XXX
ВОЕННЫЕ ХИТРОСТИ
Хотя мечта Мартина Герра казалась ему совершенно несбыточной, она тем не менее осуществилась. Когда Габриэль, миновав множество опасностей, вошел в лес, где ждал его барон Вольперг, первым, кого он увидел, был его оруженосец.
— Мартин Герр! — воскликнул Габриэль.
— Он самый, господин виконт, — ухмыльнулся оруженосец.
Но этому Мартину Герру наглости было не занимать.
— На сколько ты меня опередил? — спросил Габриэль.
— Я здесь уже с час, господин виконт.
— Да что ты?! Но, кажется, ты переоделся? Когда мы расставались три часа назад, на тебе был другой костюм.
— Это верно. Я поменялся одеждой с одним повстречавшимся на пути крестьянином.
— И у тебя не было ни одной неприятной встречи?
— Ни одной.
— Ну хорошо…
— Если не возражаете, виконт, — сказал подошедший к ним барон, — мы выступим только через полчаса. Ведь еще нет и полуночи. Я считаю, что мы должны быть у Сен-Канте-на около трех часов ночи. Кстати, в это время ослабевает и бдительность часовых. Вы согласны, виконт?
— Согласен. И ваше мнение полностью совпадает с инструкциями господина Колиньи. Он будет ждать нас в три часа утра. К этому времени мы должны быть уже у города. Но дойдем ли мы до него, неизвестно…
— Непременно дойдем, господин виконт, позвольте вас уверить в этом, — вмешался Арно-Мартин. — Проходя мимо лагеря валлонов, я хорошенько рассмотрел его расположение и проведу вас мимо него хоть с завязанными глазами.
— Что за чудеса, Мартин? — воскликнул Габриэль. — Чего ты не успел за два часа! Отныне я буду полагаться не только на твою верность, но и на твою смекалку.
— О, господин виконт, полагайтесь только на мое усердие, а главное — на мою скрытность. Выше этого мое честолюбие не метит.
Случай и дерзость так благоприятствовали плутням пронырливого Арно, что с момента появления Габриэля этот обманщик имел полную возможность говорить лишь правду.
И пока, уединившись, Вольперг и Габриэль обсуждали план экспедиции, негодяй тоже заканчивал разработку своего собственного плана, доверившись удивительному стечению обстоятельств, которое до сих пор всегда выручало его.
На самом же деле произошло вот что. Вырвавшись из плена, Арно полтора суток бродил по окрестным лесам, не решаясь выйти из них, так как боялся снова очутиться в плену. Под вечер он разглядел в Анжимонском лесу следы конских копыт; по-видимому, тут прятались всадники, а коли они углубились в чащу, следовательно, это французы. Арно постарался к ним присоединиться, и это ему удалось. Первый же солдат Вольперга, поздоровавшийся с Арно, назвал его Мартином Герром, и тот, разумеется, не отрекся от такого имени. Прислушиваясь ко всем разговорам, весь обратившись в слух, он вскоре узнал, что в эту же ночь сюда должен вернуться виконт д’Эксмес, отправившийся в Сен-Кантен, а вместе с виконтом и Мартин Герр. Поэтому-то Арно и приняли за Мартина и, естественно, стали расспрашивать его о виконте.
— Виконт придет, просто мы пошли разными дорогами, — отвечал он, и тотчас же сообразил, что непредвиденная встреча с Габриэлем сулит ему немало выгод. Во-первых, можно не заботиться о собственном пропитании в столь трудное время. Во-вторых, он знал, что пленного коннетабля Монморанси не столько угнетает позор поражения и плена, сколько мысль о своем ненавистном и всесильном теперь сопернике, герцоге де Гизе, обретшем полное доверие короля. Увязаться же за одним из друзей де Гиза значило бы приобщиться к источнику всех сведений, которые Арно дорого продавал коннетаблю. Наконец, Габриэль был личным врагом Монморанси, главной помехою для брака его сына Франциска и г-жи де Кастро.
Но если вернется настоящий Мартин Герр, размышлял Арно, то это может начисто расстроить такие прекрасные планы. Поэтому, дабы не раскрылся обман, нужно во что бы то ни стало подстеречь простака Мартина и устранить, а то и просто убить его. Какова же была его радость, когда виконт д’Эксмес вернулся один и сразу же признал в нем Мартина Герра! Арно, как оказалось, сам того не ведая, сказал правду Вольпергу и его людям. Тогда уж он окончательно доверился своей звезде, полагая, что дьявол, покровитель его, вверг беднягу Мартина в плен к испанцам.
Вскоре отряд Вольперга разделился на три колонны и двинулся в путь по трем разным направлениям.
Колонна Габриэля осторожно миновала лагерь валлонов и вскоре оказалась под стенами Сен-Кантена, обложенного со всех сторон испанцами.
Город, казалось, застыл в тревожном ожидании, ибо исход дерзкой операции Габриэля и Вольперга нес горожанам либо спасение, либо гибель. Поэтому адмирал уже в два часа ночи сам побывал в тех местах, где должны были пройти солдаты Вольперга, и приказал часовым быть начеку. Потом он взобрался на сторожевую башню и стал вглядываться и вслушиваться в ночную зловещую тишину. Но он ничего не услышал, ничего не увидел. До него доносился лишь глухой далекий шум у испанских подкопов да виднелись черные пятна лесных массивов и белеющие в темноте вражеские палатки.
Тогда, не в силах совладать с беспокойством, адмирал решил направиться в самое опасное место, где должна была решиться судьба Сен-Кантена. Он сошел с башни и в сопровождении нескольких офицеров поскакал к бастиону Королевы.
Когда на церкви Капитула Каноников пробило три часа, со стороны болот Соммы раздался крик совы.
— Слава Богу! Это они! — воскликнул адмирал.
По знаку Колиньи г-н дю Брейль, губернатор Сен-Кантена, сложив руки рупором, ответил на сигнал, умело подражая крику орлана.
Безмолвная тишина опустилась на землю. Напрягая слух, адмирал и его свита словно окаменели.
Внезапно с той стороны, откуда донесся крик, прогремел мушкетный выстрел, и вслед за ним послышались стрельба, вопли и какой-то страшный гул…
Первая колонна была обнаружена.
— Сотней храбрецов стало меньше! — с горечью воскликнул адмирал.
Быстро спустившись с насыпи, он снова сел на коня и, не сказав ни слова, поехал к бастиону Сен-Мартен, где поджидали другую колонну отряда Вольперга.
Грызущая душу тревога не покидала адмирала. Гаспар де Колиньи напоминал игрока, поставившего на три карты все свое состояние. Первая ставка была бита. Что будет со второй?
Увы! Такой же крик послышался за валами, такой же отклик прозвучал в городе. Затем — повторение прежней роковой сцены: выстрел часового, залпы, вопли раненых…
— Двести мучеников! — глухо обронил Колиньи.
И снова вскочил в седло. За две минуты домчался он до потайного хода в предместье. Там было тихо.
"Конец, — подумал адмирал, — теперь неприятельский лагерь уже поднят на ноги. Тот, кто командует третьей колонной, должно быть, не рискнул подвергать ее смертельной опасности и отступил". Таким образом, этой третьей и последней возможности у игрока вообще не стало. У Колиньи даже мелькнула мысль, что третья колонна была застигнута вместе со второй и погибла в это же время.
Горячие слезы отчаяния и ярости покатились по смуглым щекам адмирала. Через несколько часов горожане, узнав о последней неудаче, растеряются и снова потребуют сдать город. Да если бы город и не пожелал сдаться, при таком упадке духа первый же приступ откроет испанцам ворота Сен-Канте-на и Франции. И ждать этого приступа, конечно, недолго…
Как бы предвидя опасения Колиньи, стоявший подле него губернатор дю Брейль приглушенно крикнул:
— Внимание! — И когда адмирал обернулся, он показал рукой на ров, по которому двигалась черная, безмолвная масса теней. — Друзья или враги? — тихо спросил дю Брейль.
— Тише! — ответил адмирал. — Мы готовы ко всему.
— Как бесшумно они идут! — продолжал губернатор. — Они вроде бы верхами, а стука копыт совсем не слышно… Их, право, можно принять за привидения.
И суеверный дю Брейль на всякий случай перекрестился. Колиньи же, человек бесстрашный, внимательно, до боли в глазах, вглядывался в черный немой отряд.
Когда всадники были уже в каких-нибудь пятидесяти шагах, Колиньи сам закричал орланом. Ему ответил совиный крик.
Тогда адмирал вне себя от радости кинулся к потайному ходу, распорядился тут же открыть ворота, и сто немых всадников в черных плащах на покрытых черными попонами лошадях въехали в юрод. Теперь можно было разглядеть, почему не слышно было стука копыт: копыта лошадей были обмотаны тряпками. Только благодаря этой уловке, придуманной уже после гибели двух первых колонн, третьей удалось избежать их судьбы. А придумал такую уловку не кто иной, как Габриэль.
Эти сто солдат были, конечно, не слишком-то большой подмогой, и все же они могли отстоять в течение нескольких дней два самых опасных поста. Но самое главное — что прибытие их доставило огромную радость осажденным после столь унылого ряда неудач. Счастливая весть мгновенно распространилась по всему городу. Захлопали двери, засветились в окнах огни, и дружные рукоплескания провожали Габриэля и его солдат, проезжавших по улицам.
— Нет, радость неуместна, — скорбно сказал Габриэль. — Вспомните о двухстах павших за валами.
И он приподнял шляпу, как бы салютуя мертвым героям, среди которых был, по-видимому, и доблестный Вольперг.
— Да, — ответил Колиньи, — мы оплакиваем их и восхищаемся ими. Но как мне вас благодарить, господин д’Эксмес? Позвольте мне, по крайней мере, крепко обнять вас за то, что вы уже дважды спасли Сен-Кантен.
Но Габриэль, пожимая ему руку, ответил:
— Господин адмирал, вы мне скажете это через десять дней.
XXXI
СЧЕТ АРНО ДЮ ТИЛЯ
Адмирал отвез в ратушу Габриэля, падавшего с ног от усталости; за последние четыре дня он почти не спал. Колиньи отвел ему комнату рядом со своей, и Габриэль, кинувшись на постель, заснул так, словно ему не суждено было проснуться.
И действительно, проснулся он только в пятом часу дня, да и то лишь потому, что Колиньи, войдя к нему в комнату, сам разбудил его. Днем неприятель пытался штурмовать город. Осажденные успешно отбросили его. Но штурм, очевидно, должен был на другой день повториться, и адмирал пришел посоветоваться с Габриэлем.
Габриэль мигом вскочил с постели, готовый выслушать Колиньи.
— Скажу только два слова своему оруженосцу, — обратился он к адмиралу, — а затем я весь в вашем распоряжении.
— Пожалуйста, виконт, — ответил Колиньи. — Если бы не вы, на этой ратуше теперь уже развевался бы испанский флаг, а поэтому вы вправе считать себя здесь хозяином.
Подойдя к двери, Габриэль позвал Мартина Герра. Тот сразу прибежал на его зов.
— Мартин, — сказал молодой человек, отведя его в сторону, — ты немедленно пройдешь в лазарет предместья д’Иль. Там спросишь не госпожу де Кастро, а настоятельницу бенедиктинок, досточтимую мать Монику, и попросишь ее предупредить сестру Бени, что виконт д’Эксмес явится к ней через час и заклинает ее подождать его. Ступай же, и пусть она знает, по крайней мере, что я сердцем с нею.
— Это она узнает, господин виконт, — почтительно отозвался Мартин.
Он действительно поспешил в лазарет предместья д’Иль и принялся ревностно искать повсюду мать Монику.
Через некоторое время ему показали настоятельницу.
— Ах, как я рад, мать настоятельница, что разыскал вас наконец! — обратился к ней хитрый плут. — Мой бедный господин был бы так огорчен, если бы мне не удалось исполнить поручение, с которым он послал меня к вам, а в особенности к госпоже де Кастро.
— А кто вы, мой друг, и от чьего имени пришли? — спросила настоятельница, удивленная и огорченная тем, что Габриэль так плохо хранит доверенную ему тайну.
— Я от виконта д’Эксмеса, — продолжал Арно-Маргин, прикидываясь добродушным простачком. — Вам, должно быть, известен виконт д’Эксмес. Весь город только о нем и говорит.
— Ну, разумеется, — ответила мать Моника. — Мы усердно молились за него! Я имела честь еще вчера с ним познакомиться и рассчитывала свидеться с ним сегодня.
— Он придет к вам, наш герой, придет, — захлебываясь, сказал Арно-Мартин. — Его задерживает господин Колиньи, а ему не терпится, и он меня послал вперед к вам и к госпоже де Кастро. Не удивляйтесь, матушка, что я произношу это имя. Двадцать раз испытав мою давнюю преданность, мой господин доверяет мне, как самому себе, и у него нет секретов от своего верного и честного слуги. Ума и сметки у меня только на то и хватает, чтобы его любить и защищать, клянусь мощами святого Кантена… Ах, простите, матушка, что я так поклялся в вашем присутствии! Я забылся, а привычка, знаете ли, и душевный порыв…
— Пустое, пустое, — остановила его, улыбаясь, настоятельница. — Так господин д’Эксмес придет? Мы будем очень рады ему. Сестра Бени ждет не дождется его, чтобы расспросить о здоровье государя.
— Хо-хо! — глупо рассмеялся Мартин. — Король прислал его в Сен-Кантен, это верно, но думаю, отнюдь не к госпоже Диане!
— Что вы хотите этим сказать? — удивилась сестра Моника.
— Только то, что я, преданнейший слуга виконта д’Эксмеса, поистине рад тому участию, какое вы принимаете в амурных делах господина виконта и госпожи де Кастро.
— В амурных делах госпожи де Кастро? — ужаснулась настоятельница.
— Разумеется, — сказал мнимый Мартин. — Не могла же госпожа Диана не довериться вам, своему единственному другу!..
— Она говорила мне вообще о своих душевных страданиях, но про грешную любовь, про виконта я не знала ничего, решительно ничего!
— Ну да, ну да, вы запираетесь… из скромности, — продолжал Арно, кивая головой с понимающим видом. — Но право же, я нахожу ваше поведение просто превосходным… Во всяком случае, вы поступаете весьма смело. "Вот как? — подумали вы. — Король противится любви этих детей и не позволяет Диане встречаться с виконтом?.. В таком случае, я, святая и достойная женщина, восстану против монаршей воли и родительской власти и окажу несчастным влюбленным всяческую поддержку, помогу им видеться и возвращу им потерянную было надежду". Меня восхищает все, что вы делаете для них, матушка, поверьте мне!
— О Господи! — только и могла выговорить настоятельница, женщина робкая и совестливая. — Восстать против воли отца и государя! И мое имя, моя жизнь замешаны в такие любовные интриги!
— Смотрите-ка, — сказал Арно, — вот уже мчится сюда и мой господин… Ему небось не терпится поблагодарить вас за такое милое посредничество и узнать, когда и как он сможет повидать свою любезную! Ха-ха!..
И в самом деле, к ним торопливо бежал Габриэль. Но прежде чем он подошел вплотную к настоятельнице, она жестом остановила его и, с достоинством выпрямившись, сказала:
— Ни шага дальше и ни слова, господин виконт! Я знаю теперь, в качестве кого и с какими намерениями вы желали повидаться с госпожой де Кастро. Не надейтесь же, сударь, что я впредь буду содействовать начинаниям, вероятно, недостойным дворянина. Я не только не желаю с вами разговаривать, но, воспользовавшись своею властью, лишу Диану всякой возможности и всякого предлога видеть вас…
Не глядя на остолбеневшего от изумления Габриэля, настоятельница холодно кивнула ему и удалилась, не дожидаясь его ответа.
— Что это значит? — спросил озадаченно молодой человек своего мнимого оруженосца.
— Я так же недоумеваю, как и вы, господин виконт, — ответил якобы в растерянности обрадованный Арно. — По правде говоря, мать настоятельница встретила меня не очень-то любезно и тут же объявила, будто бы ей известны все ваши намерения и что она будет всячески противиться их осуществлению… И добавила еще, что госпожа Диана вас больше не любит, если только вообще когда-нибудь любила…
— Диана меня больше не любит? — побледнел Габриэль. — Но, может, это и к лучшему… Тем не менее я хочу увидать ее, хочу доказать ей, что я-то люблю ее по-прежнему и ни в чем перед нею не виновен. Ты непременно поможешь мне, Мартин, добиться этой последней нашей встречи. Я почерпну в ней мужество, необходимое для предстоящей борьбы.
— Вы же знаете, господин виконт, — смиренно ответил Арно, — что я — преданное орудие вашей воли и приложу все усилия, чтобы устроить это свидание.
И хитрый мерзавец, посмеиваясь про себя, проводил обратно в ратушу огорченного Габриэля.
Вечером, после объезда укреплений, мнимый Мартин Герр очутился наконец один в своей комнате. Тоща он достал из-за пазухи какую-то бумагу и принялся читать ее с чувством глубокого удовлетворения. Это был:
"Счет Арно дю Тиля г-ну коннетаблю де Монморанси со дня их непредвиденной разлуки (в каковой вошли услуги как общественные, так и личные).
За то, что, пребывая в плену и будучи приведен к Филиберу-Эммануилу, посоветовал названному полководцу отпустить коннетабля без выкупа, в пользу чего выдвинул достойный довод, будто г-н барон почти не опасен для испанцев своей шпагой, но зато весьма полезен им как советник короля, — 50 экю.
За то, что, хитростью вырвавшись из плена, сберег тем самым г-ну коннетаблю расходы по выкупу столь верного и ценного слуги, на которые г-н коннетабль несомненно не поскупился бы, — 100 экю.
За то, что искусно провел по незнакомым тропам отряд, который г-н виконт д’Эксмес вел в Сен-Кантен на помощь г-ну адмиралу Колиньи, возлюбленному племяннику г-на коннетабля, — 20 ливров…"
В счете был еще целый ряд таких же бесстыдно жадных пунктов, что и вышеприведенные. Шпион, поглаживая бороду, перечитывал их. Прочитав написанное, он взялся за перо и прибавил к перечню:
"За то, что под именем Мартина Герра поступил на службу к виконту д’Эксмесу, вывел оного как любовника г-жи де Кастро перед настоятельницей бенедиктинок и тем самым надолго разлучил этих двух влюбленных, что вполне соответствует интересам г-на коннетабля, — 200 экю".
"Это, право же, недорого, — подумал Арно, — и благодаря этой статье пройдут и другие. В итоге получается кругленькая сумма. Дело близится к тысяче ливров, и при некоторой изобретательности мы доведем ее до двух тысяч. А тогда, ей-Богу, удалюсь от дел, женюсь, буду воспитывать детишек, заделаюсь членом приходского совета где-нибудь в провинции. Так осуществится мечта всей моей жизни".
С такими добродетельными намерениями Арно улегся на постель и моментально заснул. На другой день Габриэль опять послал его искать Диану, и нетрудно догадаться, как исполнил он это поручение. Но около десяти утра неприятель пошел на яростный приступ, и пришлось бежать на валы. Габриэль, по своему обыкновению, показал там чудеса храбрости и вел себя так, словно был о двух головах. И в самом деле: ему надо было спасти две головы.
А кроме того, он втайне надеялся, что Диана, быть может, услышит о его героических делах.
XXXII
БОГОСЛОВИЕ
Едва передвигая ноги от усталости, Габриэль возвращался вместе с Гаспаром де Колиньи в ратушу и вдруг услыхал, как двое прохожих упомянули имя сестры Бени. Оставив адмирала, он догнал этих людей и порывисто спросил, что слышали они об этой женщине.
— Ничего не слышали, во всяком случае, не больше, чем вы, господин капитан, — ответил один из них, оказавшийся не кем иным, как Жаном Пекуа. — Мы с товарищем как раз и удивлялись, почему ее не видно было целый день. А ведь день-то был жаркий и раненых было больше чем достаточно… Ну ничего, скоро все разъяснится — через ночь ей дежурить в лазарете, а до сих пор ночные дежурства она не пропускала. Стало быть, завтра вечером мы ее непременно увидим.
— Спасибо, друг, спасибо! — выпалил Габриэль, горячо пожимая руку изумленному Жану Пекуа.
Гаспар де Колиньи слышал этот разговор и заметил, как обрадовался Габриэль. Однако он ничего не сказал ему. Только вернувшись домой и оставшись наедине с ним в своем кабинете, он заметил с лукавой усмешкой:
— Я вижу, друг мой, вы принимаете живое участие в этой монахине, сестре Бени.
— Такое же, как Жан Пекуа, — покраснел Габриэль, — такое же, как и вы, надо думать, господин адмирал. Вы, конечно, заметили, какое благотворное влияние оказывает она на раненых.
— Ну для чего вы обманываете меня, друг мой? — грустно спросил адмирал. — Как мало вы еще меня знаете, если пытаетесь меня обмануть!
— Как? Господин адмирал… — пробормотал растерявшийся Габриэль, — кто мог вам внушить…
— …что сестра Бени — Диана де Кастро? — спросил Колиньи. — И что вы ее любите?
— Вы это знаете? — воскликнул ошеломленный Габриэль.
— Неужели не знаю! — усмехнулся адмирал. — Ведь господин коннетабль приходится мне дядей, от него ничто не скрыто при дворе. Король рассказывает все госпоже де Пуатье, а та передает все услышанное господину Монморанси. И так как со всем этим делом связаны, по-видимому, крупные интересы нашей семьи, то мне сразу же приказано было держаться настороже и поддерживать планы моей знатной родни. Я еще и дня не пробыл в Сен-Кантене, как уже ко мне явился от дяди экстренный курьер. И вы думаете, что курьер этот привез мне сведения о передвижениях противника или о военных планах коннетабля? Ничуть не бывало! Пробившись через множество опасностей, он доставил мне письмо, в котором говорилось, что в Сен-Кантенской обители скрывается под вымышленным именем герцогиня де Кастро, дочь короля, и что мне надлежит внимательно следить за всеми ее поступками. Вот и все… Затем вчера меня вызвал к южному потайному ходу шпион господина Монморанси. Я надеялся, что он мне скажет от имени дяди, чтобы я бодрился, ждал от короля новых подкреплений и что мне лучше погибнуть в проломе стены, чем сдать Сен-Кантен. Но нет, я снова ошибся! Этому человеку поручено было предупредить меня, что виконт д’Эксмес, пробравшийся на днях в город, любит госпожу де Кастро и что сближение влюбленных могло бы нанести. урон великим замыслам моего дяди. А поскольку я комендант Сен-Кантена, то мой долг — во что бы то ни стало отдалить друг от друга герцогиню Диану и Габриэля д’Эксмеса и, главное, препятствовать их свиданиям, тем самым содействуя возвеличению и усилению моего рода!
Все это было сказано в тоне неприкрытой горечи. Но Габриэль понял только одно: его надеждам снова нанесен удар.
— Значит, это вы донесли на меня настоятельнице, — запальчиво крикнул он, ослепленный гневом, — и, по-видимому, намерены во исполнение предначертаний вашего дяди отнять у меня всякую возможность отыскать Диану и встретиться с нею!
— Замолчите, молодой человек! — воскликнул адмирал с непередаваемой гордостью. — Впрочем, я вас прощаю, — продолжал он спокойнее, — вас ослепляет страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.
В этих словах и в самом тоне адмирала было столько благородства и доброты, что все подозрения Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно за свою несдержанность.
— Простите! — сказал он, протягивая руку Гаспару. — Как мог я подумать, что вы причастны к подобного рода интригам! Еще раз простите меня, господин адмирал!
— В добрый час, Габриэль, — ответил Колиньи. — Я действительно держусь в стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их затевает. Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это требует строгости к самому себе и справедливости к другим.
— Да, я знаю, что вы человек чести, адмирал, — сказал Габриэль, — и горько раскаиваюсь, что на какое-то мгновение мог принять вас за одного из ненавистных мне бесчестных и бессовестных придворных.
— Увы, — отозвался Колиньи, — эти низкие честолюбцы, эти несчастные, слепые паписты скорее достойны жалости. Впрочем, я забываю, что говорю не с одним из моих братьев по вере. Но все равно, вы достойны быть и рано или поздно будете нашим, Габриэль. Да, неравная борьба, в которой ваша любовь разобьется об интриги растленного двора, в конце концов приведет вас в наши ряды.
— Мне было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к партии гугенотов, — заметил Габриэль, — и я умею уважать тех, кто подвергается гонениям. Но я чувствую, что моей верою неизменно будет вера Дианы.
— Так что же? — ответил Гаспар де Колиньи, охваченный, подобно своим единоверцам, пылом проповедничества. — Если госпожа де Кастро исповедует веру в добродетели и в святые истины, то она — нашей веры. И вы тоже будете к ней принадлежать, ибо этот распутный двор, с которым вы неосторожно вступаете в борьбу, разобьет вас и вы захотите мщения. Неужели вы думаете, что господин де Монморанси, задавшись целью женить сына на королевской дочери, уступит вам такую богатую добычу?
— Я, может, и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был верен своему священному долгу…
— Священному долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для того, кто, повелев парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе совести, послал на костер Анна Дюбура и Дюфора только за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело Реформации?
— О, не говорите так, господин адмирал! — воскликнул Габриэль. — Не говорите, что король не сдержит торжественного обещания, данного мне! Ибо тоща — и это страшно! — восстанет не только моя вера, но и шпага. Не гугенотом я стану, а убийцей!
— Никогда, если станете гугенотом! — возразил Гаспар де Колиньи. — Мы можем быть мучениками, но убийцами — никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы его лишить незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий… Вы могли судить сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов, потому что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть разок заглянули в книги нашего Лютера, вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат, обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с другими нашими книгами… вот с этой, например. — Он взял со стола лежавшую открытой книгу. — Вы поймете тоща эти смелые, суровые и вместе с тем меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьена Ла Боэси, которые мы недавно прочитали в его книге "О добровольном рабстве": "Как прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес, не Самсон, а чаще всего самый подлый и слабый человечишко…"
— Это и впрямь опасные и смелые речи, будящие мысль, — сказал Габриэль. — Впрочем, вы правы, господин адмирал. Возможно, что гнев меня и толкнет когда-нибудь в ваш стан, в стан угнетенных. Покамест же, должен признаться, жизнь моя слишком полна и в ней не найдется места для новых мыслей, которые вы мне внушаете…
Тем не менее Колиньи все еще с жаром продолжал излагать Габриэлю идеи и доктрины, бродившие в нем, словно молодое вино, и беседа между пылким молодым человеком и убежденным зрелым мужем затянулась далеко за полночь. Первый был решителен и порывист, как действие; второй — глубок и серьезен, как мысль. Адмирал, впрочем, почти не ошибся в своем мрачном пророчестве. Несчастье действительно уже готовилось взрастить семена, зароненные этой беседой в восприимчивую душу Габриэля.
XXXIII
СЕСТРА БЕНИ
Был августовский вечер, тихий и прозрачный. Луна еще не показалась на усеянном звездами небе, ласкавшем взгляд глубокой и спокойной синевою. Таинственная, чарующая ночь невольно располагала к мечтательности. И странно было ощущать это мягкое ночное спокойствие после бурного движения и шума, которыми преисполнен был ушедший день. Испанцы дважды шли на приступ и дважды были отброшены, но потери французов были слишком велики для небольшого гарнизона крепости. Неприятель же, наоборот, располагал мощными резервами и всегда мог пополнить свежими отрядами свои поредевшие ряды. Поэтому предусмотрительный Габриэль боялся, что испанцы предприняли эти два дневных штурма лишь с одной целью: изнурить силы, притупить бдительность осажденных и тем самым облегчить третий штурм, ночной. Однако на соборной церкви пробило уже десять, а ничто пока не подтверждало его опасений. В лагере испанцев не видно было ни единого огонька. Слышалась только заунывная перекличка часовых. Лагерь и город отдыхали после трудного дня.
В последний раз объехав укрепления, Габриэль решил хоть немного отдохнуть от своего неусыпного бдения. Уже четыре дня провел он в Сен-Кантене, и город пока держался. Выстоять еще четыре дня — и обещание, данное королю Габриэлем, будет выполнено, а королю останется только выполнить свое.
Габриэль приказал своему оруженосцу проводить его, но не сказал куда. После вчерашнего неудачного визита к настоятельнице он начинал сомневаться если не в преданности, то, по крайней мере, в сметке Мартина Герра, а поэтому поостерегся сообщить ему сведения, полученные от Жана Пекуа, и мнимый Мартин Герр, полагавший, что Габриэль предпринял обычный обход караулов, очень удивился, когда тот свернул на бастион Королевы, где расположен был главный полевой лазарет.
— Вы идете навестить кого-нибудь из раненых, господин виконт? — спросил он.
— Тсс! — только ответил Габриэль, прижав палец к губам.
Главный лазарет был устроен близ крепостного вала, неподалеку от предместья д’Иль. Это большое здание, где до осады хранили фураж, теперь приспособили под лазарет. Через открытую дверь Габриэль заглянул в эту обитель скорби и страданий, освещенную горящими лампами.
Зрелище было удручающее. Там и сям расставлены были наспех складные койки, но такой роскошью пользовались только избранные. Большинство же раненых лежали на полу: на тюфяках, одеялах и даже на соломе. Пронзительные вопли и жалобные стоны звенели в воздухе. Раненые молили, звали хирургов и их помощников, но те просто не успевали всем им помочь. Производились только самые срочные ампутации, самые необходимые перевязки; остальным же мученикам, корчившимся от боли, приходилось ждать…
Перед этой горестной и мрачной картиной даже самые доблестные сердца теряли мужество, а самые жестокие — безразличие к страданиям. Арно дю Тиль невольно затрепетал, а Габриэль побелел. Но вдруг на его лице промелькнула мягкая улыбка. В этом аду, похожем на Дантову преисподнюю, предстала пред ним нежная Беатриче: среди раненых медленно бродила задумчивая и печальная Диана, или, вернее, сестра Бени.
Никогда еще не казалась она прекраснее зачарованному Габриэлю. На придворных празднествах золото, алмазы и бархат несомненно были ей меньше к лицу, чем в этом мрачном лазарете — грубошерстное платье, белый передник и косынка монахини. По изящному профилю, по величавой поступи и благородному взору ее можно было принять за воплощение милосердия, снизошедшего к страдальцам.
Габриэль невольно вспомнил лживую, бесчестную Диану де Пуатье и, пораженный странным контрастом между обеими Дианами, подумал, что, наверное, Бог одарил добродетелями дочь во искупление пороков матери.
Уйдя в свои мысли, Габриэль даже и не замечал, как бежит время. А между тем час был уже поздний, хирурги кончили обход, всякое движение и шум замирали. Раненых уговаривали соблюдать тишину, отдыхать, и эти советы подкреплялись снотворным. Не прошло и получаса, как все успокоилось, насколько может быть спокойным страдание.
Диана в последний раз обошла раненых, призывая их к покою и терпению. Потом, проверив врачебные предписания, она глубоко вздохнула и подошла к наружной галерее, чтобы подышать у двери свежим ночным воздухом и отдохнуть от горестных земных страданий.
Она оперлась на каменные перила, подняла глаза к звездам и не заметила Габриэля, застывшего, словно в исступлении, в десяти шагах от нее.
Влюбленного возвратило на землю резкое движение Мартина Герра, который, по-видимому, вовсе не разделял восторга своего господина.
— Мартин, — шепнул Габриэль, — мне представляется редчайшая возможность! Я должен воспользоваться ею и поговорить с госпожой Дианой, быть может, в последний раз. А ты позаботься о том, чтоб нам не помешали, но далеко от меня не отходи. Ну, иди, иди!
— А вы не боитесь, господин виконт, что мать настоятельница…
— Она, вероятно, в другой палате. И, кроме того, не приходится выбирать перед лицом необходимости, которая может нас навеки разлучить.
Мартину пришлось лишь смириться, и он ушел, бормоча про себя проклятия.
А Габриэль, приблизившись к Диане и стараясь говорить как можно тише, позвал вполголоса:
— Диана, Диана!
Она вздрогнула, но, не освоившись еще с темнотой, так и не разглядела Габриэля.
— Меня зовут? — спросила она. — И кто меня так зовет?
— Я, — ответил Габриэль, будто достаточно было одного слова, чтобы она узнала его.
И в самом деле, он не ошибся, ибо Диана заговорила уже дрожащим от волнения голосом:
— Виконт д’Эксмес? В самом деле? Что же вы от меня хотите в этом месте и в этот час? Если вы привезли поклон от моего отца, как я слышала, то вы слишком медлили и плохо выбрали время и место встречи. А если не привезли, то я не желаю вас слушать… Почему вы молчите, виконт д’Эксмес? Вы не поняли меня? Что означает это молчание, Габриэль?
— Габриэль? Ну, в добрый час! — воскликнул он. — Я не отвечал, Диана, потому что заледенел от ваших слов и не нашел в себе сил назвать вас герцогиней, как вы меня называли виконтом. Достаточно уж и того, что мы с вами на "вы".
— Не называйте меня больше ни герцогиней, ни Дианой. Госпожи де Кастро здесь больше нет. Перед вами сестра Бени. Называйте меня сестрой, а я буду называть вас братом.
— Как?.. Что вы хотите сказать? — в ужасе отпрянул от нее Габриэль. — Мне называть вас сестрой? О Боже, отчего вы хотите, чтоб я вас называл сестрой?
— Но теперь все меня так зовут. Разве это страшное имя?
— Ах, да, да… Конечно… Или, вернее, нет… Простите меня, я безумец… Я к нему привыкну, Диана, привыкну… сестра моя.
— Вот видите, — грустно улыбнулась Диана. — И хотя я еще не принесла обета, я ношу это истинно христианское имя, потому что сердцем я уже монахиня, а вскоре стану ею и в самом деле, лишь только получу на это разрешение от короля. Не привезли ли вы такого разрешения, брат мой?
— О! — с болью в сердце воскликнул Габриэль.
— Боже мой, в моих словах, уверяю вас, нет никакой горечи. Последнее время я так страдала среди людей, что, естественно, ищу прибежища.
В ее тоне действительно слышались только страдание и печаль. Но к этой печали уже примешивалась невольная радость, которую она не смогла подавить при виде Габриэля. Ведь не так давно она считала, что потеряла его, а теперь он стоит перед нею бодрый, сильный и, быть может, любящий. Поэтому она бессознательно спустилась по ступеням крыльца и, словно притягиваемая неодолимым магнитом, оказалась рядом с Габриэлем.
— Слушайте, — сказал он, — пусть будет наконец устранено жестокое недоразумение, от которого разрываются наши сердца. Для меня нестерпима мысль, что вы меня не понимаете, считаете равнодушным к вам или — как знать? — даже своим врагом. Эта страшная мысль смущает меня даже при исполнении священной, трудной задачи, лежащей на мне. Но отойдем немного в сторону… сестра моя, ведь вы еще доверяете мне, верно же? Отойдем, пожалуйста, от этого здания, пусть никто не увидит и не услышит нас…
Диана уже не колебалась. Она только взбежала на крыльцо, заглянула в палату, убедилась, что там все спокойно, и, тотчас же спустившись к Габриэлю, доверчиво оперлась на честную руку своего рыцаря.
— Спасибо, — сказал Габриэль, — нам дорога каждая минута. Знаете, чего я боюсь? Чтобы настоятельница не помешала нам объясниться. Ей теперь известно, что я вас люблю.
— Так вот почему, — протянула Диана, — добрая мать Моника сперва мне сообщила, что вы прибыли и желаете говорить со мной, а потом, узнав, очевидно, от кого-то о нашей любви, не позволила мне последние три дня выходить из обители и даже сегодня вечером хотела удержать меня дома. Но пришла моя очередь дежурить ночью в лазарете, и я пожелала непременно исполнить свой горестный долг. О Габриэль, с моей стороны нехорошо обманывать такого доброго и любящего друга, правда?
— Нужно ли мне говорить, — с грустью ответил Габриэль, — что со мной вы должны себя чувствовать как с братом? Но вы должны знать, что я, ваш преданный друг, готовый ради вас пойти на смерть, решился отныне внимать не голосу любви, а скорбному голосу долга.
— Так говорите же, брат мой, — сказала Диана.
"Брат мой"! Это обращение, и страшное, и чарующее, все время напоминало Габриэлю о том странном распутье, на которое его привела судьба. Это магическое слово подавляло собой тот страстный, неудержимый порыв, который готов был уже вспыхнуть в сердце молодого человека.
— Сестра моя, — довольно твердо заговорил он, — мне непременно надо было вас повидать и поговорить с вами, чтоб обратиться к вам с двумя просьбами. Одна относится к прошлому, другая — к будущему. Вы добры и великодушны, Диана, и вы не откажете в них другу, который, быть может, уже не встретит вас на своем пути.
— Ах, не говорите так, не говорите! — в отчаянии воскликнула Диана.
— Я говорю вам это, сестра моя, не для того, чтобы встревожить вас, а для того, чтобы вы не отказали мне в прощении, а также в одной милости. Прощения прошу за тот испуг, за то огорчение, которые вам причинил, вероятно, мой бред в день последней нашей парижской встречи. Увы, сестра моя, тогда говорил с вами не я, а горячка. Я поистине не знал, что говорил. Одно сделанное мною в тот самый день страшное открытие, которое я с трудом таил от вас, сводило меня с ума и ввергало в отчаяние. Вы помните, должно быть, что долгая и мучительная болезнь, чуть было не стоившая мне жизни, настигла меня тотчас же после нашего неудачного свидания.
— Мне ли этого не понять, Габриэль?
— Не зовите меня Габриэлем, ради Бога! Продолжайте называть меня братом…
— Как вам угодно… брат мой, — ответила удивленная Диана.
Но в этот момент неподалеку от них раздалась мерная поступь идущих людей, и Диана робко прижалась к Габриэлю.
— Кто это? Боже! Нас увидят! — шепнула она.
— Это наш дозор, — с досадой поморщился Габриэль.
И, увлекая за собой испуганную Диану, он взбежал по лестнице, которая упиралась в каменную балюстраду. Там, между пустой караульной будкой и зубцами стены, они и остановились.
Патруль прошел в двадцати шагах, не заметив их.
"Совершенно не защищенный пункт", — подумал Габриэль. Но тут же заговорил с Дианой, все еще не оправившейся от страха.
— Успокойтесь, сестра моя, опасность миновала. Но выслушайте меня, а то время уходит… Вы еще не сказали мне, что простили мое безумие…
— Разве горячка и отчаяние нуждаются в прощении? — сказала Диана. — Нет, только в сочувствии, в утешении, брат мой. Я на вас не сердилась, я только плакала.
— Спасибо! — воскликнул Габриэль. — Но вы должны избавить меня и от тревоги за наше будущее. Поймите меня: вы — одна из лучезарных целей моей жизни. Шагая к этой цели, я должен быть спокоен и думать только об опасностях пути. Я должен быть уверен, что в конце его меня ждете вы… Ждете с улыбкой скорби, если я приду, потерпев неудачу, или с улыбкой радости, если я приду с победой! Для этого меж нами не должно быть никаких недомолвок. Между тем, сестра моя, вам необходимо будет поверить мне на слово… Ибо тайна, лежащая в основе моих поступков, принадлежит не мне. Я поклялся хранить ее… Ждите же меня! Спустя некоторое время я вернусь, чтобы сказать вам одно из двух — либо: "Диана, я люблю тебя, ты должна быть моей, и нам надо сделать все для того, чтобы король согласился на наш брак". Либо я скажу вам: "Сестра моя, неодолимый рок воспротивился нашей любви и не желает, чтобы мы были счастливы. Ничего здесь от нас не зависит… Я возвращаю вам ваше слово. Вы свободны… Молча склоним головы и примиримся с неизбежным нашим жребием".
— Что за странная и страшная загадка! — невольно вырвалось у Дианы.
— Разгадку я смогу сообщить вам только по возвращении, — продолжал Габриэль. — До тех пор вы тщетно ломали бы себе голову над нею. А поэтому ждите и молитесь. Обещаете ли вы, во-первых, верить в меня, во-вторых, не носиться со скорбной мыслью уйти от мира и похоронить себя в монастыре? Обещаете ли вы верить мне?
— Я верю в вас!.. Да, теперь я могу вам это обещать. Но почему вы хотите, чтоб я вернулась в мир?
— Сестра, — сказал проникновенным и торжественным тоном Габриэль, — я прошу вас об этой милости, чтобы отныне спокойно и твердо идти своей страшной и, может быть, гибельной дорогой в полной уверенности, что я найду вас свободной. Я знаю, что вы будете меня ждать…
— Хорошо, брат мой, я послушаюсь вас, — ответила Диана.
— О, спасибо, спасибо! Теперь грядущее принадлежит мне. Дайте мне руку в залог своего обещания, сестра.
— Вот она, брат.
— О, тоща я уверен в победе! — пылко воскликнул Габриэль.
Но в эту минуту из госпиталя донеслись голоса, зовущие сестру Бени, а из вражеских траншей — какой-то неясный шум. В первые мгновения Габриэль, испугавшись за Диану, не обратил внимания на этот шум.
— Меня ищут, зовут… Господи! Что, если нас застанут вместе? До свидания, брат мой! До свидания, Габриэль!
— До свидания, сестра моя! До свидания, Диана! Идите! Я останусь здесь. Скажите, что вы только вышли подышать свежим воздухом. До скорой встречи, и еще раз спасибо!
Диана, сбежав по лестнице, поспешила навстречу людям с факелами, которые во весь голос выкрикивали ее имя. Впереди шла мать Моника.
Кто же своими притворно-дурацкими намеками всполошил настоятельницу? Разумеется, Арно, который затем, скроив невероятно постную рожу, присоединился к людям, бросившимся на поиски сестры Бени. Ни у кого не было столь чистосердечного вида, как у этого негодяя. Недаром он так похож был на честного Мартина Герра.
Увидев, что Диана благополучно встретилась с матерью Моникой и ее людьми, Габриэль успокоился и собирался было спуститься с вала, когда вдруг перед ним выросла тень.
Какой-то человек из лагеря неприятеля, до зубов вооруженный, уже занес ногу над стеной.
Подбежать к этому человеку, свалить его ударом шпаги и с криком: "Бей тревогу!" — подскочить к неожиданно выросшей над стеной лестнице, усеянной испанцами, — все это было для Габриэля делом одной секунды.
Было ясно: противник решился на ночной штурм. Габриэль не ошибся — испанцы недаром ходили дважды на приступ днем!
Но Провидение или, говоря точнее, любовь привела сюда Габриэля. Не успел второй неприятельский солдат последовать за первым, как Габриэль ухватился за оба конца лестницы и опрокинул ее в ров вместе с десятью стоявшими на ней испанцами.
Крики несчастных смешались с криками Габриэля, призывавшего: "К оружию!" Однако неподалеку от него уже приподнималась над стеной другая лестница, а Габриэль, как назло, не мог ни во что упереться. По счастью, он разглядел в темноте каменную глыбу, и так как опасность удвоила его силы, то ему удалось ее поднять, взвалить на парапет, а оттуда столкнуть на вторую лестницу. Страшная тяжесть сразу расколола лестницу пополам, и испанцы полетели в ров. Устрашенные гибелью товарищей, враги заколебались.
Между тем крики Габриэля разбудили осажденных. Барабаны забили сбор; набатный колокол зазвонил в церкви Капитула. Не прошло и пяти минут, как на вал сбежалось больше ста человек, готовых вместе с виконтом д’Эксмесом отбросить новых нападающих.
Итак, дерзкая попытка неприятеля не удалась. Нападавшим оставалось только бить отбой, что они и поспешили сделать, оставив на месте схватки немало трупов.
Город был еще раз спасен, и еще раз — благодаря Габриэлю. Но Сен-Кантену надо было продержаться еще долгих четыре дня.
XXXIV
ПОБЕДА В ПОРАЖЕНИИ
После неожиданного отпора неприятель понял, что овладеет городом не раньше, чем уничтожит одно за другим все средства сопротивления, какие еще оставались у обороняющихся. Поэтому в течение последующих трех дней не было ни одного штурма. Защитники крепости, воодушевленные сверхъестественным мужеством, казались непобедимыми, и, когда противник бросился на стены, стены оказались менее стойкими, чем сердца. Башни обваливались, рвы заполнялись землей, весь пояс укреплений рушился камень за камнем.
Затем, на четвертый день после ночного нападения, испанцы наконец отважились на новый штурм. Это был восьмой, и последний, день отсрочки, обещанной королю Габриэлем. Если неприятель и на этот раз будет отбит, отец его получит свободу. В противном случае все его труды, все его усилия пойдут прахом, а Диану, отца и его самого, Габриэля, ждет гибель.
Поэтому в этот последний день он проявил невиданную доселе отвагу. Никто бы не поверил, что в душе и в теле одного человека могут таиться такие неисчерпаемые силы, такая могучая воля. Он не думал об опасностях, о смерти, он думал только о своем отце и о своей невесте и бросался на пики, ходил под пулями и ядрами, словно заговоренный. Раненный обломком камня в бок, наконечником копья в лоб, он не чувствовал боли; он будто опьянел от воодушевления: носился с места на место, колол, разил, рубил, словом и делом поднимая товарищей на борьбу. Его видели повсюду, где заваривалось особенно жаркое дело. Он вдохновлял весь город — так жизнь одушевляет тело. Он один стоил десяти, двадцати, ста бойцов. И при этом невероятном увлечении борьбой он не терял ни на миг самообладания и осмотрительности. Замечая быстрым, как молния, взглядом опасность, он мгновенно отражал ее.
Так продолжалось шесть часов, с часу дня до семи вечера.
В семь часов стемнело, и неприятель забил отбой. И когда последний испанец покинул последний атакуемый редут, Габриэль, обессилев от усталости и счастья, упал на руки стоявших рядом людей.
С триумфом его отнесли в ратушу.
Раны Габриэля были не страшны, и его забытье длилось недолго. Когда он очнулся, подле него сидел сияющий адмирал Колиньи.
— Адмирал, не сон ли это? — спросил Габриэль. — Сегодня неприятель опять пошел на страшный приступ, и мы опять его отбили?
— Да, друг мой, и не без вашей помощи, — ответил Гаспар.
— Значит, восемь дней, что предоставил мне король, истекли? — воскликнул Габриэль. — Слава Богу!
— А чтобы окончательно поставить вас на ноги, я пришел к вам с отличными известиями, — продолжал Колиньи. — Оборона Сен-Кантена позволила наладить оборону всей территории. Один из моих лазутчиков, ухитрившийся повидать коннетабля, обнадежил меня как нельзя более на этот счет. Господин де Гиз прибыл в Париж с пьемонтской армией и вместе с кардиналом Лотарингским готовит город и людей к обороне. Обезлюдевший и разрушенный Сен-Кантен теперь уже не сможет выдержать ближайшего штурма, но его и наша задача выполнена. Франция спасена, мой друг!
— Ах, адмирал, вы не знаете, как вы осчастливили меня! — обрадовался Габриэль. — Но позвольте спросить вас вот о чем. Не из пустого тщеславия я задаю вам такой вопрос. Вы меня теперь достаточно знаете, чтобы поверить этому. В основе этого вопроса лежит очень веское, очень важное побуждение, поверьте. Вот он: считаете ли вы, господин адмирал, что удачной обороной за последние восемь дней Сен-Кантен в некоторой мере обязан мне?
— В полной мере, друг мой, в полной мере! — ответил Гаспар де Колиньи с благородной прямотой. — В день прибытия вы видели, что я не решался взять на себя страшную ответственность, которой сенкантенды хотели обременить мою совесть. Я отбирался сам сдать испанцам ключи от города. На другой день вы завершили свой подвиг, введя в город подмогу и подняв тем самым дух осажденных. Я уж не говорю о ваших превосходных советах нашим инженерам и саперам. Не говорю и о блестящей храбрости, какую вы всегда и повсюду проявляли при каждом штурме. А кто четыре дня назад словно чудом спас город от ночной атаки? А кто еще сегодня был так неслыханно храбр и удачлив, что продлил казавшееся уже невозможным сопротивление? Это все вы, мой друг, вы, находившийся одновременно повсюду, по всей линии обороны! Недаром наши солдаты называют вас не иначе, как капитан "Сам-Пятьсот", Габриэль. Говорю вам с искренней радостью и глубокой благодарностью: вы — первый и единственный спаситель этого города, а следовательно, и Франции.
— О, благослови вас Бог за ваши добрые и снисходительные слова, господин адмирал! Но простите меня за такой вопрос: не будете ли вы добры повторить их его величеству?
— Таково не только мое желание, но и мой долг, — сказал Колиньи, — а вам ведомо, что долгу своему Гаспар де Колиньи не изменяет никогда.
— Какое счастье! И как я буду вам обязан, адмирал! Но позвольте просить вас еще об одном одолжении: пожалуйста, никому не говорите о той помощи, которую мне удалось вам оказать в вашем славном труде. Пусть о ней знает только король. Тоща он увидит, что я трудился не ради славы и шума, а ради верности своему слову. Теперь-то он имеет полную возможность отблагодарить меня наградой, тысячекрат более завидной, чем все почести и титулы в его королевстве.
— Ну, это, видно, и впрямь великолепная награда, — ответил адмирал. — Дай Бог, чтоб король не поскупился на нее. Я, во всяком случае, поступлю согласно вашему желанию. Габриэль.
— Ах, — воскликнул Габриэль, — как давно я не испытывал такого душевного покоя! Теперь я весело взойду на валы и буду биться там с легким сердцем. Разве железо и свинец посмеют коснуться человека, полного надежд?
— Все же не слишком-то полагайтесь на это, — улыбаясь, ответил адмирал. — Теперь доступ в город почти открыт, и достаточно нескольких пушечных выстрелов, чтобы снести последние укрепления. К тому же у нас не хватает солдат. Первый же приступ отдаст крепость в руки неприятеля, не будем обольщаться на этот счет.
— А не может ли подоспеть нам на помощь господин де Гиз?
— Господин де Гиз не станет рисковать своими солдатами ради города, уже на три четверти взятого, и это будет вполне разумно с его стороны. Пусть он держит их в сердце Франции, где они сейчас необходимы. Сен-Кантен обречен, и теперь ему остается только пасть со славою, к чему мы должны приложить свою руку. Нужно, чтобы победа над Сен-Кантеном обошлась испанцам дороже, чем поражение!
— Ну что ж, пусть так! — весело подхватил Габриэль. — Для забавы продержимся еще два, три, четыре дня, сколько придется. Это даст герцогу де Гизу еще немного времени.
Действительно, Филипп II и его военачальник Филибер-Эммануил, разъяренные долгой задержкой перед городом, не рискнули после десяти безумных приступов пойти на одиннадцатый, не имея полной уверенности в успехе. Как и в прошлый раз, они сделали трехдневную передышку и в течение этих трех дней ограничивались только обстрелом.
За это время адмирал и виконт д’Эксмес всячески пытались заделать проломы в стенах, но, к несчастью, рабочих рук не хватало.
Уже к полудню 26 августа в городе не сохранилось ни одной уцелевшей стены. Дома зияли пустотой, а солдаты, не составляя сплошной единой цепи, торчали поодиночке на главных укрепленных пунктах.
Габриэль сам убедился в этом. Фактически город был взят еще до того, как был подан сигнал на приступ. Но неприятелю не пришлось войти в город через ту брешь, которую защищал Габриэль. Вместе с ним были дю Брейль и Жан Пекуа. Они втроем так яростно сражались, творили такие чудеса удали, что сумели трижды отбить напор осаждающих. Габриэль целиком отдался радости боя, и Жан Пекуа так восхищался его ударами, что, зазевавшись, чуть не погиб сам. Габриэлю пришлось дважды спасать жизнь своего почитателя. Горожанин тут же на месте поклялся виконту в преданности и верной службе.
Но несмотря на эти героические усилия, город уже не мог сопротивляться, и вскоре враги наводнили улицы Сен-Канте-на. Итак, после семнадцати дней осады и одиннадцати штурмов город сдался.
Со времени прибытия Габриэля прошло двенадцать суток! Он сдержал обещание, данное королю, превысив назначенный срок на четверо суток!
XXXV
АРНО ДЮ ТИЛЬ СНОВА ОБДЕЛЫВАЕТ СВОИ ДЕЛИШКИ
Поначалу вражеские солдаты занялись грабежом в пылающем городе, но Филибер тут же принял крутые меры и водворил порядок. Когда адмирал Колиньи предстал перед ним, тот встретил его с должным почетом.
— Я не умею карать за храбрость. С Сен-Кантеном мы обойдемся не хуже, чем если бы он сдался в первый же день.
И победитель, не менее великодушный, чем побежденный, стал обсуждать с адмиралом приемлемые условия сдачи.
Конечно, Сен-Кантен был объявлен испанским городом, но всем жителям, не пожелавшим пребывать под иностранным владычеством, предоставлялось право уехать, оставив в городе свое недвижимое имущество. Солдаты и горожане признаны были свободными, за исключением пятидесяти человек, которые по выбору городских или военных властей остаются за Филибером. Они, независимо от пола, возраста и общественного положения, должны быть выкуплены — условие, необходимое для уплаты задержанного жалованья солдатам. По отношению к Колиньи, который за время осады исчерпал все свои личные средства, было проявлено удивительное великодушие: он был избавлен от выкупа, и ему предложили хоть на следующий день вернуться в Париж.
Эти условия были вполне приемлемы, и Колиньи вынужден был на них согласиться. Горожане же приняли их с радостью, хоть и не без опасений. В самом деле, как знать, на кого падет страшный выбор Филибера-Эммануила и его совета? Это будет известно только на следующий день.
Арно дю Тиль, этот деятельный и находчивый коммерсант, всю ночь ломал голову над своими делами и придумал комбинацию, которая сулила ему немалую прибыль. Он оделся как можно богаче и с самого утра принялся разгуливать по улицам, уже кишевшим разноплеменными победителями: немцами, англичанами, испанцами…
"Поистине вавилонское столпотворение! — думал озабоченный Арно, слыша вокруг только чужую речь. — По-английски я знаю всего несколько слов. Как же мне столковаться сними?.."
— Эй ты, кишка с требухой! Стой, каналья! — крикнул кто-то в этот миг за его спиной.
Арно живо повернулся к тому, кто, несмотря на ярко выраженный английский акцент, как будто владел и всеми тонкостями французской речи.
Это был рослый парень, бледный, рыжий, который, должно быть, хитер был в торговых делах и глуп в житейских. Арно дю Тиль с первого же взгляда узнал в нем англичанина.
— Чем могу служить? — спросил он англичанина.
— Я вас беру в плен, вот и вся ваша служба, — ответил тот, уснащая свою речь английскими словечками.
— Отчего же именно меня, а не кого-нибудь другого? Отчего, например, не вот этого ткача?
— Потому что вы одеты побогаче, чем ткач.
— Вот как? А по какому праву, скажите на милость, меня останавливаете вы, простой стрелок, насколько я понимаю?
— О, я действую не от своего имени, а от имени лорда Грея, моего начальника, который командует английскими стрелками. Герцог Филибер-Эммануил выделил мне как долю в добыче право на трех пленных — двух дворян и одного горожанина. А мой начальник знает, что я не калека и не слепой. Вот он и послал меня на охоту — приказал добыть ему трех дорогих пленных. Вы наилучшая дичь из всей, что попадалась мне на пути.
— Слишком большая честь для бедного оруженосца, — потупился Арно. — А хорошо ли будет меня кормить ваш начальник?
— Ты что, плут, надеешься, что он тебя долго будет кормить?
— Полагаю, до того самого дня, когда ему будет угодно вернуть мне свободу, — ответил Арно. — Не даст же он мне умереть с голоду.
— Гм! Неужто я и вправду принял облезлого волка за лису с прекрасным мехом?
— Боюсь, что так, господин стрелок, и если господин Грей, ваш начальник, обещал вам комиссионные за пленных, то я очень опасаюсь, как бы двадцать или тридцать палочных ударов не были единственным доходом, который вам сулит мой плен. А впрочем, говорю я это не для того, чтоб отбить у вас вкус ко мне. Советую вам попробовать.
— Возможно, ты и прав, мошенник, — сказал стрелок, присматриваясь к лукавым глазкам Арно, — и я на тебе не заработаю того, что мне обещал лорд Грей, — один ливр с каждой сотни выручки.
"Вот кто мне нужен", — подумал Арно, а вслух произнес:
— Вот что, друг-неприятель, если я натолкну вас на богатую добычу, на пленника, цена которому этак тысчонок десять ливров, чем вы отблагодарите меня за это?
— Тысчонок десять? — воскликнул англичанин. — В такую цену пленники в самом деле редки. Ведь на мою долю выпадет тогда сто ливров. Заработок знатный!
— Да, но добрую половину его пришлось бы уступить приятелю, который показал бы вам путь к этим денежкам. Разве это не справедливо?
— Идет! — сказал, с минуту поколебавшись, стрелок лорда Грея. — Отведите меня только к этому человеку и назовите его мне.
— Далеко нам идти не придется, — ответил Арно. — Отойдем-ка в сторонку. Подождите, я не хочу показываться с вами на городской площади. Дайте мне спрятаться за угол этого дома. А вы идите вперед. Видите на балконе ратуши дворянина, беседующего с горожанином?
— Вижу. Это он и есть?
— Он самый.
— А зовут его как?
— Виконт д’Эксмес.
— Вот как? Это и есть виконт д’Эксмес! О нем в лагере много говорили. Так он не только удалой, но и богатый малый?
— Конечно.
— Так вы его хорошо знаете, приятель?
— Еще бы! Я его оруженосец.
— Ах, Иуда! — вырвалось у стрелка.
— Нет, — ответил спокойно Арно, — Иуда повесился, а я не повешусь.
— Вас избавят, пожалуй, от этакого труда, — проворчал англичанин, любитель пошутить.
— Послушайте, не хватит ли попусту болтать? — огрызнулся Арно. — Состоится наша сделка? Да или нет?
— Состоится. Я отведу вашего господина к милорду. Затем вы мне укажете еще одного знатного человека и какого-нибудь разбогатевшего горожанина, если знаете такого.
— Знаю такого на тех же условиях: половина комиссионных мне.
— Вы ее получите, поставщик дьявола.
— Я ваш поставщик. Но только, смотрите, без плутовства. Мошенники должны между собою ладить. Да вы от меня и не ушли бы. Ваш начальник платит наличными?
— Наличными и вперед. Вы пойдете с нами к милорду, как бы провожая виконта д’Эксмеса, я получу свои денежки и сейчас же отдаю вам половину. Но вы из благодарности поможете мне найти второго и третьего пленников, не так ли?
— Посмотрим. Сперва займемся первым.
— Это дело мы живо уладим. Ваш хозяин настолько свиреп в бою, что, наверное, кроток в мирное время. Таких мы видали. Подойдите к нему минуты за две до моего прихода и стойте за его спиной. Увидите, что дело свое я знаю.
Арно так и сделал. Расставшись со своим достойным компаньоном, он пошел в ратушу и, смиренно войдя в комнату, где Габриэль беседовал с Жаном Пекуа, спросил его, не нужен ли он ему. Не успел он договорить, как вошел стрелок. Англичанин, придав себе подобающий вид. подошел прямо к виконту, изумленно глядевшему на него, и поклонился ему.
— Я имею честь говорить с господином виконтом д’Эксмесом? — спросил он с той учтивостью, с какой торговец обращается к покупателю.
— Да, я виконт д’Эксмес, — ответил Габриэль с возрастающим удивлением. — Что вам от меня нужно?
— Вашу шпагу, господин виконт, — склонился перед ним стрелок.
— Что?! — с презрением воскликнул Габриэль, отшатнувшись.
— Я говорю с вами от имени моего начальника, лорда Грея, господин виконт, — сказал стрелок, человек не из гордых. — Вы состоите в числе пятидесяти военнопленных, которых должен передать победителям адмирал. Не сердитесь на меня, что я вынужден сообщить вам такую неприятную новость.
— Сердиться? И не думаю. Но лорд Грей мог бы сам попросить у меня мою шпагу. Только ему могу отдать ее.
— Как угодно господину виконту.
— И я полагаю, что он задержит меня только до выкупа?
— О, будьте в этом уверены, господин виконт, — поспешил заявить стрелок.
— Тоща идем, — сказал Габриэль.
— Но ведь это же возмутительно! — сказал Жан Пекуа. — Напрасно вы уступаете, господин виконт. Сопротивляйтесь! Вы не сен-кантенец, вы не здешний!
— Мэтр Жан Пекуа прав, — горячо вмешался Арно, украдкой подмигивая стрелку. — Да, мастер Пекуа дело говорит: вы, господин виконт, не сен-кантенский уроженец. И это лучше может засвидетельствовать мэтр Жан Пекуа. Мэтра Жана Пекуа знает весь город. Он здесь сорок лет живет. Он старшина своего цеха и командир стрелкового отряда. Что вы на это скажете, англичанин?
— Скажу, — отозвался стрелок, поняв его, — что если передо мной мэтр Жан Пекуа, то мне приказано и его арестовать — он числится в моем списке.
— Меня? — воскликнул тот.
— Именно вас, мэтр.
Пекуа вопрошающе поглядел на Габриэля.
— Что делать, Жан, — с невольным вздохом сказал виконт д’Эксмес. — После того как мы исполнили свой солдатский долг, нам лучше всего признать теперь права победителя. Придется примириться, мэтр Жан Пекуа.
— И пойдем за этим человеком? — спросил тот.
— Ну да, друг мой. Я даже рад, что меня не разлучают с вами.
— Это верно, господин виконт, — проговорил растроганный Жан Пекуа, — и раз такой доблестный воин, как вы, примиряется с подобным жребием, то мне ли роптать, ничтожному горожанину? Идем, негодяй! — обратился он к стрелку. — Решено! Я пленник твой или твоего начальника.
— Вы тоже пойдете со мной к лорду Грею, — сказал стрелок, — и останетесь у него до тех пор, пока не внесете подходящий выкуп.
— Так я у него до гроба останусь, чертов сын! — крикнул Жан Пекуа. — Не видать твоему начальнику моих экю! Скорее подохну. Пусть он меня кормит, если он христианин, до последнего моего часа, и кормит сытно, предупреждаю тебя!
Стрелок испуганно посмотрел на Арно дю Тиля, но тот успокоил его, показав взглядом на Габриэля, которого рассмешил выпад приятеля. Англичанин оценил шутку и благодушно рассмеялся.
— Итак, господин виконт, и вы, мэтр, — сказал он, — я вас пове…
— Вы нам покажете дорогу к лорду Грею, — высокомерно остановил его Габриэль, — и мы обо всем договоримся с вашим начальником.
— Как вам будет угодно, господин виконт, — покорно ответил стрелок.
И, шагая перед ними на почтительном расстоянии, он отвел их к лорду Грею. Следом за пленниками шел Арно дю Тиль.
Лорд Грей был флегматичным, до крайности скучным солдафоном, смотревшим на войну как на деловое предприятие. Узнав, что ему и его людям предстояло удовольствоваться лишь тремя пленными, он впал в дурное расположение духа и посему принял Габриэля и Жана Пекуа с холодным достоинством.
— Значит, на мою долю выпала честь иметь пленником виконта д’Эксмеса, — бесстрастно усмехнулся он, с любопытством присматриваясь к Габриэлю. — Наделали же вы нам, сударь, хлопот!
— Я сделал, что мог, — скромно ответил Габриэль.
— Вы способны на многое, с чем вас и поздравляю, — продолжал лорд Грей. — Но речь не о том. Жребий войны — хотя вы и творили чудеса, чтоб его отвести, — отдал вас в мои руки вместе с вашей доблестной шпагой. О, сохраните, сохраните ее, сударь, — заторопился он, видя, что Габриэль собирается отстегнуть шпагу, — но, чтобы иметь право ею пользоваться, вы должны чем-то поступиться, не так ли? Обсудим это. Я знаю, что богатство и храбрость не всегда идут рядом. Однако я не могу нести чрезмерные убытки. Как вы полагаете Пять тысяч экю, сударь, подходящая цена вашей свободы?
— Нет, милорд, — сказал Габриэль.
— Нет? Вы находите ее слишком высокой? Ах, проклятая война! Ну, так четыре тысячи экю — вполне сходная цена, черт возьми!
— Недостаточная, — холодно ответил Габриэль.
— Как? Что вы сказали? — воскликнул англичанин.
— Вы неправильно поняли мои слова. Вы спросили меня, нахожу ли я достаточным выкуп в пять тысяч экю, а я вам отвечаю: нет. Ибо, по моей оценке, я стою вдвое больше, милорд.
— Вот это хорошо! — радостно закивал англичанин. — И ваш король действительно должен не пожалеть этой суммы, дабы сохранить такого удальца.
— Надеюсь, что к нему не понадобится обращаться, ибо мое состояние позволяет мне самому справиться с этим непредвиденным расходом.
— Стало быть, все складывается отлично, — продолжал несколько озадаченный лорд Грей. — При таком положении вещей вам придется уплатить мне десять тысяч экю. А когда, простите, вы их уплатите?
— Вы сами понимаете, — сказал Габриэль, — что я не привез с собой таких денег в осажденный город. К друзьям же неудобно обращаться. Но если вы мне предоставите немного времени, я могу получить эти деньги из Парижа…
— Очень хорошо, — согласился лорд Грей, — ив случае надобности я удовлетворюсь вашим словом, которое дороже денег. Но так как дела надо вести аккуратно, а натянутые отношения между нашими и испанскими войсками побудят меня, быть может, вернуться в Англию, то вы, надеюсь, не будете в обиде, если до уплаты выкупа я задержу вас не в этом испанском городе Сен-Кантене, а в Кале, английском городе, где губернатором мой зять, лорд Уэнтуорс. Подходят вам такие условия?
— Вполне, — горько усмехнулся Габриэль. — Я только попрошу у вас разрешения послать моего оруженосца за деньгами в Париж, дабы мои планы и ваше доверие не пострадали от чрезмерной задержки выкупа.
— Это совершенно справедливо, — ответил лорд Грей, — и будьте уверены, что в ожидании возвращения вашего доверенного мой зять окружит вас таким почетом, какого вы достойны. В Кале вам будет предоставлена полная свобода, а лорд Уэнтуорс создаст вам наилучшие условия, тем более что он сам любит хорошенько поесть и повеселиться. Впрочем, это его частное дело — моя сестра, его жена, умерла. Я хотел только сказать, что там вы не заскучаете.
Габриэль молча поклонился.
— А вы, сударь, — обратился лорд Грей к Жану Пекуа, который во время этой сцены не раз недоуменно пожимал плечами, — вы, как я вижу, горожанин?
— Я Жан Пекуа, милорд.
— Прекрасно! На какой же выкуп от вас я могу рассчитывать?
— Что ж, милорд, я не прочь поторговаться. Кто поторгуется, тот и столкуется, как говорится. Вы изволили нахмуриться, но я не лорд и, думается, не стою и десяти ливров…
— Довольно! — брезгливо остановил его лорд Грей. — Вы заплатите сто ливров.
— Сто ливров? Пусть так, милорд, если вы меня так высоко цените, — сказал хитрый ткач, — но не наличными же все сто ливров?
— Как! У вас нет даже такой ничтожной суммы?
— Деньжонки у меня водились, милорд, — ответил Жан Пекуа, — но во время осады я все роздал больным и бедным.
— Ноу вас есть друзья? Или, наконец, родные? — спросил лорд Грей.
— Друзья? На них не очень-то приходится рассчитывать, милорд. Родственники? Близких у меня нет. Жена умерла, не оставив детей. И братьев у меня нет. Есть один дальний родственник…
— Ну, а он? — спросил нетерпеливо лорд Грей.
— Он даст мне взаймы сто ливров, я в этом не сомневаюсь, и живет он как раз в Кале.
— Вот как? — недоверчиво протянул лорд Грей.
— Уверяю вас, милорд, — сказал Жан Пекуа таким правдивым тоном, что нельзя было ему не поверить. — Его зовут Пьер Пекуа, и он уже тридцать лет держит оружейную мастерскую на улице Мартруа.
— И он с вами в дружбе?
— Еще бы! Я последний Пекуа в своем роду, значит, он должен меня почитать. Больше двух веков назад наш предок Пекуа имел двух сыновей. Один из них стал ткачом в Сен-Кантене, другой — оружейником в Кале. С тех пор сен-кантенские Пекуа ткут, а те Пекуа, что в Кале, куют. Но хотя живут они врозь, дружба между ними не тускнеет. Пьер ссудит меня деньгами для выкупа, хотя не видался я с этим славным родственником около десяти лет, а потому не видался, что вы, англичане, не слишком-то легко даете нам пропуска в свои крепостные районы.
— Да, да, — любезно подтвердил лорд Грей, — вот уже скоро двести лет, как ваши Пекуа в Кале — англичане.
— О, — с жаром воскликнул ткач, — Пекуа!..
И вдруг осекся.
— Что Пекуа? — удивился лорд Грей.
— Пекуа, милорд, — сказал Жан, в смущении теребя в руках свою шапку, — Пекуа политикой не занимаются, вот что я хотел сказать. Англичане ли они, французы ли, только бы иметь им там наковальню, а здесь — ткацкий станок, чтобы можно было кормиться, и Пекуа довольны.
— Как знать, — благожелательно заметил лорд Грей, — а может, вы откроете ткацкую мастерскую в Кале, станете тоже подданным королевы Марии, и обе ветви рода Пекуа наконец воссоединятся после стольких лет.
— А что ж, очень может быть, — добродушно проворчал Жан Пекуа.
Габриэль ушам своим не верил. Доблестный горожанин, так храбро оборонявший свой город, вдруг преспокойно заговорил о переходе в английское подданство! Словно для него это было то же самое, что переменить белье. Но Жан подмигнул ему, дав понять, что здесь кроется какая-то тайна.
Вскоре лорд Грей распростился с обоими.
— Завтра мы отправимся вместе в Кале, — сказал он им. — Вы можете заняться теперь сборами в дорогу и попрощаться с городом. Я отпускаю вас на честное слово. К тому же, — добавил он со свойственной ему чуткостью, — о вас будет сообщено страже у ворот, да и вообще никого из города не выпускают без пропуска коменданта.
Габриэль молча поклонился и вышел из дома вместе с Жаном Пекуа.
— Что вы затеяли, друг мой? — спросил он ткача по дороге. — Неужели вы не можете сразу откупиться какой-то там сотней экю? Отчего вам так понадобилась поездка в Кале? У вас и в самом деле есть родственник-оружейник? Почему вы так странно себя повели?
— Тссс! — ответил с таинственным видом Жан Пекуа. — Вы можете положиться на своего оруженосца?
— Я за него ручаюсь. Ему подчас изменяет память, и у него бывают этакие завихрения, но человек он верный.
— Хорошо, — сказал Пекуа. — Не посылайте его в Париж за выкупом сразу же из Сен-Кантена. Возьмем его с собой в Кале и оттуда пошлем в Париж. Нам потребуется его помощь.
— Но что же, в конце концов, означают все эти предосторожности? — спросил Габриэль. — У вас, я вижу, и родственника нет никакого в Кале.
— Есть! — возразил Пекуа. — Пьер Пекуа существует. Это так же верно, как и то, что он воспитан в любви к своей старой доброй Франции и никогда не откажется поддержать какой-нибудь ваш героический замысел, вроде того что возник у вас здесь, в Сен-Кантене.
— Друг мой, я догадываюсь, — сказал Габриэль, пожимая руку ткачу. — Но ты слишком высоко меня ценишь и судишь обо мне по себе. Ты даже и не представляешь, сколько было личных побуждений в моем кажущемся геройстве. Не знаешь, что и в дальнейшем я вынужден буду целиком отдаваться выполнению одного священного долга.
— Ну и что ж? — возразил Жан Пекуа. — Вы исполните этот свой долг, как и все прочие. А среди этих прочих, — он понизил голос, — есть такой: ежели представится случай, то в Кале мы рассчитаемся за Сен-Кантен.
XXXVI
ПОЧТЕННЫЙ АРНО ДЮ ТИЛЬ ПРОДОЛЖАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
Предоставим молодому капитану и старому горожанину мечтать о расплате и вернемся к стрелку и оруженосцу, которые все еще находятся в доме лорда Грея.
После ухода пленников стрелок действительно попросил у своего начальника обещанное вознаграждение, и тот, не слишком упираясь, расплатился с ним; он был доволен проницательностью, с какой комиссионер выбрал для него товар.
Арно дю Тиль, в свою очередь, тоже ждал от стрелка комиссионных, и тот, надо отдать ему должное, не подвел приятеля. Когда стрелок вошел в комнату, Арно сидел за столом и заносил в свой знаменитый реестр следующие строки:
"За то, что ловко добился внесения виконта д’Эксмеса в список военнопленных и тем самым временно освободил г-на барона Монморанси от указанного виконта…"
— Чем это вы заняты? — спросил стрелок, хлопнув его по плечу.
— Чем занят? Счетом, — ответил лже-Мартин. — А в каком положении наш счет?
— Полностью оплачен, — подмигнул стрелок и сунул монеты в руки Арно. — Как видите, я слово держу и денег не жалею. Оба пленника, на которых вы указали, хороши. Особенно ваш господин. Он даже и не торговался или, вернее, наоборот — торговался. Старик, правда, был не слишком сговорчив, но как горожанин и он неплох, и, если бы не вы, я мог бы, по правде говоря, выбрать куда хуже.
— Не сомневаюсь, — пересчитывая деньги и кладя их в карман, сказал Арно.
— Но не торопитесь, друг, — продолжал стрелок. — Вы видите, что я плачу хорошо. Теперь вы должны мне подыскать третьего пленника — кого-нибудь из дворян.
— Ей-Богу, мне больше некому покровительствовать, — осклабился Арно. — Выбирайте уж сами.
— Я знаю, что могу выбрать и сам, но еще раз прошу помочь мне в этом деле. Ведь можно выбирать среди мужчин, женщин, стариков и даже среди детей благородного происхождения…
— Как? — спросил Арно. — И среди женщин?
— Особенно среди них, — ответил англичанин. — И если вы знаете женщину не только знатную и богатую, но молодую и красивую, то мы можем на ней неплохо заработать, ибо милорд Грей дорого перепродаст ее своему зятю, лорду Уэнтуорсу. А этот сластолюбец, как я слыхал, пленниц любит еще больше, чем пленников.
— К сожалению, такой я не знаю, — сказал Арно. — Впрочем, позвольте… Но нет… Нет, это невозможно.
— Отчего невозможно? Мы ведь здесь хозяева и победители. И, кроме адмирала, можем всякого объявить военнопленным.
— Это верно, — согласился Арно, — но красавица, которую я имею в виду, не должна находиться близко от моего господина, не должна видеться с ним. А держать их в плену обоих в одном месте — это никак не способствует их разлуке.
— Отчего же? Лорд Уэнтуорс небось никому не покажет свою красивую пленницу.
— Да, в Кале, — сказал, размышляя, Арно. — А в дороге? У виконта будет время наглядеться на нее и наговориться с нею досыта.
— Не будет, уверяю вас, — ответил англичанин. — Мы двинемся туда двумя колоннами, одна раньше другой, и между рыцарем и красавицей ляжет двухчасовой переход.
— Да, но что скажет старик коннетабль? — вслух задал вопрос Арно. — Если он узнает о моей проделке, то мигом велит меня вздернуть.
— Узнает? Да об этом вообще никто не узнает, — уверял его стрелок-соблазнитель. — Сами-то вы не проболтаетесь, и если только ваши деньги не заговорят…
— А сколько бы их было? — спросил Арно.
— Опять половина ваша.
— Экая обида! — вздохнул Арно. — Сумма была бы наверняка кругленькая. Небось папаша не поскупился бы!
— Папаша — герцог или князь? — спросил стрелок.
— Папаша — король, душа моя, и зовут его Генрих Второй.
— Здесь дочь короля? — воскликнул англичанин. — Разрази меня гром! Если вы теперь не скажете, где можно ее найти, я просто-напросто удавлю вас, приятель. Дочь короля!
— И королева красоты, — сказал Арно.
— О, лорд Уэнтуорс потерял бы голову. Приятель! — произнес англичанин торжественно, достав свой кошель и открыв его перед зачарованным Арно. — И кошель, и все, что в- нем,
— в обмен на имя и адрес красавицы.
— По рукам! — крикнул, не выдержав искушения, Арно и схватил кошель.
— Имя? — спросил стрелок.
— Диана де Кастро, она же сестра Бени.
— Где она?
— В монастыре бенедиктинок.
— Бегу туда! — крикнул стрелок и исчез.
"Так и быть, — размышлял Арно, шагая по дороге в ратушу.
— Так и быть, этот случай я в счет коннетаблю не поставлю!"
XXXVII
ЛОРД УЭНТУОРС
Спустя три дня, 1 сентября, губернатор Кале лорд Уэнтуорс, получив соответствующие инструкции от своего шурина, лорда Грея, и проводив его на корабль, вернулся верхом в свой особняк, в одной из комнат которого его уже ждали Габриэль и Жан Пекуа, а в другой — Диана.
Но г-жа де Кастро не знала, что находится под одной крышей с Габриэлем, ибо, как обещал Арно дю Тилю стрелок, она проделала весь путь в полном одиночестве.
Лорд Уэнтуорс был прямой противоположностью своему шурину. Насколько был надменен, сух и жаден лорд Грей, настолько же был энергичен, любезен и щедр его родственник. Стройный красавец с изящными манерами и с легкой проседью в густых вьющихся волосах, он еще сохранил, несмотря на свои сорок лет, порывистую страстность молодого человека. Его юношеская походка и огоньки в серых красивых глазах как бы подтверждали это. И он действительно жил весело и беззаботно, словно ему было все еще двадцать лет.
Сначала он вошел в залу, где его дожидались виконт д’Эксмес и Жан Пекуа, и, любезно улыбаясь, приветствовал их словно желанных гостей, а не военнопленных.
— Добро пожаловать в мой дом, господа. Я чрезвычайно признателен своему шурину за то, что он вас прислал ко мне, виконт. Простите меня, но в этой скучной крепости, куда меня сослали, развлечения столь редки, общество столь невелико, что я почитаю за счастье встретить человека, с которым можно поговорить… И я, как честный эгоист, искренне радуюсь вашей задержке из-за проклятого выкупа.
— Да, выкуп и в самом деле несколько запоздает, — ответил Габриэль. — Вы, вероятно, уже знаете от лорда Грея, что мой оруженосец, которого я собрался послать в Париж за деньгами, по дороге сюда напился, подрался с одним из конвоиров и ранен в голову. Рана, правда, не опасная, но из-за нее, боюсь, он задержится в Кале дольше, чем я предполагал.
— Тем хуже для бедного малого и тем лучше для меня, виконт, — улыбнулся лорд Уэнтуорс.
— Вы слишком любезны, милорд, — ответил с грустной усмешкой Габриэль.
— Нет, виконт, в этом, право, нет никакой любезности. Любезно было бы с моей стороны тут же отпустить вас в Париж на слово. Но, повторяю, для этого я слишком себялюбив и слишком скучаю. Что прикажете делать! Мы будем вместе в плену и постараемся друг другу помогать в борьбе со скукой заточения.
Габриэль поклонился, не проронив ни слова. Он и вправду предпочел бы, чтоб лорд Уэнтуорс, поверив на слово, вернул ему свободу. Но мог ли он притязать на подобное доверие со стороны человека, которого видел впервые?
Как бы то ни было, его утешала мысль, что Колиньи уже в Париже. А коли так, значит, он доложил королю, что именно Габриэлю удалось продлить оборону Сен-Кантена. Генрих же, верный своему монаршему слову, может, и не станет ждать возвращения сына, чтобы освободить отца.
И все-таки Габриэль не мог совладать со своим беспокойством, тем более что беспокоился за двоих. Перед отъездом из Сен-Кантена ему не удалось повидать Диану.
Между тем, не замечая грустной рассеянности своего пленника, лорд Уэнтуорс продолжал:
— Впрочем, я постараюсь, господин д’Эксмес, быть не слишком свирепым тюремщиком, и, чтобы сразу же доказать это, я разрешаю вам сколько угодно выходить из дому и разгуливать по городу… Разумеется, если вы дадите мне слово дворянина не помышлять о побеге.
Тут Жан Пекуа, не удержавшись, обрадованно дернул за рукав удивленного Габриэля.
— Я вам крайне признателен за это предложение, милорд, — любезно ответил молодой человек, — и даю честное слово даже и не думать о побеге.
— Этого достаточно, сударь, — сказал лорд Уэнтуорс, — и если гостеприимство, которое я могу и должен вам оказывать в своем доме, покажется вам стеснительным, то, пожалуйста, не чинитесь со мною. Я не буду в претензии, если вы подберете себе более удобное жилье.
— О, господин виконт, — с жаром выпалил Жан Пекуа, обращаясь к Габриэлю, — если вы соблаговолите занять самую лучшую комнату в доме моего родича, оружейника Пьера Пекуа, то окажете ему большую честь, а меня просто осчастливите, клянусь вам!
И достопочтенный Пекуа сопроводил свои слова выразительным жестом. Он теперь изъяснялся не иначе, как посредством каких-то таинственных знаков и умолчаний, да и вообще становился весьма загадочной личностью.
— Спасибо, друг мой, — сказал Габриэль. — Но, право же, воспользоваться таким разрешением значило бы злоупотребить любезностью…
— Нет, уверяю вас, — живо возразил лорд Уэнтуорс, — я нисколько не возражаю против того, чтобы вы поселились у Пьера Пекуа. Это состоятельный, деятельный горожанин, мастер своего дела и честнейший человек. Я хорошо его знаю, покупал у него не раз оружие, и у него живет довольно миловидная особа, дочь или жена, не знаю точно.
— Его сестра Бабетта, милорд, — объяснил Жан Пекуа. — Она и вправду довольно привлекательна, и не будь я так стар… Но род Пекуа из-за этого не угаснет. Пьер потерял жену, но она ему оставила двух здоровенных мальчишек, и они будут вас развлекать, господин виконт, если вы согласитесь принять приглашение моего двоюродного братца.
— Соглашайтесь, виконт, я вам советую, — прибавил лорд Уэнтуорс.
Габриэль подумал — и не без оснований, — что красивый и галантный губернатор Кале был не прочь по каким-то причинам освободиться от сотрапезника, который торчал бы весь день в его доме и тем самым стеснял самого хозяина. Молодой человек и впрямь не ошибался, ибо, как изящно выразился стрелок лорда Грея в беседе с Арно, губернатор предпочитал пленникам пленниц.
Уже не колеблясь, Габриэль с улыбкой обратился к Жану Пекуа:
— Ну что ж, поскольку лорд Уэнтуорс не возражает, то я поселюсь у вашего родственника.
Тот просиял от радости.
— Полагаю, что вы правильно поступаете, — сказал губернатор. — Пожалуй, в доме этого доброго оружейника вам будет удобнее, чем у меня. Ведь молодому человеку нужно чувствовать себя непринужденно, это дело известное.
— Вы и в самом деле знаете цену независимости, — рассмеялся Габриэль.
— Вы не ошиблись, — в тон ему ответил лорд Уэнтуорс, — я еще не в том возрасте, когда поносят свободу.
Затем он обратился к Жану Пекуа:
— А вы, мэтр Пекуа, можете рассчитывать на кошелек родственника? Лорд Грей говорил мне, что вы собираетесь занять у него сто экю для своего выкупа.
— Все, что есть у Пьера, есть и у Жана, — ответил убежденно ткач. — Так уж повелось испокон веков в семье Пекуа. Я заранее был уверен, что дом моего родича — мой дом. Так что прошу вас послать со мною кого-нибудь из своих подчиненных: он возвратится к вам с условленной суммой.
— Это излишне, мэтр Пекуа, — ответил лорд Уэнтуорс, — я и вас отпускаю на слово. Завтра или послезавтра я навещу виконта д’Эксмеса у Пьера Пекуа и на те деньги, которые вы должны моему зятю, приобрету что-нибудь из оружия.
— Как вам будет угодно, милорд, — поклонился Жан.
— А теперь, господин д’Эксмес, — обратился губернатор к Габриэлю, — нужно ли мне говорить вам, что вы всегда будете моим желанным гостем?
— Благодарствую, милорд, — ответил Габриэль, — я принимаю вашу дружбу, разумеется, на условиях взаимности, — прибавил он, улыбаясь, — ибо война изобилует превратностями, а сегодняшний друг может завтра стать врагом.
— О, я-то чувствую себя в полнейшей безопасности за этими неприступными стенами. Если французам суждено взять обратно Кале, то это произойдет не раньше чем через двести лет… А тем временем надо жить как можно веселее. Кстати, забыл сказать: если вы испытываете денежные затруднения, виконт, то мой кошелек к вашим услугам.
— Еще раз благодарствую, милорд. Мой кошелек, правда, не так туго набит, чтобы я мог тотчас же расплатиться с вами, но все же позволяет прожить в Кале безбедно. Беспокоит меня другое: сможет ли дом вашего родственника, мэтр Пекуа, вместить трех нежданных гостей? Если нет, тоща я предпочел бы поискать иное жилище…
— Вы, верно, шутите! — перебил его Жан Пекуа. — Дав этом доме могут разместиться не только три гостя, а целых три семьи! Слава Богу, дом достаточно просторен. Провинциалы строятся не так бережливо и тесно, как парижане.
— Это верно, — сказал лорд Уэнтуорс, — могу засвидетельствовать, что дом оружейника достоин служить вам кровом… Кстати, мэтр Пекуа, вы, кажется, собирались обосноваться в Кале и опять заняться ремеслом ткача? Лорд Грей сообщил мне вскользь об этом вашем плане! Я бы только приветствовал подобное начинание.
— Может, так и случится, — ответил Жан Пекуа. — Ведь Сен-Кантен и Кале скоро будут подвластны общему господину, и тоща я предпочту быть поближе к своим.
— Да, да, — подтвердил лорд Уэнтуорс, не раскусив истинного смысла слов лукавого ткача, — возможно, что Сен-Кантен вскоре станет английским городом. Но простите, господа, я вас задерживаю, — прибавил он. — Вы устали с дороги, и вам нужен отдых. До скорого свидания.
Он проводил их до дверей, пожал руку одному, другому кивнул любезно, и они отправились на улицу Мартруа, где жил Пьер Пекуа.
Проводив их, лорд Уэнтуорс подумал:
"Я, кажется, хорошо сделал, удалив из своего дома этого виконта. Он человек знатный, вероятно, придворный, и, если бы ему хоть раз попалась на глаза моя красавица пленница, он бы ее запомнил на всю жизнь. Ведь и я видел ее только мельком, а до сих пор все еще ослеплен. Что за красота! Боже, я влюблен! Ну да, влюблен! А ведь этот молодой человек мог бы помешать так или иначе тем отношениям, которые, надеюсь, установятся между госпожой Дианой и мною. Ну уж нет!.. Третьих лиц не должно быть между нами!"
Он позвонил. Спустя минуту явилась служанка.
— Джейн, — спросил ее по-английски лорд Уэнтуорс, — мое приказание исполнено? Вы предоставили себя в распоряжение этой дамы?
— Да, милорд.
— Как она чувствует себя сейчас?
— Вид у нее грустный, но не подавленный. Смотрит она гордо, говорит решительно и приказывает хоть мягко, но и властно.
— Хорошо, — сказал губернатор. — Вы ей подали угощение?
— Едва отведала фрукты, милорд. Она все старается напустить на себя уверенный вид, но нетрудно разглядеть, что она сильно тревожится.
— Хорошо, Джейн, вернитесь к этой даме и спросите ее от моего имени, от имени лорда Уэнтуорса — губернатора Кале, угодно ли ей принять меня. Идите и живо возвращайтесь.
Спустя несколько минут, показавшихся нетерпеливому Уэнтуорсу целыми столетиями, служанка вернулась.
— Ну?
— Эта дама не только согласна, но и сама желает говорить с вами незамедлительно, милорд.
"Превосходно!" — подумал Уэнтуорс.
— Но только, — прибавила Джейн, — она велела оставаться в комнате старой Мери, а мне тут же вернуться к ней.
— Хорошо, Джейн, идите. Слушайтесь ее во всем. Поняли? Идите и скажите, что я следую за вами.
Джейн вышла, а лорд Уэнтуорс с сердечным трепетом двадцатилетнего влюбленного помчался по лестнице, которая вела в комнату Дианы де Кастро.
"О, какое счастье! — думал он. — Я влюблен! Моя возлюбленная — королевская дочь! И она в моей власти!"
XXXVIII
ВЛЮБЛЕННЫЙ ТЮРЕМЩИК
Диана де Кастро приняла лорда Уэнтуорса с величавым спокойствием.
Но под этой кажущейся безмятежностью таилась сильная тревога. С трудом подавив в себе невольную дрожь, она ответила на поклон губернатора и поистине царственным жестом указала на стоявшее поодаль кресло.
Затем она знаком приказала Мери и Джейн, собиравшимся было уйти, остаться, и так как лорд Уэнтуорс молчал, погруженный в восторженное созерцание, первой решилась заговорить:
— Если не ошибаюсь, лорд Уэнтуорс — губернатор Кале?
— Лорд Уэнтуорс — ваш преданный слуга, ждущий ваших распоряжений, герцогиня.
— Моих распоряжений? — переспросила она с горечью. — Не говорите так, я могла бы принять ваши слова за издевательство. Если бы мои просьбы исполнялись, то меня бы здесь не было. Вам известно, кто я и к какому дому принадлежу, милорд?
— Безусловно. Вы — герцогиня де Кастро, любимая дочь короля Генриха Второго.
— Почему же я, в таком случае, оказалась пленницей? — чуть ли не шепотом спросила Диана.
— Да именно потому, герцогиня, что вы дочь короля, — ответил Уэнтуорс. — По принятым адмиралом Колиньи условиям капитуляции пятьдесят военнопленных, независимо от своего положения, возраста и пола, подлежали выдаче победителям, и вполне понятно, что выбрали самых знатных, и, если говорить прямо, тех, которые могут уплатить крупный выкуп.
— Но как узнали, что я укрылась в Сен-Кантене под именем сестры Бени? Кроме настоятельницы и еще одного лица в городе, никто не знал моей тайны.
— Это лицо вас, по-видимому, и выдало, вот и все.
— О нет, я уверена, что не оно! — воскликнула Диана так пылко и убежденно, что лорд Уэнтуорс почувствовал, как змея ревности ужалила его в самое сердце, и даже не нашелся, что ответить. — Случилось это на второй день после взятия Сен-Кантена, — продолжала Диана, — я в великом страхе забилась в свою келью. Вдруг мне сказали, что меня ждет в приемной какой-то английский солдат. Я испугалась: неужели случилось какое-то несчастье? Но этот незнакомый стрелок тут же объявляет мне, что я его пленница. Я возмущаюсь, я сопротивляюсь, но что можно сделать против силы? Их было трое солдат, милорд, трое против одной женщины… Так вот, эти люди нагло требуют от меня признания, что я Диана де Кастро, дочь французского короля. Я пытаюсь отрицать это, но, несмотря на мое запирательство, они уводят меня. Тоща я прошу отвести меня к адмиралу Колиньи, но, спохватившись, что имя "сестра Бени" ничего ему не говорит, решаюсь признаться: да, я действительно Диана де Кастро. Вы, может быть, думаете, милорд, что, добившись признания, они уступают моей просьбе и отводят к адмиралу? Ничуть не бывало! Они только радуются, подталкивают меня или, вернее, вталкивают в закрытые носилки, и, когда я, захлебываясь от слез, все же стараюсь допытаться, куда меня везут, оказывается, что я уже на пути в Кале. Затем лорд Грей отказывается меня выслушать, и я слышу от одного из солдат, что нахожусь в плену и что мы едем в Кале. Вот как я прибыла сюда, милорд, и больше ничего не знаю.
— И мне больше нечего вам сообщить, герцогиня, — задумчиво сказал Уэнтуорс.
— Больше нечего? Может быть, вы объясните, отчего мне не дали поговорить ни с настоятельницей, ни с адмиралом? Можете вы сказать, чего от меня хотят? Почему не сообщили королю, что я в плену? Что это за тайное похищение? Отчего мне даже не показался на глаза лорд Грей? Ведь именно он, как мне сказали, распорядился моею судьбой.
— Лорда Грея вы сегодня видели, герцогиня, когда проходили мимо нас. Он в это время беседовал со мной, и мы оба вам поклонились.
— Простите, милорд, я не знала, кто передо мной. Но раз вы беседовали с лордом Греем, вашим родственником, то он наверняка сообщил вам свои планы относительно меня?
— Да, готовясь отплыть в Англию, он излагал их мне как раз в то время, как вас доставили в этот дом. По его словам, он, проведав о пребывании дочери короля в Сен-Кантене, поспешил захватить такой богатый трофей и во избежание лишних разговоров никому о нем не сообщил. Цель его крайне проста: получить за вас крупный выкуп. Я, смеясь, одобрял затею своего жадного шурина, но, увидев вас, понял, что если вы дочь короля по крови, то по красоте вы королева. Тут-то я, признаюсь, и изменил прежнее свое мнение. Да, я уже не одобрял намерения лорда Грея получить за вас выкуп. Я убеждал его, что, поскольку Англия и Франция ведут войну, он может надеяться на большее. Допустим, на какой-нибудь крайне выгодный обмен. Ведь вы стоите целого города, если не больше. Словом, я уговорил его не выпускать из рук такой знатной добычи ради каких-то жалких экю. Мы в Кале, в нашем неприступном городе, а поэтому следует вас держать именно тут.
— Как! — воскликнула Диана. — Вы давали лорду Грею подобные советы и еще признаетесь в этом мне? Ах, милорд, почему же вы воспротивились моему освобождению? Что я вам сделала? Вы ведь видели меня только одну минуту, а уже возненавидели, да?
— Я видел вас только одну минуту — и я полюбил вас, сударыня, — выпалил лорд Уэнтуорс, потеряв голову.
Диана побледнела и отшатнулась.
— Джейн! Мери! — громко позвала она обеих женщин, стоявших поодаль, в проеме окна.
Но лорд Уэнтуорс властным жестом не дал им сдвинуться с места.
— Не бойтесь, герцогиня, я джентльмен, и не вам, а мне следует бояться. Да, я люблю вас и не мог удержаться от признания. Но теперь уж все равно… Не бойтесь ничего… Пожалуй, не вы в моей власти, а я — в вашей. Не вы — истинный пленник, а я. Вы — царица, а я — раб. Приказывайте — я буду повиноваться.
— В таком случае, отправьте меня в Париж, сударь, а оттуда я пошлю вам выкуп, какой вы назначите, — решилась Диана.
Лорд Уэнтуорс заколебался было, но потом ответил:
— Все, что угодно, только не это, герцогиня! Я чувствую, что такая жертва мне не по силам. Говорю же я вам, что вы одним своим взглядом навсегда покорили меня. Я люблю вас всего лишь два часа, но мне кажется, будто я томился по вас целых десять лет.
— Но Боже мой, чего же вы, милорд, ждете? На что надеетесь? Чего хотите?
— Только одного: смотреть на вас, герцогиня, наслаждаться вашим присутствием, вашим чарующим лицом, вот и все… Повторяю, я слишком джентльмен, чтоб поступить непорядочно… Но у меня есть право — право не отпускать вас от себя, и я им воспользуюсь.
— И вы думаете, что такое насилие может пробудить во мне ответное чувство?
— Я этого не думаю, — мягко возразил лорд Уэнтуорс, — но если вы будете каждый день видеть меня таким смиренным и таким почтительным, то, быть может, вас тронет покорность того, кто мог бы приказывать, а не умолять.
— А тогда, — ответила Диана, презрительно усмехнувшись, — французская принцесса крови стала бы возлюбленной лорда Уэнтуорса?
— Нет, — сказал губернатор, — тоща лорд Уэнтуорс, последний отпрыск одного из самых богатых и знатных родов Англии, на коленях предложит герцогине де Кастро свое имя и свою жизнь.
"Не честолюбец ли он?" — подумала Диана.
— Вот что, милорд, — продолжала она вслух, пытаясь улыбнуться. — Верните мне свободу, и я буду считать себя вечной вашей должницей, даже тогда, коща пришлю вам выкуп. И коща настанет мир — а ведь он в конце концов должен настать, — то я подарю вам через моего отца столько же… нет, больше почестей и титулов, чем вы могли бы пожелать в роли моего мужа, даю вам слово. Будьте великодушны, милорд, и я буду признательна.
— Я угадываю вашу мысль, герцогиня, — невесело усмехнулся Уэнтуорс, — но я более бескорыстен и более честолюбив, чем вы полагаете. Из всех сокровищ мира желанны мне только вы.
— Тогда — последнее слово, и вы его, быть может, поймете,
— смущенно, но вместе с тем и гордо сказала Диана. — Милорд, меня любит другой.
— И вы воображаете, будто я вас отпущу к этому сопернику?
— вспыхнул от ревности Уэнтуорс. — Нет, пусть он, по крайней мере, будет так же несчастен, как и я, а может, и еще несчастнее, оттого что не сможет видеть вас. Начиная с этого дня вас могут освободить: моя смерть — но я еще молод и крепок; мир между Францией и Англией — но войны между этими странами длятся, как вы знаете, по сто лет; и, наконец, взятие Кале — но это неприступная крепость. Если не говорить об этих трех почти нереальных возможностях, то легко понять, что вы долго будете моей пленницей, ибо я перекупил у лорда Грея все права на вас и не желаю отпускать вас за выкуп, хотя бы им была целая империя. А что касается побега, то вам не стоит о нем и помышлять, потому что стеречь вас буду я, и вы увидите, каким старательным тюремщиком бывает тот, кто влюблен!
С этими словами лорд Уэнтуорс низко поклонился и вышел, оставив Диану в полной растерянности.
XXXIX
ДОМ ОРУЖЕЙНИКА
Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и улицы Мартруа. Был он трехэтажный, да еще и с жилым чердаком.
Дерево, кирпич и шифер как бы переплетались на его фасаде в любопытные арабески. Оконные косяки и потолочные балки поддерживали причудливые фигуры животных, обвитые зеленой листвой. Все это было наивно и грубовато, но не лишено выдумки и своеобразия.
Над застекленной дверью лавки красовалась вывеска с изображением чудовищно выписанного воина, который, по всей вероятности, представлял бога Марса, ибо надпись на вывеске гласила: "Богу Марсу — Пьер Пекуа, оружейник". Висевший в дверях полный набор доспехов — шлем, панцирь, латы — служил своеобразной вывеской дворянам, не умевшим читать.
Сквозь витрину в темноватой лавке можно было разглядеть и другие доспехи, а также всякого рода оружие нападения и защиты.
Двое подмастерьев, сидевших у двери, зазывали прохожих, соблазняя их разнообразием и прекрасным качеством товаров.
Сам же оружейник обычно находился в задних комнатах, выходивших во двор, или же работал в кузнице, в глубине двора, а в лавке появлялся в тех случаях, когда заходил какой-нибудь важный покупатель и выражал желание потолковать с самим хозяином.
Пьер Пекуа принял виконта д’Эксмеса и Жана Пекуа с распростертыми объятиями и настоял, чтоб гости заняли второй этаж. Сам же он с детьми и сестрой Бабеттой перебрался на третий. На втором этаже был помещен и раненый Арно дю Тиль. Подмастерья спали на чердаке.
Мы застаем Габриэля и Жана Пекуа за столом в тот момент, когда обильный ужин, который давал в их честь достопочтенный хозяин, подходил уже к концу. Гостям прислуживала Бабетта. Дети почтительно сидели поодаль.
— О Господи, как вы мало едите, господин виконт! — говорил оружейник. — Видать, вы чем-то крепко озабочены, да и Жан что-то задумался. Лучше-ка отведайте вот этого винограда, в наших краях его нескоро сыщешь. Слышал я от своего деда, а тот — от своего, что когда-то, еще при французах, виноградников вокруг Кале было видимо-невидимо и виноград был крупный, золотистый. А с тех пор как город стал английским, лозы, должно быть, вообразили, будто они попали уже в Англию, где виноград вообще никогда не созревает.
Габриэль не мог не улыбнуться столь неожиданным патриотическим выводам хозяина.
— Выпьем, — сказал он, поднимая рюмку, — за то, чтобы зрел виноград в Кале!
Вполне понятно, что тост его доставил немалое удовольствие обоим Пекуа. После ужина Пьер прочитал молитву, и гости стоя выслушали ее. Затем отослали детей спать.
— Ты тоже, Бабетта, можешь идти, — сказал сестре оружейник. — Позаботься о том, чтоб подмастерья не шумели наверху, и загляни с Гертрудой к оруженосцу господина виконта. Узнай, не нужно ли ему чего.
Миловидная Бабетта зарделась, присела и вышла.
— Теперь, дорогой мой кум и родич, — сказал Жану Пьер, — нам никто не мешает, и, если вам нужно сообщить мне что-нибудь секретное, я готов вас выслушать.
Габриэль с удивлением взглянул на Жана Пекуа, но тот ответил с полной серьезностью:
— Да, я говорил вам, Пьер, что мне надо потолковать с вами о важных вещах.
— Тоща я уйду, — сказал Габриэль.
— Простите, господин виконт, — удержал его Жан, — ваше присутствие будет нам не только полезно, но и необходимо, потому что без вашего содействия невыполнимы замыслы, которыми я собираюсь поделиться с Пьером.
— В таком случае, слушаю вас, друг мой, — проговорил Габриэль, снова впадая в свою грустную задумчивость.
— Выслушайте меня, господин виконт, — сказал ткач, — и тоща, может быть, радость и надежда засветятся в ваших глазах.
Габриэль страдальчески улыбнулся, подумав, что, пока он оторван от борьбы за освобождение отца, от любви Дианы, радость для него — то же самое, что отсутствующий друг. Тем не менее он повернулся в сторону Жана и жестом предложил ему приступить к делу.
Тоща Жан торжественно обратился к Пьеру:
— Брат мой, первое слово за вами: вы должны доказать виконту, что мы по-прежнему любим свое французское отечество. Расскажите же нам, какие чувства к Франции внушал вам отец? Скажите нам, были ли вы, закабаленный француз, хоть на минуту англичанином в душе? Скажите нам, наконец, кому бы вы помогли, если бы вам пришлось выбирать: старой родине ваших отцов или родине новой, навязанной вам англичанами?
— Жан, — ответил оружейник так же торжественно, как и его брат, — я хорошо знаю по себе: жизнь под чужой властью так же тяжела, как рабство, и томительна, как изгнание. Мой предок, видевший, как пал наш город, говорил со своим сыном о Франции не иначе, как со слезами на глазах, а об Англии — не иначе, как с ненавистью. И это чувство тоски и ненависти передавалось из поколения в поколение. Поэтому-то живший двести лет назад Пьер Пекуа возродился в Пьере Пекуа, живущем ныне. В моей груди бьется сердце француза. Позор и боль поражения я чувствую так остро, словно случилось это лишь вчера. Так что не говорите, Жан, что у меня две родины. Есть и всегда будет только одна. И если бы пришлось выбирать между страной, навязанной мне чужеземцами, и страной, уготованной мне Богом, поверьте, я бы не стал колебаться.
— Вы слышите, господин виконт? — воскликнул Жан, поворачиваясь к Габриэлю.
— Слышу, друг мой, слышу, и это поистине благородно, — рассеянно ответил тот.
— Но вот что, Пьер, — продолжал Жан, — должно быть, не все ваши соотечественники думают, как вы. И вполне возможно, что вы — единственный сын Франции в Кале, доселе не утративший благодарности к своей матери-родине.
— Вы ошибаетесь, Жан, — ответил оружейник. — Я говорил не только о себе. Большинство горожан по-прежнему любят Францию и тоскуют по ней. Вот и в рядах гражданской гвардии города Кале, в которой я поневоле состою, тоже немало найдется людей, которые бы скорее сломали свою алебарду, чем подняли ее на французского солдата.
— Примем к сведению, — пробормотал, потирая руки, Жан Пекуа. — А скажите, кум, у вас, наверно, и чин какой-нибудь есть в этой вашей гвардии?
— Нет, Жан, я отказался от всякого чина.
— Тем хуже и тем лучше. Что ж, эта служба, к которой вас принуждают, очень тяжела, Пьер? Часто приходится стоять на часах?
— Да, частенько, и это, признаться, весьма утомительно. Ведь такой крепости, как Кале, гарнизона всегда не хватает, и меня лично вызывают на пятый день каждого месяца.
— Именно на пятый? Каждый месяц в один и тот же день? Неужели англичане так неосторожны, что заранее сообщают, кто и когда должен заступить на пост?
— О, после двухсотлетнего владычества это не опасно, — покачал головой оружейник. — А кроме того, так как они все же не слишком доверяют гвардейцам, то ставят их только на посты, которые сами по себе неприступны. Я, например, всегда стою на площадке Восьмигранной башни, которую море охраняет лучше меня. С той стороны, по-моему, приблизиться к нам могут только чайки.
— Вот как? Вы пятого числа каждого месяца несете караул на площадке Восьмигранной башни?
— Да, с четырех вечера до шести утра. Я выбрал это время потому, что утром можно полюбоваться восходом солнца в океане, а это поистине божественное зрелище.
— Выходит, — понизил голос Жан, — что если бы какой-нибудь отчаянный смельчак попытался с той стороны взобраться на вашу Восьмигранную башню, то вы, уйдя в созерцание восхода, не заметили бы его?
Пьер озадаченно поглядел на родственника.
— Я не заметил бы его, это верно, — ответил он после минутного колебания, — и потому не заметил, что знал бы: только француз отважится проникнуть в город этим путем, а поскольку я свободен от всякого долга по отношению к насильнику, то не только не помешал бы, а, пожалуй, даже помог бы французу войти в город.
— Хорошо сказано, Пьер! — воскликнул Жан Пекуа. — Вы видите, господин виконт, что Пьер — настоящий француз, — прибавил он, обращаясь к Габриэлю.
— Вижу, — вяло ответил тот, едва следя за нитью разговора, который казался ему совершенно бесцельным. — Вижу, но для чего нужна эта преданность?
— Как для чего? — изумился Жан. — Теперь моя очередь говорить. И я объясню вам, для чего! В Кале, как я уже упоминал, господин виконт, мы должны взять реванш за Сен-Кантен. Мнимая безопасность усыпляет здесь англичан. Эта же беспечность должна их и погубить. У нас, как видите, налицо добровольные помощники в самих стенах крепости. Давайте разработаем план. Только пусть нам помогут, господин виконт, ваши влиятельные друзья — из тех, в чьих руках власть. Чует мое сердце, что внезапное нападение позволит нам стать хозяевами города. Вы слышите, что я говорю, господин виконт?
— Да, да, конечно, — растерянно встрепенулся Габриэль, неожиданно оторванный от своих мыслей, — да, ваш родственник хочет вернуться в наше славное отечество, переселиться в какой-нибудь французский город, например в Амьен… Ну что ж, я поговорю об этом с лордом Уэнтуорсом, а также с господином де Гизом. Все это можно устроить, а в моем содействии, о котором вы просите, сомневаться не приходится. Продолжайте, друг мой, я весь к вашим услугам. Разумеется, я вас слушаю.
И он опять ушел в свои мысли.
Нет, он не слушал Жана Пекуа. В ушах его звучал иной голос — голос Генриха II, приказывавшего немедленно освободить графа Монтгомери. Потом раздался голос отца, который с горечью и ревностью подтверждал, что да, Диана действительно дочь его венценосного соперника. Наконец он услышал и голос самой Дианы, которая шептала ему поистине божественные слова: "Я люблю тебя!"
Эти сладостные грезы увели его так далеко, что он даже и не слышал, как доблестный Жан Пекуа излагал свой смелый и дерзкий план.
Вполне понятно, что почтенного ткача покоробила та небрежность, с какой Габриэль отнесся к его замыслу, и он произнес не без горечи:
— Если бы господин виконт соблаговолил выслушать меня более внимательно, он бы понял, что мы с Пьером руководствовались не личными мотивами, как он предполагает…
Габриэль не ответил.
— Он же вас не слышит, Жан, — сказал Пьер, показывая на забывшегося опять Габриэля. — Может, у него есть свой план, своя цель…
— Его цель, во всяком случае, менее бескорыстна, чем наша, — съязвил Жан. — Я бы даже сказал, что она слишком эгоистична, если бы не видел в Сен-Кантене, как сей дворянин шел на смерть лишь для того, чтобы спасти меня. И все-таки он обязан был меня слушать, когда я говорил о благе и славе отечества. Ведь без него, несмотря на все наше рвение, мы только бесполезные орудия, Пьер. У нас — увы! — нет власти. Что ж, откажемся на время от своей мечты или, по меньшей мере, отложим ее исполнение… Ибо что может сделать рука без головы, народ — без знати?..
И с загадочной усмешкой прибавил:
— Разумеется, лишь до того дня, когда народ станет одновременно и рукой, и головой.
Назад: XX О ПОЛЬЗЕ ДРУЖБЫ
Дальше: Часть вторая
