Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 43. Адская Бездна. Бог располагает
Назад: LVII ОЛИМПИЯ ПОЕТ, А ХРИСТИАНА МОЛЧИТ
Дальше: LIX ПЕРЕМЕНА ДИСПОЗИЦИИ
LVIII
РЕВОЛЮЦИИ БЫВАЮТ ПОЛЕЗНЫ,
НО НЕ ВСЕГДА ТЕМ, КТО ИХ СОВЕРШАЕТ
— Долой Карла Десятого и Юлиуса! — повторил Самуил Гельб, чувствуя, как все в нем оживает. — Мы оба сделаем по революции — я и Франция. Я послужу ее революции, а она — моей!
Стремительными шагами он вошел к себе в комнату, забрал из ящика золотые монеты, написал несколько строк, захватил оружие и поспешил в сторону Парижа.
Вместо того, чтобы войти в город через первую же заставу, он прошелся сначала по Внешним бульварам, желая посмотреть, участвуют ли в восстании предместья.
Волнение уже начинало захлестывать их. Тут и там возникали людские скопления. Самозванные ораторы обращались к ним с речами, в весьма энергических выражениях комментируя статьи газет, не побоявшихся выйти утром.
Самуил прошел сквозь заставу Сен-Дени.
Не успел он сделать и трех шагов, как услышал ужасный шум и яростные вопли:
— Убить его! Расстрелять!
Он ускорил шаг, повернул за угол и увидел скопище вооруженных людей, которые остановили чей-то экипаж.
— Кто там, внутри? — поинтересовался он.
— Это министр, он хотел удрать, — ответил ему рабочий.
— Что за министр? — спросил Самуил.
Но тут какой-то малый, отделившись от толпы, распахнул дверцу кареты.
В карете были женщина, двое детей и мужчина лет сорока.
Этот мужчина бросился на землю ничком. Самуил узнал его.
«Ну да, понятно, — сказал он себе. — Вот какова отвага либералов! Они подготавливают народное возмущение, выманивают толпу на улицы, а теперь, когда пошла настоящая драка, пытаются спастись бегством и предоставляют народу самому, как сможет, выпутываться из беды, в которую сами же его вовлекли. Но нет, этого я придержу, никуда ему не сбежать, он будет драться бок о бок с нами: хочет не хочет, а уж я из него сделаю героя».
И поскольку человек из кареты молчал, не решаясь открыться этим обвешанным оружием мастеровым, Самуил заговорил сам.
— Что вы делаете, друзья? — крикнул он. — Это же не министр, наоборот, это народный заступник!
— Как его имя? — раздались голоса из толпы.
— Казимир Перье!
— Казимир Перье! — возопил народ. — Да здравствует Хартия!
— Да, дети мои, слава Хартии! — закричал Казимир Перье. — Мы все вместе отстоим ее, даже если ради этого придется умереть. Да здравствует Хартия!
— Вот истинный триумф! — пробормотал Самуил.
И толпа торжественно повлекла на поле боя беглеца, удиравшего от собственной победы.
Какая ирония судьбы! За минуту до того, как его силком потащили в Париж, Казимир Перье выехал оттуда с намерением присоединиться к Карлу X и предложить ему свои услуги.
И все же это пока была только прелюдия восстания.
То здесь, то там завязывались отдельные схватки, но они ограничивались несколькими ружейными выстрелами, потом все замирало в ожидании.
Эти стычки были лишь предвестием боя.
Многочисленные, хорошо вооруженные пехотные патрули то и дело проходили по улицам, бульварам, набережным. Их пропускали.
Слышались выкрики: «Да здравствует пехота!» и «Да здравствует Хартия!»; кричавшие стремились каким-нибудь образом присоединить армию к восстанию.
Монархия и народ смотрели друг на друга, готовясь сойтись врукопашную.
Чувствовалось, что борьба предстоит жестокая и решающая.
В воздухе сквозил какой-то неясный трепет — признак надвигающейся грозы.
Самуил попробовал перейти к решительным действиям.
Он зашел в первую попавшуюся лавку продавца тканей, купил три куска — красный, белый и голубой, приказал сшить их вместе, прикрепил то, что получилось, к концу палки и вышел на улицу, размахивая этим трехцветным полотнищем.
Последние отблески уходящего дня еще не успели угаснуть. Появление этого знамени, которое люди не видели уже пятнадцать лет, знамени, напоминавшего о стольких славных победах, произвело на толпу громадное впечатление. Казалось, после стольких лет унижений и покорности вдруг возвратилось их прошлое.
Париж словно пробуждался от монархии как от дурного сна.
В то же мгновение город облетела весть, подобная удару молнии, после которого начинается ураган.
Командование парижским гарнизоном только что было поручено Мармону, герцогу Рагузскому.
Это имя, синоним иноземного нашествия, напоминающее о Ватерлоо, о поругании отчизны врагами, о казаках, проносящихся по площадям наших городов с пиками наперевес, о Франции, истекавшей кровью из сотен ран, о наших разграбленных музеях, об оскверненном знамени, обо всех невзгодах и унижениях родного края, — это имя было как перчатка, брошенная в лицо самому величию нации. С этой минуты дуэль стала неизбежной.
Речь шла уже не об интересах избирателей или о газетах, но о национальной чести.
Народу теперь предстояло проливать кровь, чтобы расквитаться не за ордонансы, а за Ватерлоо.
— Долой казаков! — закричал Самуил. — На баррикады!
Крик Самуила прокатился по городу грозным, на ходу разрастающимся эхом.
Однако уже настала ночь. В такой темноте мало что можно было сделать. Но все готовились к завтрашнему сражению.
Всю ночь выворачивали булыжники из уличных мостовых и возводили баррикады.
На следующий день, то есть 28-го, бой разгорелся уже всерьез. Учащиеся Политехнической школы высыпали на улицы и смешались с толпой.
Господин Тьер при первом же ружейном выстреле счел уместным совершить прогулку в Монморанси, где и обосновался в загородном доме г-жи де Куршан.
Самое кровавое побоище завязалось у ратуши.
Восставшие, прячась за парапетом левого берега, обстреливали швейцарцев, защищавших Гревскую площадь.
Самуил был там, он стоял во весь рост на парапете Аркольского моста, командуя стрелками, не замечая града проносящихся мимо пуль, не щадя собственной жизни.
Сражение продолжалось целый день, но и когда день закончился, оно не угасло с ним вместе.
В самом разгаре перестрелки Самуил, обернувшись, заметил группу из четырех человек, которые направлялись в сторону восставших.
— Да здравствует Лафайет! — закричал он тотчас.
Это действительно был Лафайет, явившийся в сопровождении двух друзей и лакея.
Старый генерал не забыл той роли, что досталась ему в предыдущей революции, и ничего так не желал, как принять участие еще и в этой.
Но окружающие удерживали, успокаивали его, говоря, что это вовсе не революция, а просто бунт, что народу против королевских войск не продержаться и суток.
Генерал колебался. Как бы то ни было, он хотел видеть происходящее собственными глазами, а потому шел пешком от баррикады к баррикаде.
Но Самуил был не тот человек, чтобы позволить кому бы то ни было пребывать в нерешительности.
Он спрыгнул с парапета и направился прямо к Лафайету.
— Генерал, — произнес он, — так вы с нами? Спасибо.
И, обернувшись к восставшим, провозгласил:
— Друзья, генерал принимает командование национальной гвардией!
— Опомнитесь, сударь, — сказал ему г-н Карбоннель, сопровождавший Лафайета. — Вы что, хотите, чтобы генерала расстреляли?
— Кто готов выполнить мое поручение? — спросил Самуил.
— Я! — откликнулись хором два десятка голосов.
— Ну, все равно кто, — сказал Самуил. — К примеру, хоть ты, Мишель. Ступай и объяви всем, кого встретишь, что национальная гвардия восстановлена и командует ею генерал Лафайет.
Мишель со всех ног бросился выполнять поручение.
— Да здравствует Лафайет! — послышались крики со всех сторон, распространяясь на всем протяжении набережной.
Старик был тронут. Возвращение прежней популярности бросилось ему в голову.
— А сейчас, — сказал Самуил, — подождите немного. Вам нужна ратуша. Мы ее возьмем. Это дело минутное.
Во все время этого разговора перестрелка не прекращалась.
Солдаты, видя, как их пули без толку расплющиваются, натыкаясь на камни набережной, начали приходить в уныние. К тому же во всех этих гражданских войнах очень быстро наступает час, когда армия припоминает, что она тоже народ, и до солдата доходит, что он стреляет в своих же братьев.
Ратуша защищалась теперь более чем вяло.
— Вперед! — скомандовал Самуил. — И огонь!
Грянул залп. На этот раз войска не дали отпора. Народ в мощном порыве ринулся на мост, находившийся совсем близко от площади, и опять не встретил сопротивления, разве что прогремело несколько разрозненных выстрелов, но победители услышали лишь свист пуль.
Ратуша была покинута: солдаты только что ушли из нее.
Самуил стал разыскивать Лафайета.
Но генерала уже не оказалось поблизости. Его друзьям ценой настойчивых уговоров удалось увести его.
— Черт возьми! — возмутился Самуил. — Раз с нами нет знаменитостей, что ж, обойдемся без них. У безвестности тоже есть свои преимущества.
И обратившись к повстанцу, стоявшему ближе других, он спросил:
— Дюбур, хочешь всем здесь заправлять?
— А почему ты сам не возьмешься?
— О, я среди либералов фигура известная. А тут нужен кто-нибудь, у кого был бы ореол таинственности.
— Ну, тогда согласен.
— Что ж, располагайся здесь и командуй! Мы используем ночные часы, чтобы сочинить несколько воззваний, а подпишем их так: «Генерал Дюбур, комендант Парижа». Завтра раздобудешь какой-нибудь мундир, сядешь на коня и покатаешься по набережной, чтобы показаться народу. Нам еще осталось захватить Тюильри, мы это сделаем, и завтра к полудню Франция наша! Договорились?
— Договорились.
Такие вещи делаются довольно просто. В неразберихе гражданских войн восставшие массы, не зная толком, как быть и куда податься, благодарны любому, кто возьмет на себя смелость управлять ими. В течение двенадцати часов генерал Дюбур был королем Парижа.
Он распоряжался как хотел. Его воззваниям повиновались люди, никогда прежде не слышавшие его имени.
На следующий день захватили Тюильри. Войска, с каждым часом все более деморализованные, оказали толпе лишь весьма незначительное сопротивление.
Самуил был в первых рядах тех, кто ворвался во дворец, накануне навсегда покинутый Карлом X.
Народ стал вымещать на портретах все то зло, что причинили ему люди. Все. полотна, изображавшие непопулярных принцев и королей, были изодраны в клочья ударами штыков.
Тут к героике стала примешиваться буффонада. Простолюдины напяливали шелковые платья принцесс на свои измазанные кровью рубахи.
— А, вот и трон! — закричал один из повстанцев. — Что бы с ним такое сделать?
— Постой-ка, — сказал Самуил.
Сюда как раз начали стаскивать тела тех, кто погиб за те несколько минут, что продолжалась осада дворца.
Самуил взял в охапку один из трупов и усадил его на трон.
— Ребята! — закричал он. — Вот наш король: это мертвец! Монархия умерла. Да здравствует Республика!
— Да здравствует Республика! — подхватили две тысячи голосов.
Проделав это, Самуил удалился, предоставив разрушителям довершать свое дело без него.
«Полагаю, — сказал он себе, — что революция уже идет своим чередом, и неплохо идет, так что у меня есть время забежать к Юлиусу и сказать ему пару слов».
Он вышел из Тюильри и двинулся по направлению к особняку графа фон Эбербаха.
По дороге его осенила идея.
«Черт возьми! — подумал он. — За всем этим я упустил из виду свое собственное дело. Ведь у меня теперь есть самое простое средство избавиться от Юлиуса. Он все толкует о желании умереть, сетует, что у него не осталось больше никаких живых впечатлений. Тут бы мне и сводить его на какую-нибудь баррикаду, а там уж пуля благопристойно довершила бы остальное. Но может быть, время еще не ушло. Кое-где до сих пор дерутся. Пойду поговорю с ним и попытаюсь раздуть в его душе хоть искорку былого юношеского вольномыслия».
Когда он зашел в комнату Юлиуса, у того в глазах зажегся какой-то смутный блеск. Можно было подумать, будто Юлиус ждал этого визита.
Но то была лишь мгновенная неуловимая вспышка.
У Самуила даже не было времени что-нибудь заметить, а Юлиус уже опять впал в дремотное оцепенение.
— Да проснись же! — сказал Самуил. — Есть недурной повод. Старый мир зашатался и вот-вот рухнет. Пойдем, поможешь нам выкопать ему могилу.
— Ты-то уже это делаешь! — невозмутимо заметил Юлиус. — Ты весь черен от пороха, одежда в клочьях…
— Еще бы: я только что из Тюильри.
— А, так Тюильри взяли?
— Все взяли. Так что же, ты идешь?
— Нет, — ответил Юлиус.
— Как?! — воскликнул Самуил. — Это пробуждение нации тебя не пробуждает? Стало быть, сон у тебя настолько крепкий, что гром пушек и ружейные залпы не в силах потревожить его?
— Прежде всего скажу, — отвечал Юлиус, — что ты счастливец, если еще способен интересоваться общественными делами, и даже настолько, чтобы впутываться в них. Но я не интересуюсь более даже своими делами, как ты хочешь, чтобы я вникал в затеи других?
И потом, учти: если бы людская суета еще могла затронуть такого обреченного, как я, то между властью и повстанцами я, признаться, выбрал бы власть, мои усилия были бы на ее стороне. Успех этой революции здесь, во Франции, породил бы смятение и неразбериху в Германии.
Я знаю, что мне не дано больше ничего сделать для своей родины, но если бы что-то еще могло меня соблазнить, это была бы возможность уберечь ее от анархии и обеспечить ей мир. Так что не пытайся тащить меня на баррикады: там я оказался бы по другую сторону от тебя.
— Что ж, будь по ту сторону, по какую хочешь, — резко сказал Самуил. — Но все равно пойдем со мной.
— А! — вздохнул Юлиус и поглядел на Самуила так пристально, словно читал в его самых потаенных мыслях.
— Будь ты хоть справа, хоть слева, — продолжал Самуил, — главное, это заставит тебя ожить!
— Так это для того, чтобы я ожил, ты хочешь повести меня туда? — спросил Юлиус, все так же проницательно глядя на собеседника.
— Для чего же еще? — пожал плечами Самуил. — Не думаешь ли ты, что я намереваюсь встать перед тобой и послать тебе пулю в лоб?
— Я пошутил, — сказал Юлиус.
— Не замечал в тебе раньше таких забот о собственной жизни. Ты же без конца твердишь, что смерть для тебя была бы счастьем.
— Я хочу умереть, это верно, только умереть вполне определенным образом.
— Каким же? Это секрет?
— Секрет.
— Ну и храни его на здоровье. Спрашиваю в последний раз: ты идешь или нет?
— Нет.
— В таком случае прощай.
И Самуил поспешил к ратуше.
Там он оставил полновластным хозяином положения генерала Дюбура, сказав ему:
— Мы вдвоем обновим Францию и всю Европу. Наконец пробил час новых деятелей и новых идей.
Входя в ратушу, он столкнулся с генералом Дюбуром, как раз выходившим оттуда.
— Куда это вы направляетесь? — спросил его Самуил.
— Домой, — ответил Дюбур.
— Как это домой?
— А какого, по-вашему, дьявола мне здесь делать? Здесь теперь командую не я.
— А кто же? — в тревоге закричал Самуил.
— Лафайет.
— Как так? Почему вы уступили ему свое место?
— Да это не я. Это все полковник Дюмулен, которому я поручил командовать охраной ратуши. Когда Лафайет появился на этом своем белом коне с эскортом примерно из дюжины вояк да еще пары десятков мальчишек, бивших в ладоши и восхищавшихся его конем, Дюмулен совсем голову потерял. «Ну, — сказал он, — каждый должен знать свое место», — и тут же отошел в сторону, дав этому доброму дядюшке пройти.
— Смерть и ад! — заревел Самуил, в бешенстве сжимая кулаки. — Так они приберут к рукам нашу революцию!
— О, это уже случилось. Для начала они учредили комиссию, составленную черт знает из кого, и уже обратились к народу с воззванием, чтобы снова его убаюкать. Депутаты тоже вмешались в это дело. Все проиграно. Пойду, запрусь у себя дома. Если опять пойдет стрельба, тогда выйду.
Он пожал Самуилу руку и удалился.
Генерал Дюбур не ошибся: с этой минуты дело революции было окончательно загублено.
Лафайет в свои годы уже не имел той энергии, которая нужна, чтобы руководить народным восстанием; с другой стороны, его прежняя репутация революционера и вольнодумца вооружила его опасным влиянием на массы.
Самуил вошел в ратушу и попытался добиться, чтобы его пропустили к Лафайету.
Но у дверей кабинета генерала дежурил часовой:
— Входа нет.
— Уже! — сказал Самуил. — Революцию сюда больше не пускают. Что ж! Если с властью поговорить нельзя, можно потолковать с народом.
Выйдя из ратуши, он смешался с толпой вооруженных людей, которая, дробясь на группы, запрудила площадь и улицы.
Но Самуил мог говорить все, что угодно, — популярность Лафайета оставалась слишком велика. В глазах толпы он был олицетворением возродившейся революции 1789 года.
Самуил не нашел никого, кто пожелал бы разделить его недоверие.
Однако он был не из тех, кого легко обескуражить. Он продолжал искать себе единомышленников.
Во время этих поисков он в конце концов повстречал одного из тех повстанцев, что сражались с ним бок о бок во время осады ратуши и взятия Тюильри.
— Что вы скажете по поводу происходящего? — спросил он его.
— Скажу, — отвечал повстанец, — что у нас украли нашу победу.
— Отлично! Хоть один человек нашелся! — вскричал Самуил. — Так что, неужели мы позволим нас провести?
— Только не я, по крайней мере, — сказал тот.
— И не я, — подхватил Самуил. — И что же вы рассчитываете предпринять?
— В данную минуту ничего. Народ верит Лафайету. Мы останемся без головы, если решимся посягнуть на этот доблестный призрак. Но надо быть наготове. Комиссия, засевшая в ратуше, наверняка примет какие-нибудь такие решения, что у народа откроются глаза. Тут-то мы и найдем поддержку. Тогда придет наш черед действовать, и действовать жестко.
— Хорошо, — сказал Самуил. — Где мы встретимся?
— На улице Перль, номер четыре. У Жака Гренье.
— Договорились.
Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
Самуил попробовал отыскать еще кого-нибудь из своих недавних собратьев по оружию, но его усилия были напрасны. Зрелище единодушного доверия, с которым Париж встречал самое имя Лафайета, наполняло его сердце безмерной горечью.
«Лгут монеты в сто су! Бог не хранит Францию, — думал он. — Но, — ах ты черт! — что если он сохранит Юлиуса? Стоит революции провалиться, и у меня опять пропадет нужда в его экю. Что мне тогда с ними делать? Стало быть, я стану добродетельным наперекор собственному желанию? Ну, пока надо подумать, как бы убить время. Не заглянуть ли к Лаффиту? Но для начала не мешает перекусить».
Он зашел в первый ресторан, который оказался открытым, и пообедал, так как со вчерашнего вечера у него не было во рту ни кусочка хлеба.
Уже начинало смеркаться, когда Самуил вошел в особняк Лаффита.
Внутри толпился народ. Все депутаты-либералы собрались здесь.
Ждали ответа герцога Орлеанского, которому было только что послано предложение стать главным наместником королевства.
Утром г-н Тьер уже ездил в Нёйи, но герцога Орлеанского он там не застал.
Еще 26-го герцог покинул дворец и в поисках безопасного приюта поспешил в Ренси.
Уступив настояниям г-на Тьера, герцогиня Орлеанская отправила графа де Монтескью к своему супругу с просьбой вернуться. Графу стоило немалого труда уговорить его, но в конце концов герцог Орлеанский дал себя уломать, и г-н де Монтескью двинулся в путь первым, успев увидеть, как герцог садился в карету.
Однако проехав сотню шагов, граф обернулся и увидел, что экипаж Луи Филиппа едет назад в Ренси. Пришлось и ему повернуть вспять, чтобы заново приступить к увещеваниям и на сей раз уже самому доставить этого робкого узурпатора к месту действия.
Было условлено, что Луи Филипп будет ждать в Нёйи обращения, подписанного двенадцатью членами Палаты депутатов, в котором ему будут предоставлены полномочия главного наместника королевства. Когда Самуил добрался до особняка Лаффита, прошло уже два часа с тех пор, как обращение было отправлено, и теперь все ожидали от герцога Орлеанского ответа.
— Принц и сверх того Бурбон! — сказал Самуил. — От этих людей толку не будет.
Тем не менее он остался, желая присутствовать при всех переменах, чтобы не упустить минуту, когда придет пора действовать.
Герцог Орлеанский прибыл около часа ночи и украдкой проскользнул в Пале-Рояль.
Двенадцать депутатов, сочинивших обращение, ждали утра, чтобы явиться к нему и без обиняков и посредников представить свои предложения.
Все знали, с какими колебаниями, отчасти искренними, отчасти наигранными, герцог Орлеанский вначале воспринял этот политический поворот и как он в конце концов согласился. Было тотчас составлено и отослано в Палату депутатов воззвание, встреченное аплодисментами.
Теперь оставалось сомнительным лишь согласие Лафайета. Никто не знал, как поступит старый республиканец: захочет нового государя или провозгласит республику. Было решено попробовать решить дело при помощи манифестации: герцог Орлеанский собственной персоной явится в ратушу в сопровождении наиболее популярных депутатов.
«Сейчас или никогда!» — сказал себе Самуил.
И он поспешил на улицу Перль, № 4.
Жака Гренье он перехватил на лестнице, тот как раз собирался уходить.
— Живо! — сказал ему Самуил. — Нам нельзя терять ни минуты.
И он быстро сообщил ему обо всем происходящем.
— Герцог Орлеанский в ратуше! — вскричал Жак. — Так значит, снова монархия? Но будь покоен, ему не пройти. Когда он туда отправится?
— Немедленно.
— Дьявольщина! — проворчал Жак. — Своих друзей я предупредить не успею. Но хватит и двух решительных людей.
— Я думаю так же, — отвечал Самуил. — Одному из нас надо перехватить его по дороге, а другому ждать у самой цели, возле ратуши. Ты бы где хотел быть?
— На дороге, — сказал Жак.
— А я в большом зале ратуши; если ты его пропустишь, от меня ему не уйти.
— Договорились. Пистолет у тебя есть?
— У меня их два.
Они вдвоем дошли до Гревской площади.
Там Самуил, обменявшись с Жаком рукопожатием, оставил его и вошел в ратушу.
Не прошло и четверти часа с той минуты, когда они расстались, как в толпе началось сильное волнение.
По набережной двигался, приближаясь, кортеж герцога Орлеанского.
Герцог ехал верхом, за ним следовал г-н Лаффит — савояры несли его на носилках.
Крики восторга и торжества, приветствовавшие кортеж с минуты его выхода из Пале-Рояля, с каждым шагом становились все слабее.
Начиная от Нового моста, поведение толпы изменилось: здесь люди глядели сурово, едва ли не угрожающе.
— Снова Бурбон! — выкрикнул рабочий, стоявший рядом с Жаком. — Чего ради мы сражались? Не стоило труда.
— Успокойся, сынок, — отвечал ему Жак. — Еще не все кончено.
Кортеж внезапно вышел из узкой улицы на площадь. Герцог Орлеанский с подчеркнутой любезностью обернулся к г-ну Лаффиту, как будто старался укрыться под сенью популярности, более надежной, нежели его собственная.
Жак сунул руку в карман, вытащил пистолет и прицелился.
Но чья-то рука сзади перехватила его руку и вырвала у него пистолет.
Он обернулся. Это был тот самый рабочий, с которым он только что разговаривал.
— Что ты делаешь? — сказал мастеровой.
— А тебе-то что? — отвечал Жак. — Мне не по вкусу Бурбон.
— Плевал я на Бурбонов! — заявил рабочий. — Но ты выбери другой случай, а то еще убьешь Лаффита.
Оттолкнув мастерового, Жак поднял свой упавший на землю пистолет. Однако кортеж уже прошел мимо, и герцог Орлеанский вступил в ратушу.
Жак попытался было проникнуть туда. Но часовые преградили ему путь.
Когда герцог Орлеанский вошел в большую залу, его там встретила огромная толпа. То были вчерашние бойцы, учащиеся Политехнической школы, со шпагами наголо, с суровыми и скорбными лицами. Генерал Дюбур тоже стоял там.
Один из депутатов огласил декларацию Палаты. Раздались весьма жидкие аплодисменты.
Генерал Дюбур выступил навстречу Луи Филиппу и, простирая руку к площади, еще запруженной вооруженным народом, заявил:
— Вам известны наши права; если вы о них забудете, мы напомним.
— Сударь, — отвечал герцог, несколько смутившись, — я честный человек.
— Честный человек не всходит на ступени трона, — сказал Самуил.
И он, вскинув пистолет, прицелился и выстрелил.
Осечка.
Самуил взглянул на свой пистолет. В нем больше не было пистона.
У него был припасен второй пистолет. Он хотел достать его из кармана. Но карман был пуст.
— Предательство! — закричал он.
В толпе была такая давка, что он не почувствовал, когда чужая рука залезла к нему в карман.
И тут Лафайет взял трехцветное знамя, вложил его древко в руку Луи Филиппа и сказал ему:
— Пойдемте!
Потом он повлек герцога на балкон ратуши и на глазах народа, теснившегося на площади, обнял его.
Это и была подлинная коронация Луи Филиппа. Лафайет освятил его персону, поделившись с ним своей популярностью.
Толпа разразилась приветственными криками.
«Кончено, — сказал себе Самуил. — Через неделю он станет королем. Все мечты моей жизни рухнули в один миг. Что ж, надобно смириться. Ничего уже нельзя сделать».
Но вдруг он вскинул голову.
«Да нет, — подумалось ему. — Здесь все завершилось, но еще можно начать заново. Разве я ребенок или женщина, чтобы вешать нос при первой же трудности? Нет, ничего не потеряно. Есть способ все поправить. Ну-ка, подумай немного».
И он, прикрыв глаза ладонью, погрузился в глубокую задумчивость. После нескольких минут неподвижности и упорного размышления он усмехнулся, и в глазах его сверкнула молния.
«Нашел! — возликовал он. — Ах, все же я не из тех, кто легко сдается».
За пять минут в его голове сложился последний план, призванный решить его судьбу.
Он отправился к Юлиусу.
Назад: LVII ОЛИМПИЯ ПОЕТ, А ХРИСТИАНА МОЛЧИТ
Дальше: LIX ПЕРЕМЕНА ДИСПОЗИЦИИ
