XXXVIII
УДАР МОЛНИИ
В глубине души Юлиус понимал, что Самуил прав и лучшим способом удержать Фредерику и Лотарио от безрассудств любви было бы предоставить им свободу. В те минуты, когда хладнокровие начинало понемногу возвращаться к нему, он горько упрекал себя. Его природной доброте и благородству претили путы, которые он наложил на чувства этих двух юных созданий. Он негодовал на самого себя, давал себе слово, что в будущем непременно изменится, клялся не портить того, что было так хорошо начато, не становиться похожим на тех жадных дарителей, что сожалеют о своей щедрости и требуют подарок обратно.
Но его подверженная колебаниям натура не могла твердо придерживаться этих благих решений. Любой перемены ветра было достаточно, чтобы Юлиус снова впал в уныние, беспокойство, раздражение, гнев. Он мог сколько угодно предаваться самым похвальным рассуждениям, доказывать себе, что быть суровым — значит действовать не только наперекор своим обещаниям, но и интересам, — все тщетно: его ревность была сильнее и совести и разума.
Самуил же переменил свою тактику с того дня, когда Юлиус упрекнул его за сообщение о встрече Лотарио с Фредерикой. Теперь он больше не произносил даже имен этих двоих. Когда граф фон Эбербах заговаривал о них, он демонстративно переводил разговор на другое.
Юлиуса, которого все тревожило, изрядно обеспокоило и это молчание. Загадочная мина Самуила заставляла его предполагать, что тот умалчивает о какой-то тайне. Его воображение работало над ней, и Юлиуса обступали видения: ему мерещились свидания на проезжих дорогах, нечаянные и умышленные встречи, заговоры и предательства.
Теперь Юлиус уже сам обращался к Самуилу с расспросами.
Если ему что-то известно, почему прямо не сказать? А если он ничего не знает, почему не скажет, что не знает ничего?
Самуил невозмутимо отвечал, что его первое сообщение встретило не такой прием, который располагал бы к болтливости, и Фредерика с Лотарио могут отныне видеться столько, сколько им вздумается, — он поостережется говорить об этом Юлиусу.
Какой толк в разоблачениях, единственным следствием которых для Юлиуса может быть утрата спокойствия, а для его юных подопечных — новый удар по их любви? Разве он муж или соглядатай, чтобы рыскать по следам чужих свиданий? Если Лотарио и Фредерика встречаются, то и хорошо делают. Они любят друг друга, они обручены самим же Юлиусом. Все то, что они должны по отношению к Юлиусу, — это не компрометировать его имени, то есть видеться тайком. Ну вот они и видятся — если видятся — так осторожно, что даже сам Юлиус об этом не знает.
И то сказать, прибавил Самуил, во всех водевилях мужу полагается узнавать подобные новости последним.
Рассуждения такого рода усиливали страхи и отчаяние Юлиуса. Судя по всему, Самуил знал больше, чем говорил. Фредерика и Лотарио встречаются, как и прежде, но опасность стала куда серьезнее: теперь-то они встречаются без свидетелей.
И ведь нет ничего проще при условии, что муж по слабости здоровья не выходит из своей комнаты, а сообщничество г-жи Трихтер обеспечено: уж она-то, преданная Самуилу и Фредерике, разумеется, никогда их не выдаст, даже если допустить, будто у нее есть что выдавать.
Таким образом, Юлиус был обречен на бессильные, тщетные подозрения, и Самуил поддерживал его в этом состоянии неизбывных опасений и тоски.
Если Фредерике случалось неожиданно приезжать в разгаре одного из подобных разговоров, во время которых Самуил растравлял болезненную ревность Юлиуса и, не говоря ему ничего определенного, заставлял предполагать худшее, он, видя, что девушка выходит из экипажа, говорил Юлиусу:
— Ну, вот и Фредерика поднимается по лестнице. Расскажи-ка ей о своих подозрениях, столь лестных для нее. Покажи себя отвратительным и смешным. Выступи в роли Арнольфа и Бартоло. Ты ведь знаешь, как грубость и раздражительность прельщали Агнес и Розину.
Итак, Юлиус копил в себе свои мучения, не показывая их Фредерике. Но изображать хорошее настроение он был не в силах, и улыбки его больше напоминали гримасы. Его тайная мысль то и дело давала о себе знать. Сколько бы он ни старался совладать с собой, у него помимо воли вырывались горькие замечания, удручавшие Фредерику.
Она спрашивала, что с ним, и он резко отвечал ей, что с ним ничего не случилось.
Тогда она подступала с расспросами к Самуилу; тот пожимал плечами.
Так прошел месяц: Самуил разжигал ревность Юлиуса, с каждым днем становившегося мрачнее.
Фредерика, неизменно встречавшая ледяной прием, стала с ужасом ждать каждого очередного своего визита к графу фон Эбербаху; теперь всякий раз, входя в особняк, она чувствовала, как сжимается у нее сердце. Положение начинало становиться нестерпимым.
Юлиус прекрасно видел, что действует наперекор собственным желаниям, с каждым разом все больше отталкивая от себя Фредерику. Он боролся с собой, говорил себе, что еще есть время испробовать иное средство, попытаться пустить в ход щедрую, безграничную доброту.
В сущности, пристало ли его возрасту и положению вот так, на краю могилы, лихорадочно цепляться за земную страсть в надежде удержать ее хоть на несколько дней? Не пора ли предоставить ревность молодежи? Кроме всего прочего, Лотарио и Фредерика великодушны и преданы ему. Даже если доверие их не удержит, разве так уж мало — прожить последние недели любимым и благословляемым, видеть вокруг радостные улыбки?
Он сказал себе это однажды утром, в одно из тех мгновений усталости и изнеможения, что порождает всякая длительная и бесплодная борьба: в такие минуты человек готов все отдать, лишь бы обрести отдых и покой. Увы, то, что зовется добротой, часто не более чем замаскированная слабость и утомление.
Итак, Юлиус решил: он возвратит свободу двум этим детям — не затем же он вручил их друг другу, чтобы потом встать между ними! Он завершит свое доброе дело. Он скажет им: вы свободны, вы не зависите более ни от чего, кроме вашей совести и вашего сердца; я с полным доверием позволяю вам все, что вы сможете позволить себе сами.
Именно в это утро Фредерика должна была приехать, чтобы позавтракать вместе с Юлиусом. Было без пяти десять. Она должна была появиться ровно в десять. Она ведь так точна!
Часы прозвонили десять. Юлиус подождал пять минут, потом десять, пятнадцать… Фредерики не было.
В половине одиннадцатого она также не явилась. И в одиннадцать тоже. В полдень Юлиус все еще ждал ее.
Устав от ожидания, он печально выпил свою чашку шоколада в полном одиночестве.
Почему Фредерика не приехала? Была какая-то причина, помешавшая ей? Но она бы предупредила Юлиуса. Что же все это значило?
Дурные мысли вновь приходили в голову графу фон Эбербаху. Он пожелал выяснить, где Лотарио: вот уж три дня как он его не видел.
Он отправил лакея в посольство справиться о племяннике и, если он там, просить его немедленно приехать.
Посланный вернулся с сообщением, что Лотарио вчера внезапно уехал в Гавр, где он должен присутствовать при погружении на корабль немцев-эмигрантов.
Юлиус вспомнил, что Лотарио во время их последней встречи действительно упоминал о том, что ему придется исполнить эту обязанность и, вероятно, с часу на час он должен будет уехать.
Он снова лег в кровать, еще более угрюмый и печальный, чем раньше, досадуя на то, что его благой порыв оказался бесполезным.
Он сам не мог бы объяснить, почему, но это совпадение — отъезд Лотарио и опоздание Фредерики — произвело на него тягостное впечатление.
А между тем что может быть проще? Фредерике могла помешать тысяча причин — или недомогание, или лошадь потеряла подкову, или в дороге сломалась ось у кареты! Она могла забыть о своем обещании или, скажем, решить, что Юлиус ждет ее не к завтраку, а к обеду.
Что до Лотарио, то дела призывали его в Гавр, он не волен был отказаться и правильно сделал, что поехал. Дорога в Гавр не проходит через Анген.
Но сколько бы Юлиус ни успокаивал себя подобными соображениями, спокойствия и в помине не было.
К двум часам Фредерика все еще не появилась.
В три Юлиус понял, что больше ему не выдержать.
Он велел запрягать, чтобы отправиться в Анген и посмотреть, что там делается.
Но его удержала одна мысль: поехать туда самому значило рисковать разминуться с Фредерикой, не заметить ее кареты и приехать в Анген именно тогда, когда она прибудет в Париж, тем более что Фредерика не всегда ездила одной и той же дорогой.
Следовательно, чтобы не пропустить ее, было бы вернее послать к ней кого-то, а самому остаться дома.
Итак, Юлиус приказал Даниелю, своему доверенному лакею, съездить туда, гнать коней не жалея и возвратиться не позже, чем через два часа.
Со времени отъезда слуги прошло около часа, когда появился Самуил, спокойный, улыбающийся.
Он тотчас заметил взбудораженный вид Юлиуса.
— Что это с тобой? — спросил он.
Юлиус рассказал ему о необъяснимом опоздании Фредерики.
— Так вот отчего у тебя и душа не на месте и физиономия перекошена? — расхохотался Самуил. — Тогда я не удивляюсь тому, как воздействуют на тебя вещи, по сути более серьезные. Успокойся: Фредерику могло задержать все что угодно — мигрень, к примеру, или необходимость примерить платье. Не станешь же ты теперь требовать солдатской собранности от юной особы, чтобы, проходя мимо зеркала, она забыла в него посмотреть? Недурной повод для переполоха! Ты бы меня очень насмешил, будь у меня время забавляться. Значит, если не считать этого предмета, с тобой все в порядке? В таком случае прощай.
— Ты меня покидаешь? — спросил Юлиус: ему хотелось, чтобы кто-нибудь составил ему компанию и помог убить время нетерпеливого ожидания — еще целый час.
— Да, — отвечал Самуил. — Я зашел мимоходом, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Но у меня есть сегодня одно дело.
— И ты со мной не пообедаешь?
— Нет, меня ждет обед, так сказать политический, и пропустить его нельзя.
— Останься хоть до приезда Фредерики.
— Да не могу я, — сказал Самуил. — Я обедаю в Мезоне. Сейчас без четверти четыре. У меня едва хватит времени добраться туда. Дело идет о важной встрече. Ты-то больше не занимаешься политикой. Что ж, твоя воля. Но ты вышел из игры в очень интересный момент. Что до меня, то я больше ни о чем не думаю, кроме этого. Я туда погрузился по самые уши. Сегодня я обедаю с людьми, которые воображают, будто руководят происходящим, а на самом деле, уж поверь моему слову, плетутся у него в хвосте.
— Не разговаривай со мной больше об этом, — прервал его Юлиус.
— Тебя это совсем не интересует? — спросил Самуил.
— Нет: к политике я равнодушен. И потом, у меня сохранились связи при прусском дворе. Я по временам туда пишу.
Самуил устремил на Юлиуса проницательный взгляд.
С легким смущением Юлиус продолжал:
— Эхо того, что ты мне скажешь, могло бы помимо моей воли отозваться в этих письмах, а эффект, произведенный ими в Берлине, отразиться затем и на парижских делах. Никогда не говори мне об этом, прошу тебя.
— Хорошо, — откликнулся Самуил. — Однако прощай, уже четыре.
— Ты не будешь проезжать здесь на обратном пути? — спросил Юлиус.
— Не думаю. Мне придется там задержаться до глубокой ночи, и оттуда я уж поспешу прямо в Менильмонтан — спать.
— Тогда до завтра.
— До завтра, — сказал Самуил.
И он ушел, оставив Юлиуса во власти одиночества и растерянности.
Со времени отъезда Самуила прошло минут сорок пять, когда доверенный человек Юлиуса возвратился из Ангена, гоня коней во весь опор.
Услышав шум экипажа, въезжающего во двор, Юлиус бросился к окну.
Даниель вышел из кареты один.
Юлиус побежал к лестнице.
— Ну, что там? — крикнул он.
Физиономия Даниеля выражала полнейшее замешательство.
— Да что такое, Даниель? — спросил Юлиус. — Вы видели Фредерику?
— Госпожи графини в Ангене больше нет, — отвечал Даниель.
— Нет в Ангене? С каких пор?
— С сегодняшнего утра.
— Уехала сегодня утром?! А здесь ее все еще нет?! — закричал Юлиус.
И он потащил Даниеля в свою комнату.
— Живо! Говорите все, что знаете.
— Госпожа графиня, — продолжал Даниель, — покинула Анген сегодня рано утром вместе с госпожой Трихтер.
— Она собиралась ехать сюда?
— Нет, господин граф, потому как за ней приехала почтовая карета. Они всю ночь провели, укладывая свои вещи. Уехали вдвоем, не оставив слугам никаких распоряжений, а те думали, что все это происходит с ведома вашего превосходительства.
Юлиус не находил слов. Ему тут же пришла в голову ужасная мысль: Фредерика бежала с Лотарио.
Так вот почему Лотарио собирался в Гавр! В эту самую минуту они, возможно, уже садятся на корабль, отправляясь за океан, чтобы там подождать кончины этого докучного мужа, так упрямо цепляющегося за жизнь, и урвать кусочек счастья, слишком медлившего к ним прийти.
Ах, так вот как Лотарио и Фредерика отблагодарили его за все, чем он был для них, за те добрые намерения, что он питал еще сегодня рано утром! В ту самую минуту, когда он решил еще раз принести себя в жертву, позволив им не только любить друг друга, но даже говорить об этом, они его оскорбили, предали, обесчестили! Неблагодарность была так проворна, что даже опередила благодеяние.
— Это все? — осведомился граф с пугающим спокойствием, когда Даниель закончил свой рассказ.
— Обойдя все покои, — продолжал Даниель, — я в комнате госпожи графини нашел письмо. Оно лежало на камине, запечатанное, но без адреса.
— Давайте сюда! — сурово произнес Юлиус.
— Вот оно.
— Хорошо. Ступайте.
Даниель вышел.
Юлиус осмотрел письмо.
— Запечатано печатью Фредерики, — пробормотал он. — И адреса нет. Для кого это письмо? А, проклятье, мне не хватало теперь только являть пример особой щепетильности!
Резким движением он сорвал печать и стал читать, дрожа как лист:
«Мой друг,
Вы мне велели оставить для Вас в Ангене записку, чтобы сообщить, в котором часу я выехала. Сейчас семь утра. Если Вы выедете в полдень, значит, я опережаю Вас на пять часов. Я буду ждать в условленном месте.
Как видите, я слепо повинуюсь Вам. И все же у меня странно сжимается сердце при мысли, что я должна покинуть этот дом. Вы имеете все права не только советовать мне, но и приказывать, и то, что Вы считаете нужным, всегда ведет к добру. Но бежать подобным образом — это, по-моему, все-таки ужасно. Как бы то ни было, положимся на милость Божью!
Верно то, что дальше так жить невозможно, и подобный резкий перелом дает хоть какую-то надежду на счастливый исход. Все идет так плохо, что при любой перемене мы только выигрываем.
Поспешите же присоединиться ко мне, потому что в одиночестве я умру от страха.
Ваша Фредерика».
Юлиус скомкал письмо в руках.
— Лотарио! — возопил он. — Лотарио! Негодяй!
И он рухнул навзничь, бледный как мертвец, с пеной на губах.
