось неизвестным в столице всех искусств? Время от времени астролог поднимал свои светло-серые глаза и пронизывал взглядом посла: тот стоял совершенно неподвижно, отрешенный, погруженный в себя, отдавшись какому-то неопределенно-тревожному ожиданию.

Но случись Нострадамусу в тот миг обратить внимание на лорда Драммонда, вельможу, который его сюда привел, расплывшаяся на его лице блаженная улыбка заинтриговала бы астролога еще больше, если он хотя бы отчасти уяснил себе ее причину.

Когда чудный голос умолк, герцогиня Беррийская подала сигнал аплодисментам и крикам «браво», и те хлынули потоком — не было уст и ладоней, оставшихся равнодушными.

А затем вновь воцарилось глубокое молчание: видимо, недавнее волнение еще стесняло все сердца. Скорбь Дездемоны затопила каждую душу, до сих пор такую радостную и исполненную легкомысленных ожиданий.

Герцогиня Беррийская решилась разрушить печальные чары, грозившие омрачить празднество.

— Ну, полно грустить! — громко проговорила она. — Мне кажется, что в том углу сейчас царило какое-то необычное веселье. Так что же говорил Нострадамус?

— Сударыня, — ответил г-н де Дама, — он предсказывал нам судьбу.

— Приведите же его ко мне! — воскликнула герцогиня. — Пусть погадает и мне, это ведь так любопытно!

— Я весь к услугам вашего высочества, — учтиво откликнулся астролог.

Вокруг него и герцогини тотчас сгрудилось множество кавалеров и дам, любопытствовавших узнать, как Нострадамус выпутается на этот раз. До сих пор он позволял себе насмехаться и смешить, здесь же пол и ранг герцогини лишали его этой возможности, и каждый спрашивал себя, каким образом этот едкий ум будет противостоять собственной учтивости.

Однако и выражение лица астролога, и тон его речи сразу приобрели серьезность, стали почти торжественными.

— Сударыня, — отвечал он, — я рассказывал этим господам исключительно о том, что принадлежит истории. Лишь в ней мои познания сколько-нибудь существенны, однако ваше королевское высочество не менее меня осведомлены о делах былого. Вам вздумалось поиграть с очаровательным именем и жестоким роком Марии Стюарт. Теперь, сударыня, вы Мария Стюарт. Что к этому прибавить? Если я скажу вашему королевскому высочеству, что теперешнее празднество обручения — лишь прелюдия к длинной цепочке бедствий, что Марии Стюарт суждено не долго оставаться на доброй земле Франции, ибо вскоре королеве предстоит пересечь океан и более сюда не возвращаться, — я лишь напомню вашему высочеству то, что вам известно и так.

После этих слов мучительное замешательство проступило на многих лицах.

Герцогиня Беррийская принадлежала к семейству, которому было не привыкать к жизни в изгнании, и потому подобное сближение ее собственного будущего с прошлым той, в чей костюм она облачилась, не могло не задеть ее весьма чувствительно. Конечно, она попыталась рассмеяться. Однако тон провидца поразил ее и всех прочих ледяной мрачностью, и ей стоило немалых усилий побороть себя.

— Да, не слишком веселые предсказания, — с напускной непринужденностью проговорила она. — Но, быть может, по отношению к моему жениху они не будут столь же мрачными?

— Вас интересует герцог Шартрский, то есть, прошу меня извинить, господин дофин? — спросил астролог.

Юный принц весело протянул ему руку.

— Однако, Нострадамус, прошу, не заставляй меня рано умирать только потому, что на мне костюм Франциска Второго, — улыбаясь, попросил он. — Брр! Сгинуть от отвратительной дырки в голове, несмотря на все ухищрения твоего друга Амбруаза Паре! Ну, если это случится на поле сражения — против подобного предсказания я ничего не имею.

— Я не вопрошаю смерть, — сказал астролог. — Меня интересует только жизнь. И не похваляюсь, что предугадываю, — я знаю. Так вот, монсеньер, я повторю вам то же, что я сказал мадам: поглядите на свой костюм. Так же как она Мария Стюарт, вы — дофин. Вы ли избрали эту роль или она выбрала вас — не существенно. Важно, что вам суждено ее исполнить. Итак, монсеньер, вашему наряду известно, что я говорю с наследником французской короны.

— Ох, до этого наследства мне так далеко! — беззаботно усмехнулся старший сын герцога Орлеанского. — И да ниспошлет Господь долгую жизнь всем троим возлюбленным моим кузенам!

— Я говорю о прямом наследнике короны: о старшем сыне короля, — с высокомерной настойчивостью упорствовал Нострадамус.

Какая-то тень пробежала по лицу герцогини Беррийской. Пусть предсказание астролога — ничтожный пустяк, маскарадная шутка, однако его слова затронули то, что занимало герцогиню в самых ее тайных помыслах. Негласная оппозиция герцога Орлеанского политике Реставрации не раз приводила в трепет старшую ветвь Бурбонов, и нередко завсегдатаи Тюильри проявляли подозрительность к Пале-Роялю.

Герцогине Беррийской тотчас захотелось выкинуть из головы весь этот тревожащий сердце вздор и подурачить того, кто и сам, по сути, мог оказаться простым обманщиком.

— Пока мне дважды отвечал не прорицатель, а всего лишь его костюм. Теперь же черед самого Нострадамуса. Вот, например, господин прусский посол, прибывший к нам лишь несколько дней назад. Уж он-то присутствует здесь под собственным именем и представляет только самого себя.

С видом сообщницы она милостиво улыбнулась послу и продолжала:

— Итак, способен ли подлинный Нострадамус открыть нам не будущее — его может выдумать всякий и уснастить любыми подробностями, — но прошлое господина посла? Разумеется, мы бы желали исключить то, что могло бы кого-либо компрометировать, и по каждому такому случаю Нострадамусу надлежит предварительно испросить позволения у господина посла.

Тот, выбравший себе место вблизи эстрады, вероятно, для того чтобы держаться поблизости от астролога, вежливо поклонился.

Нострадамус внимательно поглядел на него.

— Увы, сударыня, — неторопливо, с расстановкой проговорил он. — Мне недостанет жестокости напоминать господину графу Юлиусу фон Эбербаху о чудовищных мучениях, каким он подвергнулся в прошлом. Каким бы я ни был магом, в чем подозревает меня ваше королевское высочество, я бы не мог, да и не хотел бы вызывать рои призраков из бездны.

— Довольно, сударь! — побледнев, воскликнул Юлиус.

— Вот видите, сударыня, — обернулся к герцогине астролог. — Продолжать мне запрещает сам господин граф, так что молчание никоим образом не посрамит моих познаний.

Герцогине не удалось скрыть разочарования. Невольно задетая двумя предыдущими предсказаниями Нострадамуса ей и герцогу Шартрскому, она очень хотела бы захватить его врасплох и уличить во лжи. Однако внезапное замешательство прусского посла доказывало, что ясновидец коснулся какой-то страшной тайны, и суеверное опасение, свойственное всякому женскому сердцу, подвигло ее к мысли, что тот, кто так ясно пронзает взглядом мрак прошлого, вполне может быть наделен способностью рассеивать туман будущего.

Тем не менее она вторично попыталась подвергнуть его дар испытанию.

— Послушайте, — начала она, — неужели вы, великий провидец уже свершившихся деяний, можете полагать, что вполне меня уверили? Господин прусский посол — лицо известное, а те, кто по положению возвышаются над толпой, всегда на виду. Не надо быть великим кудесником, чтобы разузнать о том, что он сделался жертвою какого-то необычного происшествия. Всякий может выяснить, что стряслось с графом фон Эбербахом. Вам известно его лицо, и вы рассказываете о его жизни. Чтобы я поверила в ваши астрологические способности, вам надобно угадать нечто о том, кого никто здесь не знает, да и вы сами не видели.

— Но, сударыня, — возразил Нострадамус, — в столь блистательном обществе трудновато отыскать кого-либо, кто никому не известен.

— Здесь есть одна особа, чей чудный голос только что всех заинтриговал. Угодно вам, чтобы я за ней послала?

— О да! — с неожиданной дрожью в голосе ответил Нострадамус.

— О да! — невольно вырвалось у Юлиуса.

— Только при одном условии, — прибавила герцогиня Беррийская. — Хотя эта дама во Франции никому не известна, но вы во время своих странствий могли где-нибудь ее видеть. А потому она явится в маске. Чародея, без всякого затруднения пронизывающего взглядом непреодолимые стены будущего, вряд ли смутит лоскуток атласа.

— В маске ли, без маски, пусть только явится сюда! — почти перебил ее Нострадамус.

Герцогиня сделала знак одному из распорядителей торжества, тот исчез и через минуту возвратился, ведя певицу.

Ее лицо скрывала маска.

Это была великолепно сложенная, хрупкая и очаровательная женщина. Венецианское домино прекрасно гармонировало с ее подбородком и смуглой шеей, вызолоченными скорее всего солнцем Италии. Высокая прямая шея горделиво несла густейшую копну темно-каштановых волос, среди которых виднелось несколько белокурых прядей.

Почему при виде этой женщины и астролог и Юлиус разом почувствовали, как у них сжалось сердце, ни тот ни другой не могли бы сказать.

— Подойдите, сударыня, мы хотели бы выразить вам свое восхищение, — сказала герцогиня певице.

В течение нескольких минут на певицу изливался поток благодарностей, как бы возмещая своим энтузиазмом те чувства, которыми она только что их одарила. Она же с благородной грациозностью кивала всем, но не произнесла ни слова.

Герцогиня обернулась к астрологу.

— Что ж, мессир Нострадамус. Мы дали вам время рассмотреть нашу гостью, и вы им неплохо воспользовались, — произнесла она, заметив, как астролог пожирает незнакомку глазами. — Надеюсь, после столь тщательного исследования вы сможете что-нибудь о ней рассказать?

Нострадамус, казалось, не слышал ее слов: он не мог оторвать глаз от певицы.

— Да будет вам, — снова прервала его молчание герцогиня Беррийская. — Ясновидец, подобный вам, не должен требовать целой вечности на размышления. Так вы знаете, кто перед вами? Да или нет?

Нострадамус наконец обернулся к ней и произнес:

— Вашему королевскому высочеству принадлежит последнее слово в том, что касается моих способностей, как и во всем прочем. Присутствующая здесь особа мне неизвестна.

— Ах, так вы признаете свое поражение! — вскричала герцогиня Беррийская, и словно некий груз свалился с ее души.

Нострадамус хранил молчание, и она продолжала:

— Великолепно! Поскольку магия мертва, бал продолжается! Сударыня, еще раз примите мою благодарность. Любезные кавалеры, вон там в уголке я заметила очень хорошеньких женщин, которые еще не танцевали.

И чтобы подстегнуть всеобщее веселье, она приняла руку, как раз предложенную ей, и закружилась в вихре самого веселого и бурного танца, какой только можно себе представить.

С этой минуты в зале окончательно воцарились вальс, музыка и радостное воодушевление. С наступлением рассвета празднество разгорелось еще жарче, как ярко вспыхивает догорающая свеча, прежде чем совсем погаснуть.

Что касается певицы, то она как-то вдруг растворилась в толпе и исчезла.

Несколько минут астролог пытался отыскать ее, а затем на некоторое время застыл в стороне, погруженный в глубокую задумчивость.

Затем он подошел к одному из церемониймейстеров и спросил:

— А пения более не будет?

— Нет, сударь, — отвечал тот.

— А где та певица, что исполняла романс об иве?

— Она удалилась.

— Благодарю.

И астролог снова смешался с шумной толпой.

Когда он проходил вблизи прусского посла, тот прошептал на ухо молодому человеку, пришедшему на бал вместе с ним:

— Лотарио, видите этого мужчину в костюме астролога? Не теряйте его из виду ни на миг; когда он выйдет, садитесь в одну из ваших карет и следуйте за ним. Завтра вы расскажете мне, где он остановился.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — почтительно ответил Лотарио. — Можете совершенно на меня положиться. Однако ваше сиятельство утомились, вам бы надобно возвратиться.

— Конечно, Лотарио, я уже ухожу; ступай, мой бедный юный друг, иди и будь спокоен: во мне уже нечему уставать и ничто более не доступно износу, разве только моя боль…