XXXIX
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Через две недели после событий, о которых мы только что рассказали, та самая зеленая карета, которая, как помнит читатель, в начале этой истории прибыла в Париж, выехала из города через ту же заставу и покатилась по нантской дороге.
В ней сидела молодая женщина, бледная и едва живая, а рядом с ней сестра-августинка. Каждый раз, когда монахиня бросала взгляд на свою спутницу, она вздыхала и вытирала слезы.
Недалеко за Рамбуйе карету поджидал какой-то всадник, до глаз закутанный огромным плащом.
Рядом с ним стоял другой человек, точно так же укутанный плащом.
когда карета проехала, первый всадник тяжело вздохнул, и из глаз его выкатились две слезинки.
— Прощай, — прошептал он, — прощай, моя радость, прощай, счастье мое, прощай, Элен, прощай, дитя мое!
— Монсеньер, — сказал человек, стоявший рядом с ним, — нелегко быть великим принцем, и тот, кто хочет повелевать другими, должен уметь властвовать собой. Будьте сильны до конца, монсеньер, и потомство назовет вас великим.
— О, я никогда не прощу вам, сударь, — сказал регент с тяжким вздохом, похожим на стон, — вы убили мое счастье!
— Ну вот и работайте после этого на королей! — сказал его спутник: Noli fidere principibus terroe пес filiis eorum.
Всадники оставались там, пока карета не скрылась за горизонтом, потом двинулись по дороге в Париж.
Неделю спустя карета въехала в ворота монастыря августинок в Клисоке. Все монахини вышли ее встречать и столпились вокруг путешественницы, похожей на сломанный бурей цветок.
— Как хорошо, что вы приехали жить к нам, — сказала настоятельница.
— Не жить, матушка, — ответила девушка, — а умереть!
— Уповайте на Господа, дитя мое, — сказала добрая аббатиса.
— Да, матушка, на Господа, искупившего смертью своей преступления людей, ведь верно?
Настоятельница больше ничего не спросила и просто обняла девушку: она привыкла видеть мирские страдания и сочувствовать им, не задаваясь вопросом, кто их причинил.
Элен снова поселилась в маленькой келье, в которой она отсутствовала всего лишь месяц, все вещи стояли на тех местах, где она их оставила; она подошла к окну: озеро было спокойным и тусклым, но дожди уже смыли лед и снег, на котором перед отъездом она видела следы Гастона.
Пришла весна, и все воскресло к жизни, кроме Элен.
Деревья, окружавшие озерцо, зазеленели, на водной глади появились широкие листья кувшинок, выпрямились тростники, и вновь поселились в них стайки певчих птиц.
И даже решетка, преграждавшая устье речки, открывалась, и через нее вплывала в озеро лодка садовника.
Элен прожила еще лето, но в сентябре она умерла.
Утром в самый день ее смерти настоятельница получила с нарочным из Парижа письмо.
Она принесла его умирающей, в нем была всего одна строчка:
"Матушка, попросите Вашу дочь простить регента".
Элен, которую настоятельница стала умолять, услышав это имя, побледнела, но ответила:
— Да, матушка, я прощаю его, потому что скоро увижу того, кого он убил.
В четыре часа пополудни она умерла.
Она просила, чтобы ее похоронили на том месте, где Гастон привязывал лодку, на которой приплывал к ней на свидания.
Ее последнее желание было исполнено.
