XVIII
ГЛАВА, ГДЕ ГОСПОДИН ДЕ КОНДЕ ВЫСТУПАЕТ ПЕРЕД КОРОЛЕМ С ПРОПОВЕДЬЮ БУНТА
Мы помним про обещание, которое накануне вечером принц де Конде дал Роберту Стюарту, и о предстоящем их вечернем свидании на площади Сен-Жермен-л’Оксеруа.
Принц де Конде вошел в Лувр как раз тогда, когда королева вышла из апартаментов сына.
Он пошел выполнять данное им обещание и просить у короля помилования Анн Дюбуру.
Королю доложили о его приходе.
— Просите! — слабым голосом ответил он.
Принц вошел и увидел молодого человека: скорее лежа, чем сидя в кресле, он отирал платком пот со лба.
Потухший взор, полуоткрытые губы, мертвенно-бледное лицо.
Можно сказать, это было скульптурное изображение Страха.
— А-а, — пробормотал принц, — у ребенка горе.
Не следует забывать, что принц от начала до конца был свидетелем всего, что происходило между королем и мадемуазель де Сент-Андре, и наслушался обещаний короля своей любовнице.
Увидев принца, король внезапно просиял. Если бы солнце собственной персоной вошло в эти мрачные апартаменты — там не стало бы светлее. Можно сказать, на короля снизошло величайшее озарение: на лице засветилась мысль, появилась надежда. Он встал и направился к принцу. Казалось, он был готов обнять пришедшего и прижать его к груди.
Так сила притягивает слабость; так мощный магнит притягивает железо.
Принц, по-видимому, не слишком жаждавший объятий, поклонился, как только король сделал первый шаг к нему.
Франциск, упрекая себя за то, что поддался первому порыву, вынужден был остановиться и подать принцу руку.
Тому ничего не оставалось делать, как поцеловать протянутую руку, что он и проделал.
Однако, прикасаясь к королевской руке губами, он спросил самого себя: "Какого дьявола ему от меня нужно, что сегодня он мне оказывает такой хороший прием?"
— О, как я счастлив увидеться с вами, мой кузен! — ласково приветствовал его король.
— А я, государь, одновременно счастлив и польщен.
— Вы пришли чрезвычайно кстати, принц.
— Правда?
— Да, мне ужасно тоскливо.
— Да, действительно, — произнес принц, — когда я вошел, на лице вашего величества были следы глубочайшей тоски.
— Вот именно, глубочайшей. Да, мой дорогой принц, меня одолела страшная тоска.
— Королевская тоска, — уточнил принц и поклонился с улыбкой.
— А самое грустное во всем этом то, мой кузен, — продолжал Франциск II, пребывая в глубочайшей меланхолии, — что у меня нет друга, кому я мог бы поведать свои горести.
— У короля есть горести? — осведомился Конде.
— Да, и серьезные, настоящие, мой кузен.
— И кто же оказался столь дерзким, что рискнул причинить горести вашему величеству?
— Особа, к несчастью имеющая на это право, мой кузен.
— Я не знаю ни единой особы, государь, что имела бы право огорчать короля.
— Ни единой?
— Ни единой, государь.
— И даже королева-мать?
"А-а! — подумал принц, — кажется, королева задала порку своему малышу!"
И вслух он произнес:
— Даже королева-мать, государь.
— Таково ваше мнение, мой кузен?
— Таково не только мое мнение, государь, но, как я полагаю, таково же мнение всех верноподданных вашего величества.
— А вы знаете, насколько серьезно то, что вы мне сейчас говорите, господин мой кузен?
— Чем же это серьезно, государь?
— А тем, что вы проповедуете бунт сына против матери.
Произнося эти слова, он невольно осмотрелся вокруг, словно человек, который боится, что его подслушивают, хотя как будто нет никого постороннего.
Франциск знал, что, когда кто-нибудь хочет поделиться тайной, стены Лувра пропускают через себя звуки, подобно фильтру, пропускающему через себя воду.
Поэтому, не решаясь высказать свою мысль до конца, он удовольствовался тем, что сказал:
— А, значит, ваше мнение таково, что королева-мать не имеет права меня огорчать. Тогда как бы вы поступили, мой кузен, если бы вы были королем Франции, а королева-мать вас огорчила… Короче говоря, что бы вы сделали на моем месте?
Принц понял, в чем смысл жалобы короля; однако, привыкший при любых обстоятельствах говорить то, что думает, он переспросил:
— Что бы я сделал на вашем месте, государь?
— Да!
— На вашем месте я бы взбунтовался.
— Вы бы взбунтовались? — радостно воскликнул Франциск.
— Да, — откровенно и просто заявил принц.
— Но каким образом взбунтоваться, мой дорогой Луи? — спросил Франциск, подходя к принцу поближе.
— Да так, как всегда бунтуют, государь: бунтуя. Посоветуйтесь с теми, кому к этому не привыкать. Да и способы не столь уж разнообразны: к примеру, не повиноваться или хотя бы делать все возможное, чтобы противостоять несправедливой власти или безжалостной тирании.
— Но, кузен, — усомнился Франциск, явно обдумывая слова принца, — так может взбунтоваться крепостной против своего сеньора; но сын не может, как мне представляется, взбунтоваться в строгом смысле этого слова против собственной матери, точно так же как подданный — против своего короля…
— Тогда чем же занимаются в данный момент, — возразил принц, — те тысячи гугенотов, что, как из-под земли, объявились в ваших отдаленных провинциях, в Нидерландах, в Германии, как не подготовкой гигантского бунта против папы? А ведь папа — наивысший из королей.
— Да, принц, — отвечал Франциск (раздумья у него уступили место грусти), — да, вы правы, и я вам признателен за то, что вы мне это сказали. Я так редко с вами вижусь, мой кузен, а ведь вы один из членов моей семьи, человек, которому я больше всего доверяю, придворный, к которому я испытываю самые дружеские чувства. С детских лет, мой дорогой принц, я ощущаю по отношению к вам искреннюю приязнь и симпатию, вполне объяснимую вашей смелой откровенностью. Ни один человек не решился бы говорить со мною так, как это сделали вы, за что я вам благодарен вдвойне и в знак моей благодарности хочу сделать вам признание, которого не делал никому и которое королева-мать только что вырвала у меня.
— Говорите, государь.
Король обнял Конде за шею и притянул его к себе.
— Так вот, мой дорогой принц, — продолжал он, — не исключено, что мне потребуется не только ваш совет, о чем я сейчас просил, но и ваша поддержка.
— Я в полном распоряжении вашего величества.
— Так вот, мой кузен, я безумно влюблен.
— В королеву Марию? Я об этом знаю, государь, — сказал Конде, — это стало настоящим придворным скандалом.
— Не в королеву Марию… но в одну из ее фрейлин.
— Вот как! — воскликнул принц, разыгрывая глубочайшее изумление. — И, само собой разумеется, вашему величеству отвечают взаимностью?
— Меня несказанно любят, кузен!
— И дают вашему величеству доказательства любви?
— Да.
— Меня бы удивило, государь, если бы дело обстояло иначе.
— Ты меня не спрашиваешь, о ком идет речь, Луи?
— Я не могу позволить себе допрашивать короля, но я жду, когда король пожелает довести свое признание до конца.
— Луи, это дочь одного из знатнейших сеньоров при французском дворе.
— О!..
— Это дочь маршала де Сент-Андре, Луи.
— Примите мои сердечные поздравления, государь. Мадемуазель де Сент-Андре — одна из самых красивых особ королевства.
— Значит, это так? Ты вправду так думаешь, Луи? — воскликнул король, вне себя от радости.
— Когда-то, государь, я испытывал по отношению к мадемуазель де Сент-Андре точно такие же чувства, как и ваше величество.
— Это только укрепляет нашу симпатию друг к другу, мой кузен.
— Я не осмелюсь напрасно похваляться этим, государь.
— Значит, ты считаешь, что я прав?
— Тысячу раз правы! Когда встречаешь такую девушку, то, кто бы ты ни был, король или простолюдин, ты всегда прав, если влюбишься в нее, а особенно если и она тебя полюбит.
— Значит, таково твое мнение?
— Не только мое, но и, должно быть, всех на свете, за исключением господина де Жуэнвиля… Я полагаю, король, к счастью, не спрашивал у него совета, а поскольку вполне возможно, что он ничего не знает о чести, какую король оказал его невесте…
— Вот тут-то ты ошибаешься, Луи, — возразил король, — дело в том, что он об этом знает.
— Ваше величество хочет сказать, что он о чем-то подозревает?
— Я же говорю тебе, что он все знает.
— О! Это невозможно…
— Но я же говорю тебе, что это так!
— Но, государь, это невероятно!
— И все же приходится верить… Однако, — продолжал король, нахмурив брови, — я бы не придавал этому факту особого значения, если бы за ним не последовали события особой важности, вызвавшие бурную сцену между мной и матерью, о чем я уже упомянул в нескольких словах.
— Но что такое важное могло произойти, государь? Я надеюсь, что ваше величество соблаговолит посвятить меня в смысл подобной загадки, — простодушно произнес принц де Конде, лучше кого бы то ни было знавший истинный ее смысл.
И тут король жалобным голосом стал рассказывать о происшедшей между ним и матерью бурной сцене, и время от времени голос его обретал жесткие нотки.
Принц слушал с глубоким вниманием.
И как только Франциск кончил, он проговорил:
— Все это хорошо, так что, государь, как мне кажется, вы удачно вышли из создавшегося положения и на сей раз избавились от опеки.
Король поглядел на принца и взял его под руку.
— Да, мой кузен, — продолжал он, — я удачно вышел из создавшегося положения: пока королева-мать была со мной, мне, по крайней мере, казалось, что я радуюсь, как невольник, разбивший свои цепи, и это придавало мне силы. И королева ушла, будучи уверена в серьезности моего бунта. Но, как только за ней затворилась дверь, как только я остался один — поймите, я обязан быть откровенен с вами, — так вот, тогда все мускулы моего тела, все фибры моей души стали вялыми, и если бы вы не пришли, мой кузен, то думаю, что я, как это было не раз, отправился бы к ней, бросился в ноги и попросил прощения.
— О, берегитесь этого, государь! — воскликнул Конде. — Тогда вы пропали!
— Я хорошо это знаю, — произнес король, еще крепче вцепившись в руку Конде, как потерпевший кораблекрушение хватается за плывущий мимо обломок, ожидая от него спасения.
— Но, в конце концов, чтобы напугать вас до такой степени, королева-мать, должно быть, угрожала вам каким-то великим несчастьем, какой-то невообразимой опасностью?
— Она угрожала гражданской войной.
— А-а!.. И где же ее величество видит гражданскую войну?
— Да там же, где вы сами ее только что видели, мой кузен. Партия гугенотов могущественна, однако их враг, господин де Гиз, тоже могуществен. Так вот, моя мать, которая видит все только глазами Гизов, которая управляет королевством только руками Гизов, которая женила меня на родственнице господ де Гизов, — так вот, моя мать угрожала мне гневом господ де Гизов и, что еще хуже, их нежеланием быть на моей стороне.
— А что бы случилось в результате этого, государь?
— Еретики стали бы хозяевами королевства.
— А вы что на это ответили, государь?
— Ничего, Луи. Что я мог на это ответить?
— О, многое, государь.
Король пожал плечами.
— В частности, одно, — продолжал принц.
— Но что же?
— А то, что есть средство помешать еретикам стать хозяевами королевства.
— И в чем заключается это средство?
— Самому встать во главе еретиков, государь.
Юный король на миг задумался и нахмурил брови.
— Да, — согласился он, — эта идея превосходна, мой кузен, это игра на изменении соотношения сил, в чем так преуспела моя матушка Екатерина. Но ведь протестантская партия меня ненавидит…
— С какой стати ей ненавидеть вас лично, государь? Ведь известно, что вплоть до нынешнего момента вы были всего лишь орудием в руках собственной матери.
— Орудием! Орудием! — повторял Франциск.
— Вот видите, вы и сами это признаете, государь… Но гугенотская партия никогда не выступала против короля: она ненавидит королеву-мать, вот и все.
— Я ее тоже ненавижу, — пробормотал король.
Принц услышал эти слова, хотя они были произнесены очень тихо.
— Итак, государь? — спросил он.
Король бросил взгляд на кузена.
— Если этот план представляется вам хорошим, то почему бы не попробовать?
— У них нет ко мне доверия, Луи; им надо будет дать залог… а какой залог дать им?
— Вы правы, государь; но ситуация для этого подходящая. Именно сейчас вы в силах дать им залог, причем поистине достойный короля: даровать человеку жизнь…
— Не понимаю, — проговорил король.
— Вы можете помиловать советника Дюбура.
— Мой кузен, — побледнев, произнес король, — вот здесь только что моя мать говорила о нем и заявила: "Нужно, чтобы он был мертв!"
— Ну а вы, государь, теперь скажете: "Нужно, чтобы он был жив!"
— О, помиловать Анн Дюбура! — пробормотал молодой человек, озираясь вокруг, точно его пугала сама мысль о том, что он способен кого-то помиловать.
— Вот именно, государь, помиловать Анн Дюбура. Что вас удивляет?
— Да, конечно, ничего, мой кузен.
— Разве это не ваше право?
— Да, знаю, таково право короля.
— А разве вы не король?
— По крайней мере, я им еще не был.
— Что ж, государь, так вы с честью вступите в исполнение королевских обязанностей, взойдете на трон по богато убранным ступеням.
— Но ведь советник Анн Дюбур…
— Он один из наиболее достойных людей вашего королевства, государь. Спросите у господина Л’Опиталя — он с ним знаком.
— Я, по правде говоря, знаю, что это честный человек.
— Ах, государь, того, что вы сказали, уже довольно.
— Довольно?
— Да: король не может позволить казнить человека, если сам считает его честным.
— Но он опасен!
— Честный человек никогда не может быть опасен.
— Но его ненавидят господа де Гизы!
— А!
— Но его ненавидит моя мать!
— Тем более важно, государь, чтобы начать бунт против господ де Гизов и против королевы-матери помилованием советника Дюбура.
— Мой кузен!
— Удивительно! Надеюсь, что ваше величество взяли на себя труд взбунтоваться против королевы-матери не для того, чтобы ей угождать.
— Это верно, Луи; но смерть господина Дюбура — дело решенное: это согласовано между господами де Гизами, моей матушкой и мной, к этому уже нельзя возвращаться.
Принц де Конде не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд, полный презрения, на этого короля, считающего согласованным делом, к которому нельзя возвращаться, смерть одного из честнейших судей королевства, причем в то время, когда этот судья еще жив и достаточно только одного слова, чтобы он не был казнен.
— Ну, раз это согласованное дело, государь, — заявил он с оттенком глубокого негодования, — то не будем больше говорить об этом.
И принц поднялся, чтобы откланяться и уйти, но король остановил его.
— Да, это, конечно, так, — сказал он, — не будем, не будем больше говорить о советнике, зато поговорим о чем-нибудь другом.
— И о чем же, государь? — спросил принц (он ведь пришел только ради советника).
— Но, в конце концов, мой дорогой принц, разве существует только один выход из столь неудобного положения? Вы ведь изобретательны до гениальности: придумайте мне другой.
— Государь, первый вам предоставил Господь. Люди не могут выдумать ничего равноценного.
— По правде говоря, мой кузен, — сказал юный король, — мне самому как-то не по себе при мысли, что я обрекаю на смерть невинного.
— Тогда, государь, — торжественно произнес принц, — тогда, государь, прислушайтесь к голосу собственной совести. Добро никогда не пропадает бесплодно, оно может способствовать тому, чтобы в сердцах подданных расцвела любовь к королю. Даруйте помилование господину Дюбуру, государь, и начиная с того дня как вы объявите о помиловании, — то есть когда вы претворите в жизнь свое исключительное королевское право, все на свете узнают, что именно вы на деле являетесь правящим сувереном!
— Ты этого хочешь, Луи?
— Государь, я действительно прошу у вас помилования, причем готов поклясться, что этот шаг целиком и полностью в интересах вашего величества!
— Но что скажет королева?
— Какая королева, государь?
— Королева-мать, черт побери!
— Государь, в Лувре не может быть другой королевы, кроме добродетельной супруги вашего величества. Мадам Екатерину все считают королевой потому, что ее боятся. Сделайтесь любимым, государь, и вы станете королем!
Король, по-видимому, сделал над собой усилие и наконец решился.
— Итак, я повторю то выражение, что вы столь великолепно истолковали. Дело согласовано, мой дорогой Луи, благодарю за добрый совет, благодарю за то, что вы заставили меня действовать по справедливости, благодарю за то, что вы рассеяли все мои сомнения! Подайте мне перо и пергамент.
Принц де Конде пододвинул кресло короля к столу.
Король сел.
Принц де Конде подал ему пергамент; король взял протянутое ему перо и написал традиционную фразу:
"Божьей милостью Франциск, король Франции, приветствует всех ныне живущих и еще не родившихся…"
В этот момент вошел офицер, ранее посланный в особняк Колиньи, и объявил, что прибыла госпожа адмиральша.
Король остановился на полуслове, вскочил, и доброе выражение его лица стало невыразимо жестоким.
— Что случилось, государь? — спросил принц де Конде, озадаченный столь резкой переменой.
— Вы обо всем узнаете, мой кузен.
Затем он обратился к офицеру:
— Просите госпожу адмиральшу.
— Госпожа адмиральша, по всей вероятности, будет беседовать с вами по личному делу, государь? — осведомился принц. — Тогда, с позволения вашего величества, я удаляюсь.
— Ни в коем случае! Напротив, я желаю, чтобы вы, мой кузен, остались и присутствовали при нашей беседе, не упустив ни единого слова. Вы уже знаете, как я умею миловать, — и он взял в руки пергамент, — теперь я вам покажу, как я умею карать.
Принц де Конде мысленно содрогнулся. Он понял, что присутствие адмиральши в апартаментах короля, где она всегда бывала только вынужденно, каким-то образом связано с причиной, приведшей его сюда, и у него зародилось смутное предчувствие, что сейчас произойдет что-то ужасное.
Портьера, опустившаяся за офицером, через несколько мгновений вновь поднялась и появилась адмиральша.
