Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 37.Отон-лучник. Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание

Назад: ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Дальше: I ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА

Александр Дюма
Предсказание

Пролог

1
ЯРМАРКА "ЛАНДИ"

В середине июня 1559 года, по-весеннему сверкающим утром, площадь Сент-Женевьев запрудила толпа примерно в тридцать-сорок тысяч человек.

Тот, кто только сейчас прибыл из родных мест и внезапно оказался бы посреди улицы Сен-Жак, откуда можно было охватить взглядом всю эту толпу, был бы ошеломлен таким зрелищем и затруднился бы сказать, по какому случаю собралось столь много людей в этом месте столицы.

Погода стояла великолепная — значит, не будут выносить раку святой Женевьевы, как в 1551 году, чтобы добиться прекращения дождя.

Дождь уже прошел позавчера — значит, не будут выносить раку святой Женевьевы, как в 1556 году, чтобы молить о дожде.

Не надо было и оплакивать губительное сражение, подобное тому, что произошло при Сен-Кантене, — значит, не будут выносить во главе процессии раку святой Женевьевы, как в 1557 году, чтобы обрести заступничество Господне.

Тем не менее, было совершенно очевидно, что столь великое множество народа, заполнившее площадь перед старинным аббатством, собирается принять участие в каком-то знаменательном торжестве.

Но каков же характер этого торжества?

Не религиозный — ибо если в толпе и попадались люди в почтенных монашеских одеяниях, то число их было явно недостаточно, чтобы придать празднику религиозный характер.

Не военный — ибо воинов в толпе было очень мало, а те, кто был, не имели при себе ни Протазанов, ни мушкетов.

Не аристократический — ибо над головами не реяли рыцарские знамена с гербами благородных родов и пестрые султаны на шапках сеньоров.

А преобладали в этой многоцветной массе, где смешались друг с другом дворяне, монахи, воры, горожанки, уличные девицы, старики, фигляры, фокусники, цыгане, ремесленники, разносчики слухов и сплетен, продавцы ячменного пива; одни на коне, другие на муле, кто-то на осле, кто-то в рыдване (как раз в том году изобрели рыдваны!), причем в этом огромнейшем людском море все двигалось: приходило, уходило, толкалось, суетилось, прорывалось в середину площади, — так вот, в этом многолюдном море преобладали школяры: школяры четырех наций — шотландские, английские, французские, итальянские.

И заключалось дело вот в чем: этот день был первым понедельником после праздника святого Варнавы, так что вся эта толпа собралась, чтобы отправиться на ярмарку ланди.

Внимание, дорогие читатели! Перехожу к вопросам этимологии, словно я ни много ни мало член Академии надписей и изящной словесности.

Латинское слово "indictum" обозначает время и место, заранее обусловленное для определенного собрания.

"I", первоначально перешедшее в "е", само собой разумеется, превратилось в "а". Итак, вот последовательные этапы преобразования слова "indictum": "Pindict", "Pendit", затем "Pandit" и наконец, когда артикль слился с основой, "landi".

В результате это слово стало обозначать время и место, заранее обусловленное для того или иного собрания.

Во времена Карла Великого, короля-тевтона, сделавшего своей столицей Ахен, святые реликвии раз в год выносились из часовни и показывались паломникам.

Карл Лысый перенес эти реликвии из Ахена в Париж, и их демонстрировали раз в год на ярмарочном поле, простиравшемся вблизи бульвара Сен-Дени.

Парижский епископ, видя, что с ростом благочестия среди верующих ярмарочное поле более не в состоянии вместить всех желающих, перенес праздник ланди на равнину Сен-Дени.

Духовенство Парижа стало устраивать здесь шествия с выносом реликвий, а епископ обращался к собравшимся с поучениями и благословлениями. Однако с благословлениями, являвшимися, по существу, обещанием будущих благ, духовных и мирских, дело обстояло не так просто: правом раздавать их обладал не каждый, кто пожелает. Духовенство Сен-Дени утверждало, будто только оно обладает правом благословлять на своих землях, и подало в парламент иск на епископа как на узурпатора.

Дело разбиралось с таким ожесточением и защищалось каждой из сторон столь красноречиво, что парламент, не зная, доводы какой из сторон более обоснованы, отверг и те и другие, предвидя возможные в таком случае раздоры и смуты, и запретил как епископам, так и аббатам показываться на ярмарке ланди.

Прерогативы, ставшие предметом спора, унаследовал ректор Парижского университета: он обрел право ежегодно прибывать на ярмарку ланди в первый понедельник после праздника святого Варнавы, чтобы выбрать пергамент, необходимый для всех его коллежей; причем купцам, торговавшим на этой ярмарке, запрещено было пускать в свободную продажу хотя бы один пергаментный листочек до тех пор, пока господин ректор не завершит все свои закупки.

Эти прогулки ректора, продолжавшиеся по нескольку дней, подали школярам мысль сопровождать его, и они запросили разрешения на это. Разрешение было предоставлено, и с того момента ежегодная поездка ректора обставлялась со всей возможной торжественностью и пышностью.

Наставники и учащиеся прибывали на площадь Сент-Женевьев верхом и оттуда, соблюдая порядок, следовали вплоть до ярмарочного поля. К месту назначения кавалькада двигалась весьма спокойно; но стоило кортежу прибыть туда, как обнаруживалось, что в его составе оказывались присоединившиеся по пути все цыгане, все фокусники-гадатели (их в Париже в то время насчитывалось тридцать тысяч), все девицы и все дамы сомнительного поведения (относительно их числа в те времена статистических данных не было), переодетые мальчиками все обитательницы Вальд’Амура, Шо-Гайяра, улицы Фруа-Мантель; это была самая настоящая армия, чем-то напоминавшая великое переселение народов в четвертом столетии, с той только разницей, что эти дамы, в отличие от варваров и дикарей, были приобщены к цивилизации сверх меры.

Прибыв на равнину Сен-Дени, все останавливались, сходили с лошади, осла или мула, без особых затей стряхивали пыль с сапог и штанов или башмаков и краг (если прибывали пешком), смешивались с почтенной компанией, тем более что им предоставлялась широчайшая возможность выбора, рассаживались и ели кровяную колбасу, сосиски и паштеты, выпивали вместе с дамами, у которых от этого наливались краской щечки, невероятные количества белых вин со всех окрестных холмов: Сен-Дени, Ла Бриш, Эпинелез-Сен-Дени, Аржантёй. Головы разгорячались от любви и от вина. Слышалось: "Передай бутылки!", "Ветчину живо!", "Кинька стаканчики!", "Не ори!", "Мне красненького, только неразбавленного!", "Будь любезен, дружочек мой, плесни мне в стакан!", "Белого! Белого! Разливай все, разливай, черт побери!", "Сто рук надо иметь, как у Бриарея, чтобы все время без устали разливать!", "Приятель, смелее, у меня уже с языка кожа слезает!" В общем, разыгрывалась пятая глава "Гаргантюа".

Согласитесь, это прекрасные времена, или даже веселые времена, когда Рабле, кюре из Мёдона, пишет "Гаргантюа", а Брантом, аббат из Бурдея, пишет "Галантных дам"!

Немного охмелев, все поют, обнимаются, спорят, рассказывают глупости, задирают прохожих. Какого черта, надо развлекаться!

С первыми встречными затевались разговоры, которые, в зависимости от характера этих людей, кончались хохотом, оскорблениями или ударами.

Понадобилось двадцать постановлений парламента, чтобы покончить с этими беспорядками; в итоге решено было для опыта перевести ярмарку из равнины Сен-Дени в пределы города того же имени.

В 1550 году был принят декрет, разрешавший допуск школяров на ярмарку ланди не иначе как депутациями по двенадцать человек от каждого из четырех коллежей наций, как они назывались в те времена, причем в это число включались и наставники. Но в результате получилось вот что.

Не допускавшиеся на ярмарку школяры снимали университетские одежды и, переодевшись в короткие плащи и цветные шляпы, натянув пестрые штаны, пристегнув (поскольку речь шла о подобии сатурналий) запрещенные им шпаги в дополнение к кинжалам, право носить которые они присвоили себе сами с незапамятных времен, отправлялись в Сен-Дени самыми различными путями, следуя пословице: "Все дороги ведут в Рим"; а поскольку благодаря этому маскараду они ускользали от зоркого взгляда своих наставников, беспорядки стали гораздо более значительными, чем до того как был принят ордонанс, имевший целью их прекратить.

Таково было положение в 1559 году; видя, сколь упорядоченно началось шествие, никто бы и подумать не мог, сколь невероятные выходки позволят себе его участники, как только доберутся до места.

Как обычно, кавалькада и на этот раз, двигаясь довольно спокойно, вступила на широкую улицу Сен-Жак, не доставив никому хлопот; появившись перед Шатле, она испустила такие возгласы проклятий, на какие способна только парижская толпа (ибо не меньше половины тех, из кого состояла эта толпа, знавали подземные тюрьмы этого сооружения далеко не понаслышке), и, доставив себе этим небольшое утешение, направилась по улице Сен-Дени.

Опередим же ее, дорогой читатель, и перенесемся в известный своим аббатством город Сен-Дени, чтобы присутствовать при одном из происшествий праздника, тесно связанном с историей, которую мы решились вам рассказать.

Официальные празднества происходили в самом городе, в частности на его главной улице; именно в самом городе, на его главной улице, в деревянных будочках, сооруженных за два месяца до этого события, устраивались цирюльники, пивовары, обойщики, галантерейщики, белошвейки, шорники, седельных дел мастера, торговцы канатами, изготовители шпор, продавцы кож, кожевники, дубильщики, обувщики, изготовители охотничьих рожков, суконщики, менялы, серебряных дел мастера, бакалейщики и особенно владельцы питейных заведений.

Те, кто двадцать лет тому назад побывал на ярмарке в Бокере, или, что гораздо вероятнее, десять лет тому назад на празднествах в балаганах Сен-Жерменской ярмарки, могут, увеличив в своем воображении до гигантских размеров то, что они видели в этих двух местах, представить себе, какой была ярмарка ланди.

Зато те, кто регулярно, из года в год, посещает эту самую ярмарку ланди, которой и в наши дни славится супрефектура Сены, не могут иметь ни малейшего понятия о том, что было, сравнивая с тем, что есть сейчас.

В самом деле, вместо людей в монашески мрачных черных одеждах, что посреди любого праздника невольно повергают в грусть даже тех, кто меньше всего склонен к меланхолии, и выступают как напоминание о трауре, как своеобразный протест печали, царицы этого убогого мирка, против веселья, кажущегося им узурпатором, здесь собиралась веселая толпа в одеждах ярких расцветок, отливающих золотом и серебром, украшенных оторочками, позументами, выпушками, плюмажами, лентами, галунами; в бархате, тафте с золотой вышивкой, атласе, расшитом серебром; вся эта толпа блестела под солнцем и, казалось, даже отражала от себя самые яркие его лучи; нигде никогда не было подобной роскоши, страсть к которой охватила все общество сверху донизу, несмотря на то что начиная с 1543 года французские короли от Франциска I вплоть до Генриха IV издали двадцать законов против нее, никогда, однако, не исполнявшихся.

Объяснение столь небывалой роскоши весьма просто. Открытие Нового Света Колумбом и Америго Веспуччи, экспедиции Фернандо Кортеса и Писарро в сказочное королевство Катай, о существовании которого заявлял еще Марко Поло, наводнили всю Европу огромным количеством звонкой монеты (один из писателей того времени жаловался на всеобщий разгул роскоши и резкий рост цен на продукты питания, за восемьдесят лет поднявшихся более чем в четыре раза).

Но не один лишь центр Сен-Дени был тогда красочным местом празднеств. Да, ордонанс парламента переместил их в город, но воля населения, в такой же степени могущественная, перенесла их на берег реки. Получилось так, что Сен-Дени действительно был местом проведения ярмарки, но сами празднества происходили у воды. Поскольку покупать мы ничего не собираемся — перенесемся именно на берег реки, ниже острова Сен-Дени, чтобы увидеть и услышать то, что произойдет там.

Толпа, которая на наших глазах отправилась с площади Сент-Женевьев, проследовала по улице Сен-Жак, громко высказала перед Шатле свое неодобрение тюрьме и вступила на улицу Сен-Дени, между одиннадцатью часами и половиной двенадцатого добралась до усыпальницы королей, после чего, точно так же как овцы, очутившиеся на лугу и представленные сами себе, школяры, избавившись от надзора своих наставников, разбрелись: одни по полям, другие по городу, а прочие по берегу Сены.

Следует признаться, для беззаботных сердец (такие бывают, хотя и редко) это было великолепным зрелищем: тут и там в радиусе целого льё попадались то на солнышке, то на траве у речного обрыва новоиспеченные школяры двадцати лет, лежавшие у ног прекрасных девушек в атласных красных корсетах, с атласно-розовыми щечками и атласно-белой шеей.

Взору Боккаччо следовало бы пронзить лазурный ковер небес и любовно разглядеть этот гигантский "Декамерон".

Первая часть дня прошла довольно спокойно: люди пили, когда было жарко, ели, когда хотелось есть, кто сидел, кто лежал. Затем беседы становились все жарче, головы распалялись. Одному Богу известно, какое количество кувшинов было наполнено вином, осушено, вновь наполнено, вновь осушено и после очередного раза разбито (осколки их запускались друг в друга).

Итак, к трем часам берег реки покрылся тарелками и кувшинами — одни оставались целыми, другие были разбиты; чашки наполнялись, а бутылки опустошались; парочки обнимались и перекатывались на траву; мужья принимали посторонних женщин за своих жен; жены принимали своих возлюбленных за мужей, — так вот, берег реки, зеленый, прохладный, только что сверкавший подобно деревне на берегу Арно, сейчас походил на один из пейзажей Тенирса, служащий фоном для фламандской кермессы.

Внезапно раздался громкий крик:

— В воду! В воду!

Все вскочили; крики становились все громче:

— В воду еретика! В воду протестанта! В воду гугенота! В воду безбожника! В воду! В воду! В воду!

— Что случилось? — воскликнуло двадцать голосов, сто голосов, тысяча голосов.

— Он богохульствует! Сомневается в Провидении! Заявляет, что пойдет дождь!..

И именно это обвинение, самое невинное, на первый взгляд, произвело наибольшее воздействие на толпу. Люди развлекались, и они разъярились от того, что их пугают грозой; на них были воскресные одежды, и они разъярились от того, что их воскресные одежды могут быть попорчены дождем. Как только толпа услышала, в чем дело, бранные выкрики возобновились с новой силой. Все стали собираться у того места, откуда раздавались отчаянные вопли, и мало-помалу оно было окружено столь плотно, что даже ветер не смог бы преодолеть такую преграду.

Посреди этой группы, почти что сдавленный ею, отбивался от толпы молодой человек лет двадцати, в ком легко было узнать переодетого школяра; с бледным лицом, с побелевшими губами и со сжатыми кулаками, он, казалось, ожидал, когда самые наглые из нападающих, не довольствуясь криком, сделают попытку ударить его, — тогда он свалит с ног тех из них, кто окажется рядом, при помощи двух могучих орудий, какими были его стиснутые кулаки.

Это был высокий, худощавый, светловолосый молодой человек со впалыми щеками, внешне походивший на переодетых мальчиками галантных девиц, о которых мы недавно говорили; глаза его, даже будучи потуплены, выдавали исключительную душевную чистоту, и если бы Смирение обрело человеческий облик, оно не избрало бы для своего воплощения никого иного, кроме этого юноши.

Какое же преступление мог он совершить, чтобы вся эта толпа гналась за ним по пятам, чтобы на него набросилась вся эта свора, чтобы к нему тянулись руки, намеревающиеся бросить его в воду?

2
ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ,
ЕСЛИ ИДЕТ ДОЖДЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МЕДАРДА, ОН ИДЕТ ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ

Мы уже отметили в предыдущей главе: этот молодой человек был гугенот и он объявил, что пойдет дождь.

Вот как все началось — все было очень просто, и вы сами это увидите.

Юный блондин, казалось, поджидал то ли друга, то ли подругу и прогуливался вдоль реки. Время от времени он останавливался и смотрел на воду; затем, наглядевшись на воду, он смотрел на траву; наконец, наглядевшись на траву, он поднимал глаза и смотрел на небо.

Да, конечно, это упражнение выглядело весьма однообразным, но следует признать, что оно было вполне безобидным. Однако при этом кое-кто из тех, что отмечал праздник ланди на свой лад, сочли дурным тоном, что молодой человек отмечает его иначе. И вот примерно на протяжении получаса множество буржуа, смешавшихся со школярами и ремесленниками, накапливали в себе раздражение против поочерёдного созерцания, которому предавался молодой человек; раздражение это было тем более заметным и сильным, что сам молодой человек не обращал на них ни малейшего внимания.

— Ах! — раздался женский голос. — Не хочу показаться любопытной, но мне хотелось бы знать, почему этот молодой человек так упорно смотрит то на воду, то на землю, то на небо.

— Тебе хотелось бы это знать, Перретта, сердце мое? — спросил молодой буржуа, галантно пивший вино, налитое в стакан дамы, и любовь, светившуюся в ее глазах.

— Да, Ландри, и я крепко поцелую того, кто сможет мне об этом рассказать.

— Ах, Перретта, я полагаю, что за столь сладкое вознаграждение ты могла бы попросить и чего-нибудь потруднее.

— Мне хватит и этого.

— Ты твердо решила?

— Вот моя рука.

Молодой буржуа поцеловал девушке руку и, поднимаясь, сказал:

— Ты все будешь знать.

Вот почему молодой буржуа, которого девушка назвала Ландри, встал и подошел к одинокому и молчаливому созерцателю.

— Послушайте-ка, молодой человек, — проговорил он, — не хочу быть назойливым, но почему вы все время смотрите на траву? Вы там что-нибудь потеряли?

Молодой человек, поняв, что заговорили именно с ним, вежливо приподнял шляпу и с величайшей учтивостью ответил вопрошающему:

— Вы ошибаетесь, сударь, я не смотрю на траву — я смотрю на реку.

И, произнеся эти несколько слов, он повернулся в другую сторону. Метр Ландри был несколько обескуражен: он не ожидал, что ответ будет до такой степени вежлив. Эта вежливость его тронула. Он вернулся к своей спутнице, почесывая за ухом.

— Ну, так что? — спросила у него Перретта.

— Ну, так вот, мы ошибались, — извиняющимся тоном проговорил Ландри, — он не смотрит на траву.

— Так куда же он тогда смотрит?

— Он смотрит на реку.

Посланцу расхохотались прямо в лицо, и он почувствовал, что заливается краской стыда.

— И вы его даже не спросили, отчего он смотрит на реку? — удивилась Перретта.

— Нет, — ответил Ландри, — он показался мне таким благовоспитанным, что мне представилось нескромным задать ему еще один вопрос.

— Два поцелуя тому, кто у него спросит, почему он смотрит на реку, — предложила Перретта.

Поднялись трое или четверо добровольцев.

Но Ландри подал знак, смысл которого заключался в том, что, если уж он начал это дело, ему и кончить его.

Это требование было признано справедливым.

Он вновь подошел к светловолосому юноше и обратился к нему во второй раз:

— Послушайте-ка, молодой человек, а почему вы смотрите на реку?

Повторилась та же мизансцена. Молодой человек обернулся, приподнял шляпу и столь же вежливо ответил вопрошающему:

— Извините, сударь, я смотрю не на реку — я смотрю на небо.

И, произнеся эти слова, молодой человек откланялся и повернулся в другую сторону.

Однако, Ландри, озадаченный вторым ответом, подобным первому, решил, что затронута его честь, и, заранее предполагая взрывы смеха своих спутников, набрался смелости и ухватился за плащ школяра.

— Что ж, молодой человек, — стал настаивать он, — не окажете ли мне любезность, сказав, почему вы смотрите на небо?

— Сударь, — отвечал молодой человек, — не окажете ли вы мне в свою очередь услугу, объяснив, почему вы спрашиваете меня об этом?

— Ну хорошо, я хотел бы откровенно объясниться с вами, молодой человек.

— Вы доставите мне этим только удовольствие, сударь.

— Я вас об этом спрашиваю, поскольку люди, находящиеся со мной в одной компании, раздосадованы тем, что видят вас на протяжении целого часа стоящим неподвижно, будто свая, и проделывающим одно и то же.

— Сударь, — ответил школяр, — я неподвижен потому, что ожидаю одного из своих друзей; стою потому, что так я замечу его издалека. Затем, поскольку он все еще не идет, мне надоедает ждать, а как только испытываемая мною скука толкает меня сойти с места, я смотрю на землю, чтобы не порвать обувь об осколки разбитых кувшинов, которыми усеяна вся трава; затем я смотрю на реку, чтобы дать глазам отдохнуть от разглядывания земли; затем, наконец, я смотрю на небо, чтобы дать глазам отдохнуть от разглядывания реки.

Тут молодой буржуа, вместо того чтобы принять эти разъяснения такими, какими они были, то есть за чистую правду без затей, решил, что его дурачат, и стал красным, как дикий мак, заметный издалека в посевах зерновых или люцерны.

— И вы рассчитываете, молодой человек, — настойчиво продолжал он, с вызывающим видом упершись рукой в левое бедро и откинувшись верхней частью тела назад, — и вы рассчитываете, что сможете еще долго предаваться столь малоприятному занятию?

— Я рассчитывал предаваться ему вплоть до того момента, когда ко мне придет мой друг, сударь; однако…

Тут молодой человек взглянул на небо и закончил:

— … не думаю, что смогу дождаться, пока он соблаговолит прийти.

— А почему вы его не сможете дождаться?

— Потому, сударь, что скоро пойдет такой сильный дождь, что ни вы, ни я, ни кто-нибудь еще не сможет через четверть часа оставаться на открытом пространстве.

— Так вы говорите, что пойдет дождь? — спросил буржуа с видом человека, который считает, что над ним смеются.

— Как из ведра, сударь! — спокойно ответил молодой человек.

— Вы, без сомнения, решили посмеяться, молодой человек?

— Уверяю вас, что не имею к тому ни малейшего желания, сударь.

— Так вы что, задумали поднять меня на смех? — спросил буржуа, теряя терпение.

— Сударь, даю вам честное слово, что у меня не было ни малейшего намерения смеяться над вами.

— Тогда зачем же вы говорите, что пойдет дождь, если стоит такая великолепная погода? — прорычал Ландри, все более и более выходя из себя.

— Я говорю о том, что пойдет дождь, по трем причинам.

— Не соблаговолите ли вы привести мне эти три причины?

— Да, конечно, если это вам будет приятно.

— Мне это будет приятно.

Молодой человек вежливо поклонился с таким видом, будто хотел сказать: "Вы так милы, сударь, что я ни в чем не смею вам отказать".

— Ну, где они, эти ваши три причины? — проговорил Ландри, сжав кулаки и скрипя зубами.

— Первая, сударь, — начал молодой человек, — заключается в том, что, поскольку вчера дождь не шел, он пойдет сегодня.

— Вы что, издеваетесь надо мной, сударь?

— Никоим образом.

— Ну хорошо, давайте вторую.

— Вторая заключается в том, что всю ночь небо было затянуто облаками, облака оставались днем и до сих пор не рассеялись.

— Когда погода облачная, это еще не причина, чтобы пошел дождь, слышите?

— Но, по крайней мере, существует подобная вероятность.

— Что ж, посмотрим на вашу третью причину, только заранее предупреждаю, что, если она окажется не лучше двух остальных, я рассержусь.

— Если вы рассердитесь, сударь, это будет означать, что у вас несносный характер.

— А, так вы утверждаете, что у меня несносный характер?

— Сударь, я выражаюсь в сослагательном наклонении, а не в настоящем времени.

— Третья причина, сударь! Третья причина!

Молодой человек вытянул руку вперед.

— Третья причина того, что пойдет дождь, сударь, заключается в том, что он уже идет.

— Вы воображаете, что он идет?

— Я не воображаю, я это утверждаю.

— Но это невыносимо! — вышел из себя буржуа.

— Сейчас станет еще невыносимее, — настаивал молодой человек.

— И вы полагаете, что я стану это терпеть? — закричал буржуа, побагровев от ярости.

— Я полагаю, что вы станете это терпеть не больше, чем я, — сказал школяр, — и, если позволите дать вам совет, сделайте то, что я сейчас собираюсь сделать, то есть поищите укрытие.

— А! Ну это уж слишком! — прорычал буржуа и направился к своим спутникам.

Затем он обратился ко всем, кто в состоянии был его услышать:

— Идите все сюда! Да идите же!

Буржуа был до такой степени преисполнен ярости, что на его призыв тотчас же сбежались все.

— Что случилось? — пронзительными голосами спрашивали женщины.

— Что произошло? — осипшими голосами спрашивали мужчины.

— Что произошло? — переспросил Ландри, ощутив поддержку. — Произошло невероятное!

— А именно?

— Произошло то, что этот господин пожелал, чтобы я увидел звезды на небе в ясный полдень!

— Прошу прощения, сударь, — проговорил молодой человек с величайшим спокойствием, — я вам, напротив, сказал, что погода чрезвычайно облачная.

— Это фигура, господин школяр, — ответил Ландри, — поняли? Это фигура.

— В таком случае, это неудачная фигура.

— Вы еще говорите, что у меня неудачная фигура? — проревел буржуа, оглохший от биения крови в ушах и потому не слышащий как следует или не желающий слышать. — А! Это уж слишком, господа: вы сами видите, что этот шут смеется над нами.

— Смеется над вами, — раздался голос, — да, может быть.

— Надо мной точно так же, как и над вами, как и над всеми нами; это любитель дурных шуток: он забавляется тем, что придумывает гадости и мечтает о том, чтобы пошел дождь и чтобы ему удалось подшутить над всеми нами.

— Сударь, клянусь вам, что я вовсе не мечтаю о том, чтобы пошел дождь, ведь если он пойдет, я промокну точно так же, как и вы, и даже чуть больше, потому что я на три или четыре дюйма выше вас.

— То есть, вы хотите сказать, что я просто шавка?

— Ничего подобного я не говорил, сударь.

— Карлик?

— Это было бы безосновательным оскорблением. Ведь в вас около пяти футов роста, сударь.

— Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы бросить тебя в воду! — воскликнул Ландри.

— А! Вот-вот! В воду! В воду! — раздалось несколько голосов.

— Если вы бросите меня в воду, сударь, — сказал молодой человек со своей неизменной учтивостью, — вы от этого не вымокнете меньше.

Поскольку молодой человек показал этим ответом, что обладает большим благоразумием, чем все собравшиеся, все собравшиеся выступили против него. Подошел огромный верзила и полуиздевательски, полуугрожающе произнес:

— Ну, мерзавец, с чего это ты взял, что сейчас идет дождь?

— С того, что чувствую, как падают капли.

— Падают капли! — воскликнул Ландри. — Но это же не дождь как из ведра, а он сказал, что будет лить дождь как из ведра!

— Может быть, ты в сговоре с каким-нибудь астрологом? — проговорил верзила.

— Я ни с кем не в сговоре, сударь, — ответил молодой человек, явно начиная сердиться, — тем более с вами, хотя вы и обращаетесь ко мне на "ты".

— В воду! В воду! — послышались опять голоса.

Тут школяр, чувствуя, что вот-вот грянет буря, сжал кулаки и приготовился к схватке. Круг вокруг него начал сжиматься.

— Смотрите! — воскликнул один из новоприбывших. — Да это же Медард!

— А кто такой этот Медард? — спросили сразу несколько голосов.

— Это святой, чей праздник отмечается сегодня, — произнес один из шутников.

— Прекрасно! — воскликнул тот, кто узнал молодого человека. — Только этот вовсе не святой, потому что он еретик.

— Еретик! — закричала толпа. — В воду еретика! В воду безбожника! В воду отступника! В воду гугенота!

И все подхватили хором:

— В воду! В воду! В воду!

Эти крики и прервали описываемый нами праздник.

Однако именно в этот момент, словно Провидение пожелало оказать молодому человеку помощь, в какой он, судя по всему, столь остро нуждался, появился тот, кого он ждал: красавец-юноша двадцати двух — двадцати трех лет;

высокомерный взгляд его выдавал в нем дворянина, а манеры — иностранца, — так вот, вдруг появился тот, кого ждал молодой человек, и, стремительно прорываясь через толпу, очутился в двадцати шагах от друга, а тот, будучи схвачен спереди и сзади, за ноги и за голову, вырывался изо всех сил.

— Защищайся, Медард! — воскликнул юноша. — Защищайся!

— Вот видите, это действительно Медард! — воскликнул тот, кто первый назвал это имя.

И, словно носить это имя — преступление, толпа в один голос закричала:

— Да, это Медард! Да, это Медард! В воду Медарда! В воду еретика! В воду гугенота!

— Как только еретик осмелился носить имя столь прославленного святого?! — закричала Перретта.

— В воду святотатца!

И те, кто схватил несчастного Медарда, поволокли его к обрыву.

— Ко мне, Роберт! — воскликнул молодой человек, почувствовавший, что не в состоянии сопротивляться толпе и что за всем этим шутовством стоит смерть.

— В воду разбойника! — завопили женщины, одержимые как в ненависти, так и в любви.

— Защищайся, Медард! — второй раз крикнул иностранец и обнажил шпагу, — защищайся, я здесь!

И нанося клинком удары плашмя направо и налево, он разгонял толпу: его удары накатывались на нее со склона, точно лавина. Но настал момент, когда толпа оказалась до того плотной, что, если бы даже она пожелала расступиться, это было бы ей не под силу: она выдерживала удары, рыча от боли, но не расступалась. Перестав рычать от боли, толпа стала рычать от бешенства.

Новоприбывший (акцент выдавал в нем шотландца) беспрерывно наносил удары, но не продвинулся вперед — точнее, продвинулся совсем незначительно — и увидел, что его друга сбросят в воду еще до того, как ему удастся до него добраться. Бедняга Медард очутился в окружении примерно двадцати крестьян и пяти или шести лодочников. Он пускал в ход руки, лягался, кусался, но с каждым мигом оказывался все ближе и ближе к обрыву.

Шотландец слышал только эти крики, все приближавшиеся к воде. Сам он не кричал, а издавал некое подобие львиного рыка, как только обрушивал на чью-то голову клинок или эфес шпаги. Вдруг крики стали еще громче, затем настала тишина, потом послышался всплеск упавшего в воду тяжелого тела.

— Ах, разбойники! Ах, убийцы! Ах, душегубы! — воскликнул молодой человек, пытаясь пробиться к реке, чтобы спасти друга или погибнуть вместе с ним.

Но это было невозможно: перед ним оказалась стена из живых тел, крепкая, как гранит. Обессилев, он вынужден был отступить, скрипя зубами, с пеной на губах, с залитым потом лицом. Он отступил на гребень откоса, выше собравшейся у обрыва толпы, чтобы увидеть, не покажется ли из воды голова несчастного Медарда. И там, на гребне откоса, опершись на шпагу, видя, что на поверхности воды никто не появился, он бросил взгляд на собравшуюся внизу взбесившуюся чернь, с отвращением разглядывая эту человеческую свору.

Стоя в одиночестве, бледный, в черном костюме, он выглядел словно ангел-истребитель, сложивший на мгновение крылья. Но этого мгновения оказалось довольно, чтобы ярость, клокотавшая в его груди, подобно лаве в недрах вулкана, вскипев, прорвалась сквозь губы:

— Вы все разбойники! — вскричал он. — Вы все убийцы, вы все подлецы, лишенные совести и чести! Вас собралось сорок человек, чтобы убить, сбросить в воду и утопить несчастного юношу, не причинившего вам никакого зла. Вызываю вас всех на бой! Вас сорок, выходите, и я вас всех убью, всех до одного, по очереди, как собак, а вы и есть собаки!

Крестьяне, буржуа и школяры, к кому и было адресовано это приглашение умереть, не обнаружили готовности положиться на случай и рискнуть схватиться холодным оружием с человеком, блистательно продемонстрировавшим свое умение обращаться со шпагой. И как только шотландец это понял, он с презрением вложил свою шпагу в ножны.

— Все вы не только трусливые негодяи, но и презренные мерзавцы, — продолжал он, обводя рукой стоящую внизу толпу, — однако я отомщу за эту смерть не таким ничтожествам, как вы, ибо вы даже недостойны встретиться со шпагой благородного человека. Прочь отсюда, мразь мужицкая, подлая деревенщина! И пусть дождь и град обрушатся на ваши виноградники, положат ваши хлеба и размоют ваши поля, и пусть длится это столько дней, сколько вас собралось, чтобы убить одного-единственного человека!

Однако, не считая справедливым^ чтобы эта смерть осталась безнаказанной, он выхватил из-за пояса огромный пистолет и, не целясь, вскинув его в направлении толпы, произнес:

— На кого Бог пошлет!

Раздался выстрел, со свистом вылетела пуля, и один из тех, кто толкал молодого человека в воду, испустил крик, прижал руку к груди, закачался и упал, сраженный насмерть.

— Ну, а теперь прощайте! — проговорил шотландец. — Вы обо мне еще не раз услышите. Меня зовут Роберт Стюарт.

Как только он произнес эти слова, облака, собиравшиеся на небе начиная со вчерашнего дня, внезапно сгустились и, как предсказывал несчастный Медард, пролились таким ураганным ливнем, какого не бывало даже в сезон дождей.

Молодой человек медленно удалялся.

Люди безусловно погнались бы за ним, видя, как мгновенно сбываются его проклятия; однако оглушительные раскаты грома, будто возвещавшие последний день творения, хлынувшие на землю потоки воды, ослепительные молнии занимали их неизмеримо больше, чем заботы об отмщении, ибо с этого мгновения действовал всеобщий принцип "Спасайся, кто может!".

В тот же миг прибрежный обрыв, где только что находились пять или шесть тысяч человек, опустел и теперь напоминал берега потоков Нового Света, открытых генуэзским мореплавателем.

Дождь лил сорок дней не переставая.

Вот почему (во всяком случае, мы в это верим, дорогие читатели), если в день святого Медарда вдет дождь, то он будет идти еще сорок дней.

3
ТАВЕРНА "КРАСНЫЙ КОНЬ"

Не будем пытаться рассказать нашим читателям, где именно укрылись пятьдесят или шестьдесят тысяч человек, присутствовавших на празднике ланди, застигнутых врасплох этим новым потопом и искавших убежище под навесами балаганов, в домах, питейных заведениях и даже в королевской усыпальнице.

В те времена в городе Сен-Дени насчитывалось всего лишь пять или шесть таверн, и они оказались переполненными в одно мгновение, так что многие постарались их покинуть с еще большей поспешностью, чем туда стремились, предпочитая утонуть во время ливня, чем задохнуться от жары.

Лишь одна таверна все еще оставалась почти пустой из-за своего уединенного местоположения — она находилась у большой дороги на расстоянии одного-двух аркебузных выстрелов от города Сен-Дени и называлась "Красный конь".

Три человека находились там сейчас в огромном помещении с прокопченными стенами, высокопарно именуемом "залом для проезжающих". Оно, если не считать кухни и чердачной кладовой, тянувшейся над всем этим первым этажом и служившей местом ночлега для запоздалых погонщиков мулов и скототорговцев, и составляло всю таверну. То было некое подобие гигантского сарая, куда свет попадал через дверь, доходившую почти до самой кровли; потолок был сделан, как в библейском ковчеге, с открытыми балками, повторяющими контуры крыши.

Как и в ковчеге, там было некоторое количество животных: собак, кошек, кур и уток, копошившихся на полу, а вместо ворона, который вернулся с пустым клювом, и голубки, которая принесла оливковую ветвь, вокруг балок, почерневших от копоти, днем на глазах у всех кружились ласточки, а по ночам — летучие мыши. Что касается обстановки в этом зале, то она ограничивалась самым необходимым для таверны, то есть столами, хромающими на все четыре ноги, колченогими стульями и табуретами.

Три человека, находившиеся в этой комнате, были хозяин таверны, его жена и проезжий лет тридцати — тридцати пяти.

Посмотрим, в каких отношениях они между собой и что их занимает.

Хозяин таверны, как главный в доме, будет упомянут нами первым; предаваясь ничегонеделанию, он садит верхом на плетеном стуле лицом к спинке, положив на нее подбородок, и жалуется на плохую погоду.

Жена хозяина таверны сидит чуть позади мужа, устроившись так, чтобы находиться ближе к свету: она прядет, облизывая нить, тянущуюся из кудели.

Тридцати-тридцатипятилетний проезжий не ищет света; напротив, он сидит в самом отдаленном углу, повернувшись спиной к двери, и, видимо, пришел сюда, чтобы выпить вина, судя по тому, что перед ним стоят кувшин и кружка.

Тем не менее, он, похоже, не собирается пить: положив локти на стол, а голову — в ладони, он пребывает в глубоком раздумье.

— Собачья погодка! — брюзжит хозяин таверны.

— Ты жалуешься? — в ответ ворчит его жена. — Ты же сам ее хотел.

— Верно, — соглашается он, — но я ошибался.

— Тогда не жалуйся.

Услышав столь малоутешительный, хотя и вполне логичный довод, хозяин таверны опускает голову, вздыхает и на какое-то время утихает. Молчание длится примерно минут десять; после этого он поднимает голову и говорит то же самое:

— Собачья погодка!

— Ты уже об этом сказал, — замечает жена.

— Ну так я скажу еще раз.

— Если ты это будешь говорить хоть до самого вечера, погода лучше не станет, не так ли?

— Верно; но почему бы мне не побогохульствовать по поводу грома, ливня и града?

— Тогда почему бы тебе заодно не побогохульствовать и по поводу Провидения?

— Если бы я думал, что именно оно наслало такую погодку…

Хозяин таверны осекся.

— … ты бы богохульствовал и по этому поводу. Признайся сейчас же.

— Нет, потому что…

— Что?!

— Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик.

Услышав слова хозяина таверны: "Потому что я добрый христианин, а не собака-еретик", проезжий, очутившийся в "Красном коне", точно кот в мышеловке, очнулся от раздумий, поднял голову и с такой силой ударил жестяной кружкой по столу, что кувшин подскочил, а кружка сплющилась.

— Иду, иду! — подскочив на стуле точно так же, как кувшин на столе, сорвался с места хозяин, полагая, что посетитель зовет его. — Вот и я, мой юный сеньор!

Молодой человек, опираясь на одну из задних ножек стула, повернулся вместе с ним и очутился лицом к лицу с хозяином таверны, стоявшим перед ним навытяжку; он оглядел хозяина с ног до головы и, нисколько не повышая голоса, но нахмурив брови, спросил:

— Не вы ли произнесли слова "собака-еретик"?

— Я, мой юный сеньор, — покраснев, пробормотал хозяин таверны.

— Ну что ж, если так, метр шутник, — продолжал посетитель, — то вы просто необразованный осел и заслуживаете, чтобы вам обрезали уши.

— Простите, высокочтимый сударь, но я не знал, что вы принадлежите к реформированной вере, — проговорил хозяин таверны, дрожа всем телом.

— Это лишний раз доказывает, тупица вы этакий, — продолжал гугенот, даже на полтона не повышая голоса, — что хозяин таверны, имеющий дело со всеми на свете, должен держать язык на привязи, ибо может так случиться, когда он, думая, что имеет дело с собакой-католиком, на самом деле будет иметь дело с достойным последователем Лютера и Кальвина.

Произнося оба эти имени, дворянин приподнял свою фетровую шляпу. Хозяин таверны сделал то же самое. Дворянин пожал плечами.

— Что ж, — проговорил он, — еще кувшин вина, и чтобы я больше от вас не слышал слова "еретик", иначе я вам проткну брюхо, словно рассохшуюся винную бочку; поняли, друг мой?

Хозяин таверны попятился и отправился на кухню, чтобы взять там требуемый кувшин вина.

А тем временем дворянин, сделавший до того полуоборот направо, вновь вернулся в тень, по-прежнему обратив спину к двери, в то время как владелец таверны успел принести заказанный кувшин и поставить его на стол перед постояльцем.

Тут молчаливый дворянин подал хозяину сплющенную кружку, чтобы тот заменил ее на целую. Хозяин же, не говоря ни слова, жестом и взглядом как бы давал понять: "Черт побери! Похоже, если этот человек стукнет чем-нибудь или ударит кого-нибудь, то сделает это как следует!" — и тотчас же принес последователю Кальвина новый стакан.

— Отлично, — одобрил тот, — вот за это я и люблю содержателей таверн.

Хозяин одарил дворянина самой подобострастной улыбкой, на какую только был способен, и удалился на прежнее место поближе к входу.

— Ну, — спросила у него жена (поскольку протестант говорил очень тихо, она не услышала ни единого слова из разговора между мужем и посетителем), — так что же тебе сказал этот молодой господин?

— Что он мне сказал?

— Да, да, я тебя спрашиваю.

— Самое лестное, — ответил тот, — и что вино у меня отличное, и что таверна моя содержится образцово, и что он удивляется, как это в таком прекрасном месте так мало людей.

— А что ты ему на это ответил?

— Что эта собачья погода может стать причиной нашего разорения.

В то самое время, когда наш герой (хоть и иносказательно) в третий раз с богохульством отозвался о погоде, Провидение, словно желая уличить его в заблуждении, направило ему с двух противоположных сторон двоих новых посетителей одновременно: один прибыл пешком, другой — верхом. Тот, кто прибыл пешком и имел облик офицера-авантюриста, появился слева, то есть двигался по дороге, ведущей из Парижа; тот же, кто прибыл верхом и был одет в костюм пажа, появился справа, то есть двигался по дороге, ведущей из Фландрии.

Однако, когда пешеход переступал порог таверны, его ноги попали под копыта лошади. Тут он выругался, чтобы облегчить душу, и послышавшаяся брань позволила определить откуда он родом:

— А! Клянусь головой Господней! — воскликнул он.

Всадник, по-видимому первостатейный наездник, заставил лошадь сделать пол-оборота влево, причем на одних задних ногах и, соскочив с нее прежде чем она вновь опустила передние ноги, ринулся к пострадавшему и проговорил тоном живейшего сочувствия:

— О мой капитан, приношу вам все возможные извинения!

— А вам известно, господин паж, — заявил гасконец, — что вы меня чуть-чуть не раздавили своей лошадью?

— Поверьте, капитан, — ответил на это юный паж, — что я испытываю по этому поводу глубочайшее сожаление!

— Ну, ничего, успокойтесь, мой юный господин, — заметил капитан, сделав гримасу, доказывающую, что он все еще не полностью пришел в себя, — утешьтесь: вы, сами того не зная, оказали мне огромнейшую услугу, и я, право, не знаю, как смогу вас отблагодарить.

— Услугу?

— Огромнейшую! — повторил гасконец.

— И какую же, о Боже? — спросил паж, видя по лицу собеседника, искажаемому нервной дрожью, что тому стоит огромных усилий улыбаться, а не браниться.

— Все очень просто, — продолжал капитан, — на свете меня больше всего раздражают старые бабы и новые сапоги; так вот, сегодня утром я, как в кандалы, заковал свои ноги в новые сапоги, и в них мне пришлось дойти сюда от самого Парижа. И я искал скорейший способ их разбить, а вы одним движением руки свершили это чудо, что прославит вас навеки. И потому умоляю вас располагать мною как вам угодно: при любых обстоятельствах я к вашим услугам.

— Сударь, — поклонившись, произнес паж, — вы человек остроумный, что меня не удивляет, если вспомнить ругательство, которым вы меня приветствовали; вы человек учтивый, что также меня не удивляет, поскольку вы дворянин; я принимаю все, что вы мне предлагаете, и со своей стороны выражаю готовность оказать вам любую услугу.

— Полагаю, что вы рассчитывали остановиться в этой таверне?

— Да, сударь, хотя и ненадолго, — ответил молодой человек, привязывая лошадь к кольцу, нарочно вделанному в стену для этой цели, причем хозяин таверны следил за его действиями глазами, преисполненными радостью.

— И я тоже, — заявил капитан. — Ну, чертов хозяин, — вина, и самого лучшего!

— Прошу вас, господа! — воскликнул содержатель таверны, устремляясь на кухню, — прошу!

Через пять секунд он вернулся с двумя кувшинами и двумя стаканами и поставил их на столик, соседний с тем, что занял дворянин, прибывший первым.

— А найдется ли у вас в таверне, сударь, — спросил, обращаясь к хозяину, юный паж, чей нежный голосок чем-то напоминал женский, — найдется ли у вас комната, где бы юная девица могла бы отдохнуть часок-другой?

— У нас есть только этот зал, — сообщил владелец таверны.

— А, дьявол! До чего же это прискорбно!

— Вы ожидаете женщину, мой юный забавник? — многозначительно произнес капитан и облизнулся, поймав кончики усов, а затем прикусив их.

— Это женщина не для меня, капитан, — со всей серьезностью проговорил молодой человек, — это дочь моего благородного господина, маршала де Сент-Андре.

— Хау! Дважды и трижды велик Господь живой! Так, значит, вы находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре?

— Имею эту честь, сударь.

— И вы полагаете, что маршал остановится здесь, в этой лачуге? Мой юный паж, вы представляете себе такое возможным?.. Да. что вы! — выпалил капитан.

— Безусловно; в течение двух недель господин маршал был болен и лежал у себя в замке Виллер-Котре, а поскольку он не в состоянии ехать верхом в Париж, где должен двадцать девятого числа присутствовать на турнире по случаю бракосочетания короля Филиппа Второго с принцессой Елизаветой и принцессы Маргариты с герцогом Эммануилом Филибертом Савойским, господин де Гиз, чей замок расположен по соседству с замком Виллер-Котре…

— У господина де Гиза имеется замок неподалеку от Виллер-Котре? — перебил капитан, желая продемонстрировать полнейшую готовность поддержать разговор. — А где же находится этот замок, молодой человек?

— В Нантёй-ле-Одуэне, капитан; господин де Гиз специально его приобрел, чтобы оказаться на пути следования короля в Виллер-Котре и обратно.

— A-а! Недурно сыграно, по-моему.

— О! — засмеялся юный паж, — ловкости этому игроку не занимать.

— И риска тоже, — подхватил капитан.

— Так вот, я говорил, — вновь приступил к рассказу паж, — что господин де Гиз предоставил маршалу свою карету, чтобы он мог неспешно передвигаться; но даже несмотря на легкость кареты и покойный ход лошадей, уже в Гонесе господин маршал почувствовал себя усталым, и мадемуазель Шарлотта де Сент-Андре направила меня вперед отыскать таверну, где ее отец смог бы передохнуть.

Услышав эти слова, сказанные за соседним столом, первый дворянин, тот, кто возмутился, когда при нем дурно отозвались о гугенотах, стал внимательно прислушиваться и, похоже, самым непосредственным образом заинтересовался беседой.

— Клянусь крестом Господним! — воскликнул гасконец. — Если бы, молодой человек, я знал здесь в радиусе двух льё помещение, достойное того, чтобы там остановились два таких военачальника, то не уступил бы даже собственному отцу чести лично сопроводить их туда; но, к несчастью, — добавил он, — я такого помещения не знаю.

Дворянин-гугенот сделал жест, который вполне можно было бы принять за выражение презрения. Жест этот привлек к себе внимание капитана.

— А-а! — произнес он.

И, поднявшись, он отдал честь гугеноту с подчеркнутой вежливостью, после чего, сочтя свой долг исполненным, повернулся лицом к пажу; гугенот тоже поднялся, как это только что сделал гасконец, отдал честь вежливо, но сухо, и повернулся лицом к стене. Капитан налил вино пажу, державшему стакан, пока он не наполнился на треть, затем заговорил:

— Итак, вы говорите, молодой человек, что находитесь на службе у прославленного маршала де Сент-Андре, героя Черизоле и Ранти… Я присутствовал при осаде Булони, молодой человек, и видел, какие усилия предпринимал маршал, чтобы ворваться в город. А! Клянусь верой! Вот кто по праву обладает званием маршала.

Внезапно он умолк и, казалось, задумался.

— Клянусь головой Господней! — наконец заговорил он. — Я прибыл из Гаскони, покинув замок предков, и желал бы поступить на службу к прославленному государю или знаменитому военачальнику. Молодой человек, нет ли в доме маршала де Сент-Андре какого-нибудь места, где мог бы проявить себя такой храбрый офицер, как я? Насчет жалованья я непритязателен, и если мне не придется забавлять старых баб или разнашивать новые сапоги, ручаюсь, что, к полнейшему удовлетворению своего господина, буду выполнять любые возложенные на меня поручения.

— Ах, капитан! — воскликнул юный паж. — Вы повергаете меня в печаль, ибо на деле, к несчастью, штат в доме господина де Сент-Андре полностью укомплектован, и я сомневаюсь, что даже если он пожелает, то сумеет воспользоваться вашим любезным предложением.

— Черт возьми! Тем хуже для него, ибо я могу похвалиться тем, что умею быть ценен для тех, кто меня нанимает. Ну что ж, будем считать, что я ничего не говорил, и выпьем.

Молодой человек, поднявший было стакан в ответ на приглашение капитана, внезапно стал прислушиваться, а затем поставил стакан на стол.

— Простите, капитан, — объяснил он, — но, кажется, я слышу, как подъехала карета, а поскольку кареты все еще редкость, то полагаю, не будет ошибки в утверждении, что это и есть карета герцога де Гиза; прошу позволения покинуть вас на некоторое время.

— Действуйте, мой юный друг, — с чувством произнес капитан, — действуйте: долг прежде всего.

Позволение, что испрашивал паж, было чистейшей данью вежливости, ибо, еще не услышав ответа капитана, он уже быстрым шагом покинул таверну и скрылся за углом, выйдя на дорогу.

4
ПУТНИКИ

Одиночество пошло капитану на пользу: погрузившись в раздумья, он незаметно выпил весь стоявший перед ним кувшин вина. А выпив первый, он потребовал второй. Затем — либо от того, что предмет раздумий ускользнул у него из головы, либо от того, что сам мыслительный процесс потребовал от него чересчур значительных усилий и поэтому не мог быть доведен до конца, поскольку он был не совсем ему привычен, — капитан повернул голову к гугеноту, еще раз, так же как и прежде, поклонился с подчеркнутой вежливостью и обратился к нему:

— Клянусь верой, сударь! Мне кажется, что я приветствую земляка.

— Вы ошибаетесь, капитан, — ответил тот, к кому он обратился, — если я не обманываюсь, вы из Гаскони, в то время как я из Ангумуа.

— А! Так, значит, вы из Ангумуа! — воскликнул капитан с изумлением и восхищением. — Из Ангумуа! Отлично! Отлично! Отлично!

— Да, капитан; вам это по нраву? — спросил гугенот.

— Еще как! И потому позвольте сделать вам комплимент: земли у вас обширные и плодородные, а реки их пересекают красивые; мужчины преисполнены храбрости, чему примером может служить его величество покойный Франциск Первый; женщины блистательны и остроумны, чему примером может служить мадам Маргарита Наваррская; наконец, признаюсь, сударь, что если бы я не был гасконцем, то хотел бы быть ангумуазцем.

— На самом деле, это слишком большая честь для моей бедной провинции, сударь, — отвечал дворянин из Ангумуа, — и я даже не знаю, как вас отблагодарить.

— О! Ничего не может быть проще, сударь, чем выказать мне самую малую признательность за столь прямолинейную откровенность. Окажите мне честь и выпейте со мной во славу и процветание ваших земляков.

— С огромнейшим удовольствием, капитан, — произнес гугенот, поставив свой кувшин с вином и стакан на угол стола, за которым сидел гасконец, в отсутствие пажа занимавший этот стол единолично.

После здравицы в честь уроженцев Ангумуа дворянин-гугенот, чтобы не отстать по части любезности, предложил аналогичный тост за процветание и здравие уроженцев Гаскони.

Затем, полагая долг вежливости отданным, дворянин из Ангумуа взялся за кувшин и стакан, чтобы передвинуть на прежнее место.

— О сударь! — воскликнул гасконец, — не надо так рано прерывать наше знакомство; окажите мне любезность: допейте свой кувшин вина за этим столом.

— Боюсь стеснить вас, сударь, — вежливо, но холодно произнес гугенот.

— Стеснить меня? Да никогда! Кстати, сударь, мое мнение таково, что лучше всего и полнее всего люди познают друг друга за столом. И ведь редко такое бывает, чтобы в одном кувшине вина не было трех стаканов, верно?

— Вот именно, сударь, редко такое бывает, — ответил гугенот, явно пытаясь выяснить, к чему клонит собеседник.

— Что ж, тогда я позволю себе провозгласить три тоста подряд и за каждый выпить стакан вина. Окажете ли вы мне честь выпить со мной за каждый из этих тостов?

— Окажу, сударь.

— Когда двое одновременно провозглашают от всей души здравицу в честь троих людей, это означает, что у них одинаковые мысли, одинаковые мнения и одинаковые принципы.

— То, что вы говорите, истинная правда, сударь.

— Истинная правда! Истинная правда! Вы сказали, что это истинная правда? Да, клянусь кровью Господней, сударь, это чистейшая истина безо всяких прикрас!

Затем он с самой обаятельной улыбкой добавил:

— Для начала знакомства, сударь, и для того чтобы нам сразу же объявить о сходстве мнений, позвольте поднять первый тост за здравие блистательного коннетабля де Монморанси.

Дворянин, заранее поднявший стакан и придавший лицу веселый вид, посуровел и поставил стакан на стол.

— Извините меня, сударь, — проговорил он, — но, что касается этого человека, мне невозможно согласиться с вами. Господин де Монморанси — мой личный враг.

— Ваш личный враг?

— В той степени, в какой человек его положения может быть врагом человека в моем положении, в какой значительное лицо может быть врагом незначительного.

— Ваш личный враг! В таком случае с этой минуты-он становится и моим врагом, тем более, смею вас уверить, я его совершенно не знаю и не испытываю к нему особенной нежности. Репутация у него дурная: скупец, грубиян, развратник, позволяет себя разбить как полнейшую бездарь и забрать в плен как последнего дурака. О черт, как только мне могла прийти в голову мысль предложить вам подобный тост? Тогда позвольте предложить взамен другой. За блистательного маршала де Сент-Андре!

— Клянусь честью! Вы сделали дурной выбор* капитан, — заметил дворянин-гугенот, разыграв по поводу маршала де Сент-Андре ту же мизансцену, какую только что представил по поводу коннетабля. — Я не пью за здоровье человека, которого я не уважаю, человека, готового на все ради почестей и. денег, человека, готового продать жену и дочь, как уже продал совесть, лишь бы получить за них хорошую цену.

— Клянусь головой Господней! Да неужели? — воскликнул гасконец. — Как? Чтобы мне вздумалось выпить за здоровье подобной личности?.. Неужели дьявол помутил тебе ум, капитан? — продолжал гасконец, ругая самого себя. — Ах, друг мой, если хочешь сохранить уважение честных людей, не совершай больше таких промахов.

И тут, перестав обращаться к самому себе, он заявил гугеноту:

— Сударь, начиная с этой минуты я точно так же презираю маршала де Сент-Андре, как и вы. И потому, не желая, чтобы вы оставались под впечатлением совершенной мною ошибки, предлагаю третий тост: за здоровье человека, против кого, как я надеюсь, вы ничего не имеете.

— За кого же, капитан?

— За здоровье блистательного Франсуа Лотарингского, герцога де Гиза! Защитника Меца! Победителя при Кале! Мстителя за Сен-Кантен и Гравелин! За того, кто исправляет промахи коннетабля де Монморанси и маршала де Сент-Андре… Ну, как?!

— Капитан, — побледнев, произнес молодой человек, — вы играете в опасную игру со мной: я дал обет…

— Какой, сударь? И если я смогу оказаться полезным в его осуществлении…

— Я поклялся, что человек, за чье здоровье вы только что предложили тост, умрет лишь от моей руки.

— Ай-ай-ай! — воскликнул гасконец.

Гугенот попытался встать.

— Как! — закричал гасконец. — Что вы делаете, сударь?

— Сударь, — проговорил гугенот, — испытание закончено; предложено три тоста, и, поскольку мы. расходимся во взглядах по отношению к каждому из трех, я опасаюсь, что будет еще хуже, когда дело дойдет до принципов.

— Хау! Дважды и трижды велик Господь живой! Не говорите, сударь, что встретившиеся друг с другом люди должны поссориться из-за тех, кого они не знают: я незнаком ни с герцогом де Гизом, ни с маршалом де Сент-Андре, ни с коннетаблем де Монморанси, так будем же считать, что я опрометчиво позволил себе провозгласить тосты во здравие трех главнейших дьяволов: Сатаны, Люцифера и Астарота; вы заставили меня при третьем тосте обратить внимание на то, что я теряю душу; я возвращаюсь к исходному моменту, и весьма поспешно. Так что отступим на исходные позиции, а поскольку наши стаканы полны, то мы, если угодно, выпьем за здоровье друг друга. Да подарит вам Господь долгие и счастливые дни, сударь! Вот о чем я его молю из самой глубины своего сердца!

— Это пожелание до такой степени учтиво, что я не смею его отвергнуть, капитан.

И на этот раз дворянин из Ангумуа осушил свой стакан, следуя примеру капитана, уже осушившего свой.

— Вот и отлично, значит, дело сделано, — проговорил гасконец, прищелкивая языком, — вот мы великолепно узнали друг друга, так что с сегодняшнего дня, сударь, можете распоряжаться мной как самым преданным другом.

— Я точно так же отдаю себя в ваше распоряжение, капитан, — с той же вежливостью ответил гугенот.

— Что касается меня, — продолжал гасконец, — то хочу добавить, сударь, что жду лишь случая оказать вам услугу.

— Я тоже, — заявил дворянин из Ангумуа.

— Правда, сударь?

— Правда, мой капитан.

— Что ж, случай оказать мне услугу, как я полагаю, уже представился.

— Неужели мне уже оказана подобная честь?

— Да, клянусь крестом Господним! Или я обманываюсь, или эта возможность у вас в руках.

— Так говорите же!

— Дело вот в чем: я прибыл из Гаскони, покинув замок предков, где жирел не по дням, а по часам самым пренеприятнейшим образом. Мой цирюльник посоветовал мне физические упражнения, и я направился в Париж, намереваясь заняться оздоровительными упражнениями. Само собой разумеется, что я избрал карьеру военного. Не знаете ли вы в Ашгумуа какого-нибудь хорошего местечка, которое мог бы занять капитан-гасконец, при условии что ему не надо было бы забавлять старых баб и разнашивать новые сапоги? Осмелюсь похвалиться, сударь, что в таком случае я бы с успехом выполнил любые вверенные мне поручения.

— Мне бы очень хотелось чем-нибудь вам помочь, капитан, — заявил дворянин из Ангумуа, — но, к несчастью, я покинул родные края в весьма юном возрасте и никого там не знаю.

— Клянусь чревом папы римского! Конечно, сударь, это само по себе несчастье, но, быть может, вы знаете какое-нибудь место в другой провинции; я не цепляюсь за Ангумуа, тем более, что меня уверяли, будто в тех краях свирепствует лихорадка; а может быть, есть какой-нибудь добродетельный сеньор знатного рода, кому вы могли бы меня порекомендовать? Ну, пусть он будет и не до конца добродетельным, если за отсутствие отдельных добродетелей Господь воздал ему храбростью.

— Сожалею от всей души, капитан, что не в состоянии услужить столь любезному человеку, как вы; но я точно такой же, как и вы, бедный дворянин, и если бы у меня был брат, то я не пожелал бы ему жить на лишние деньги из моего кошелька и избытки моего кредита.

— Клянусь всеми ворами и мошенниками, вот это уж решительно плохо; но, коль скоро наличествуют добрые намерения, сударь, — продолжал капитан, поднимаясь и поправляя перевязь со шпагой, — я, в свою очередь, продолжаю иметь честь быть вам обязанным.

И он отсалютовал гугеноту; тот ответил ему таким же жестом учтивости, забрал кувшин, стакан и вернулся на прежнее место.

Впрочем, прибытие кареты подействовало на каждого из находящихся на сцене действующих лиц по-разному.

Мы уже знаем, что дворянин из Ангумуа сел на прежнее место, позволявшее ему находиться спиной к двери.

Капитан-гасконец продолжал стоять, как подобает младшему перед лицом столь высоких и блистательных персон, как о них объявил паж; владелец таверны и его жена поспешили к двери, дабы быть в распоряжении путников, ниспосланных благосклонной судьбой.

Паж, чтобы не запачкать одежду на грязной ухабистой дороге, ехал стоя на верхней перекладине трехступенчатой лесенки кареты и, когда она остановилась, спрыгнул вниз и отворил дверцу. Первым вышел человек с высокомерным выражением лица; на щеке его был большой шрам.

Это был Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз, прозванный Меченым из-за страшной раны, нанесенной ему в Кале. На нем была белая перевязь с бахромой и золотыми лилиями, указывающая на его звание генерал-лейтенанта армии короля. Волосы его были коротко подстрижены бобриком; шапочка черного бархата с белым плюмажем соответствовала моде того времени; одет он был в жемчужно-серый камзол, расшитый серебром (любимые его цвета), в штаны и короткий плащ алого бархата; его длинные сапоги в случае нужды можно было отвернуть ниже колен или натянуть до самого верха ляжек.

— Но ведь это самый настоящий потоп, — проговорил он, ставя ноги в лужи, натекшие под порог таверны.

Затем он повернулся к карете и, наклонясь, обратился к той, что была внутри:

— Вот видите, дорогая Шарлотта, вы же не сможете поставить свои прелестные маленькие ножки в эту жуткую, противную грязь.

— Так что же делать? — раздался нежный и мелодичный голосок.

— Мой дорогой маршал, — продолжал герцог, — вы позволите мне перенести вашу дочь на руках? Это омолодит меня на четырнадцать лет, ибо сегодня исполняется как раз четырнадцать лет с того дня, как я принял вас на руки из колыбели, моя прекрасная крестница. Ну, что ж, очаровательная голубка, — проговорил он, — вылетайте из ковчега.

И, приняв девушку на руки, он в три прыжка перенес ее в зал таверны.

Титул голубки, которым свою крестницу удостоил галантный герцог де Гиз, собиравшийся сделать ее своей снохой, был избран не напрасно: невозможно было бы найти птицу белее, миниатюрнее, более томную, чем та, которую герцог только что держал на руках и внес в отсыревшую таверну.

Третьей персоной, вышедшей, или, точнее, попытавшейся выйти из кареты, был маршал де Сент-Андре. Он позвал пажа; но, несмотря на то что паж находился от него в трех шагах, тот не отозвался. Будучи истинным пажом, он не сводил влюбленных глаз с дочери своего господина.

— Жак! Жак! — повторял маршал. — Послушай, да подойдешь ты сюда, маленький проказник?

— Я здесь! — воскликнул юный паж и живо обернулся. — Я здесь, господин маршал!

— Тьфу, черт! — проговорил тот, — я прекрасно вижу, где ты, но ты должен быть вовсе не там, бездельник! Ты должен быть здесь, здесь, у лесенки. Ты прекрасно знаешь, что мне сейчас будет трудно, маленький шалопай! Ай! Уф! Дьявол!

— Простите, ваша милость, — произнес сконфуженный паж и подставил плечо своему господину.

— Обопритесь на меня, господин маршал, — сказал герцог, протягивая руку подагрику.

Маршал воспользовался этим предложением и, поддерживаемый с двух сторон, вошел в таверну.

В ту пору это был пятидесятилетний мужчина цветущего вида, с розовыми, чуть побледневшими от недомогания щеками, рыжебородый, светловолосый, голубоглазый; при первой же встрече с ним можно было легко представить себе, что за десять-двенадцать лет до этого маршал де Сент-Андре несомненно был одним из самых великолепных кавалеров своего времени.

Не без труда и не без болезненных ощущений он уселся в некое подобие соломенного кресла, словно ожидавшее его у самого очага, то есть в углу, противоположном тому, где находились капитан-гасконец и дворянин из Ангумуа. Герцог предоставил мадемуазель Шарлотте де Сент-Андре плетеный стул, на котором, как мы видели в начале предыдущей главы, сидел верхом владелец таверны; сам же герцог, устроившись на табурете, подал знак хозяину, чтобы тот развел большой огонь в очаге: несмотря на то что лето было в самом разгаре, сырость помещения делала горячий очаг совершенно необходимым.

В этот миг дождь хлынул с удвоенной силой и неистовством, так что вода начала заливать пол таверны, попадая внутрь через открытую дверь точно сквозь прорванную запруду или незатворенный шлюз.

— Эй, хозяин! — воскликнул маршал. — Закройте же эту дверь! Вы что, хотите тут нас всех утопить?

Содержатель таверны передал жене пук хвороста, который он нес с собой, тем самым перепоручив ей, словно весталке, поддерживать огонь в очаге, сам же направился к двери, чтобы исполнить приказание маршала. Однако в тот миг, когда он, собравшись с силами, приналег на дверь, чтобы притворить ее, донесся стук копыт скачущей галопом лошади, и достойный человек задержался из опасения, что если дверь окажется закрытой, то путник подумает, будто таверна либо переполнена, либо покинута, и как в том, так и в другом случае не остановится в ней.

— Простите, монсеньер, — проговорил он, просовывая голову в приоткрытую дверь, — но я полагаю, что к нам приехал еще один путник.

И действительно, рядом с таверной остановился всадник, соскочил с лошади и, бросив повод в руки хозяина, сказал ему:

— Отведи это животное в конюшню и не жалей ни отрубей, ни овса.

И живо вбежав в таверну, еще не освещенную ярким огнем, он сорвал с себя шляпу, промокшую под дождем, не обращая ни малейшего внимания на сноп брызг, обдавший всех присутствовавших в зале.

Первой жертвой новоприбывшего оказался герцог де Гиз; он быстро вскочил и одним прыжком оказался возле него, крича:

— Эй! Господин дурак, не будете ли столь любезны обращать внимание на то, что вы делаете?

Услышав подобное заявление, незнакомец повернулся и движением, быстрым, как мысль, выхватил шпагу. Без сомнения, г-н де Гиз дорого заплатил бы за те слова, какими он приветствован незнакомца, но вдруг герцог отступил — если не перед шпагой, то перед лицом вновь прибывшего.

— Как, принц, это вы? — удивился он.

Тому, кого герцог де Г "з назвал принцем, достаточно было бросить один взгляд на прославленного лотарингского военачальника, чтобы тоже узнать его.

— Вот именно, это я, господин герцог, — ответил он, почти так же удивленный тем, кого он встретил в этом третьеразрядном заведении, как и герцог, увидевший, кто туда приехал.

— Вот видите, принц, этот ливень до такой степени может ослепить человека, что я чуть не принял ваше высочество за школяра с ярмарки ланди.

Затем, поклонившись, он добавил:

— Приношу вашему высочеству самые искренние извинения.

— Не стоит беспокоиться, герцог, — отозвался новоприбывший с обычным для него непринужденным превосходством. — Но какой случай занес вас сюда? Я полагал, что вы находитесь в своем графстве Нантёй.

— Я действительно прибыл оттуда, принц.

— Дорогой из Сен-Дени?

— Мы сделали крюк и заехали в Гонес, чтобы по пути поглядеть на ярмарку ланди.

— Вы, герцог? Это было бы естественно для меня: мое легкомыслие благодаря моим друзьям вошло в пословицу. Но суровый, строгий герцог де Гиз, меняющий маршрут, чтобы поглядеть на празднество школяров…

— Опять-таки это не моя идея, принц. Я ехал с маршалом де Сент-Андре, и его дочь, моя крестница Шарлотта, маленькая капризница, пожелала увидеть, что представляет собой знаменитая ярмарка ланди, а когда нас застал дождь, мы высадились здесь.

— Значит, и маршал здесь? — спросил принц.

— Вот он, — произнес герцог и указал на отца и дочь, чьи контуры принц в полумраке видел, но черты лиц различить не мог.

Маршал сделал над собой усилие и привстал, держась за кресло.

— Маршал, — проговорил принц, подойдя к нему, — извините меня за то, что я не узнал вас, но, поскольку в этом зале темно, как в подземелье, или, точнее, поскольку в этом подземелье мрачно, как в тюрьме, а из-за ливня у меня помутилось в глазах, то я, подобно господину герцогу, оказался способен спутать благородного человека с каким-нибудь деревенским олухом. К счастью, мадемуазель, — продолжал принц, повернувшись к девушке и с восхищением разглядывая ее, — к счастью, зрение мало-помалу ко мне возвращается, и я от всего сердца сочувствую слепым, лишенным возможности увидеть собственными глазами лицо, подобное вашему.

Этот неожиданный комплимент заставил девушку покраснеть. Она подняла глаза, чтобы посмотреть на того, кто впервые в ее жизни обратился к ней со столь лестными словами, но тут же потупила взгляд, ослепленная молниями, которые испускали глаза принца.

Нам неизвестно, каково было ее впечатление; но безусловно в нем должны были присутствовать нежность и очарование, ибо девушке четырнадцати лет трудно было увидеть более блистательную внешность, чем у этого кавалера двадцати девяти лет, кого именуют принцем и к кому обращаются, употребляя титул "высочество".

Да, этот кавалер, само совершенство, был не кто иной, как Людовик I де Бурбон, принц де Конде.

Родившийся 7 мая 1530 года, он, как мы уже сказали, в тот момент, когда начинается наше повествование, приближался к своему тридцатилетию.

Он был роста ниже среднего, зато отличался великолепным телосложением. Коротко остриженные каштановые волосы ниспадали на сверкающий лоб, на котором френолог наших времен несомненно обнаружил бы все шишки исключительного ума. Голубые глаза цвета ляпис-лазури были переполнены такой несказанной нежностью и приветливостью, что, если бы острые брови не придавали некоторую суровость его лицу (хотя выражение его и смягчалось светлой бородкой), принца без труда можно было бы принять за прелестного школьника, только что оторвавшегося от материнской юбки, и, тем не менее, столь чарующий взгляд, прозрачный, как небесная синева, нес на себе отпечаток неуемной энергии этого человека; вот почему лучшие умы той эпохи сравнивали его с полноводной рекой, что ласкает взор, когда ее освещают солнечные лучи, но устрашает во время волнующих ее бурь. Одним словом, лицо отражало главное в его характере: доведенные до предела неустрашимость и жажду любви.

В этот момент, поскольку дверь была закрыта, а огонь в очаге наконец разгорелся, зал таверны озарился фантастическими сполохами, странно и прихотливо освещавшими обе группы собравшихся в левом и правом его углу; кроме того, отблески пламени, время от времени прорывавшиеся из верхних отверстий пылающего очага, продавали лицам синеватый оттенок, что делало всех присутствующих — и самых молодых и уже немолодых — чем-то похожими на существа, обитающие в иных мирах. Это впечатление было до такой степени реальным, что им проникся даже хозяин таверны: увидев, что, хотя еще не было и семи часов, ночь, казалось, уже наступила, он зажег лампу, и устроил ее на колпаке очага так, что она свисала над группой, состоявшей из принца де Конде, герцога де Гиза, маршала де Сент-Андре и его дочери.

Вместо того чтобы утихнуть, ливень хлынул с новой силой; нельзя было и подумать о том, чтобы уехать; в довершение всего с реки задул такой жуткий ветер, что не только ставни стали биться о стены, но и сама таверна сотрясалась до основания. Невозможно было даже помыслить о том, чтобы сесть в карету, так как на большой дороге ее, несомненно, перевернуло бы бурей вместе с лошадьми. Так что путники решили побыть в таверне до тех пор, пока не кончится этот ужасающий ураган.

Внезапно, посреди грома разбушевавшихся стихий, шума льющегося над головами дождя, ударов бьющихся о стенку ставен, грохота ломающейся при падении на землю черепицы, сорванной с крыши, послышался стук в дверь и чей-то жалобный, с каждым мгновением слабеющий голос стал умолять:

— Откройте! Откройте! Во имя Господа нашего, откройте!

Услышав стук, хозяин, который подумал, что появился еще один путник, поспешил было к двери, но стоило ему узнать этот голос, как он остановился посреди зала и промолвил, качая головой:

— Ты ошиблась дверью, старая колдунья. Не сюда ты должна стучаться, если хочешь, чтобы тебе открыли.

— Откройте же, хозяин, — повторял все тот же жалобный голос, — воистину, грешно оставлять бедную старуху без крова в такую погоду.

— Поверни помело в другую сторону, невеста дьявола! — крикнул в ответ хозяин таверны через дверь. — Тут для тебя чересчур благородное общество.

— А почему, — спросил принц де Конде, возмущенный черствостью владельца таверны, — а почему бы тебе не открыть дверь этой бедной женщине?

— Потому, что она колдунья, ваше высочество, колдунья из Андийи, жалкая старуха, которую в назидание другим стоило был сжечь посреди равнины Сен-Дени: она мечтает лишь о ранах и ссадинах, предсказывает лишь бурю и град. Я уверен, что это она из мести какому-нибудь бедному крестьянину вызвала столь мерзостную погоду.

— Колдунья она или нет, — проговорил принц, — все равно пойди отвори ей. Непозволительно в такую бурю оставлять за порогом человеческое существо.

— Ну, если ваше высочество этого желает, — заявил владелец таверны, — открою дверь этой старой еретичке, но мне бы хотелось, чтобы выше высочество об этом не пожалели, ведь она приносит с собой несчастье всюду, где бы ни появилась.

И хозяин таверны, вынужденный повиноваться, отворил дверь, несмотря на свое нежелание, и тут вошла, а точнее, ввалилась и упала на пол пожилая женщина, с развевающимися растрепанными седыми волосами, в совершенно рваном красном шерстяном платье и широкой накидке, которая была в таком же состоянии, что и платье, и ниспадала чуть ли не до пят.

Принц де Конде, принц во всем, встал, чтобы помочь колдунье подняться: у него было самое доброе на свете сердце. Однако вмешался хозяин таверны — он поставил старуху на ноги и заявил:

— Благодари господина принца де Конде, колдунья, если бы не он, ты можешь быть уверена, что ради блага города и его окрестностей я бы оставил тебя мучиться у порога.

Колдунья, не спрашивая, кто здесь принц, подошла прямо к нему, встала на колени и поцеловала подол его плаща. Принц бросил на несчастное создание взгляд, исполненный жалости.

— Хозяин, — приказал он, — принеси этой бедной женщине кувшин вина, и самого лучшего, какое у тебя есть. Выпей немного, старая, — продолжал он, — это тебя согреет.

Женщина уселась за одним из столов в глубине зала, лицом к входной двери, так что по правую руку от нее располагались принц, маршал де Сент-Андре и его дочь; по левую — капитан-гасконец, дворянин из Ангумуа и юный паж.

Дворянин из Ангумуа глубоко задумался. Юный паж увлекся созерцанием очаровательной мадемуазель де Сент-Андре. Один лишь капитан-гасконец с недоверием отнесся к словам хозяина таверны: соглашаясь в душе с тем, что пожилая женщина, быть может, и на самом деле колдунья, он все же полагал, что лишь десятая того, что наговорил о ней содержатель таверны, соответствует истине. Однако он решил воспользоваться ее даром, каким бы тот ни был, чтобы узнать, сумеет ли он в конце концов занять то самое желанное место, о котором уже справлялся и у дворянина из Ангумуа, и у юного пажа, но те, как известно, не сообщили ему на этот счет ничего утешительного.

Перепрыгнув через скамейку, он устроился перед колдуньей (она с явным удовольствием уже выпила первый стакан вина) и, широко расставив ноги, положив левую руку на эфес шпаги, опустив голову на грудь, окинул пожилую женщину взглядом, одновременно твердым и лукавым;

— Привет, колдунья! — воскликнул он. — Так ты, и правда, умеешь читать будущее?

— С помощью Господа, мессир, да, иногда.

— Значит, ты можешь предсказать мне судьбу?

— Постараюсь, если таково ваше желание.

— Вот именно, таково мое желание.

— Что ж, я к вашим услугам.

— Ну, вот моя рука, ведь вы, цыгане, читаете по руке, верно?

— Да.

Колдунья сухими черными руками взяла руку капитана, почти такую же высохшую и черную, как и у нее.

— О чем бы вы хотели, чтобы я вам рассказала сначала?

— Хочу, чтобы сначала ты рассказала мне, сумею ли я преуспеть.

Колдунья долго изучала руку гасконца.

Тот же, с нетерпением ожидавший ее слов, стал трясти головой, затем с оттенком сомнения произнес:

— Каким чертом ты можешь прочесть по руке человека, суждено ли ему преуспеть?

— О! Это очень легко, мессир, только это мой секрет.

— И что же это за секрет?

— Если я его вам расскажу, капитан, — заявила колдунья, — то он уже станет не моим секретом, а вашим.

— Ты права, его следует беречь; но поторопись! Ты щекочешь мне руку, цыганка, а я не люблю, когда старые бабы щекочут мне руки.

— Вы преуспеете, капитан.

— Правда, колдунья?

— Крестом клянусь!

— О, клянусь головой Господней! Хорошие новости!.. Как ты думаешь, это случится скоро?

— Через несколько лет.

— Черт! Мне бы больше пришлось по душе, если бы это случилось поскорее, например через несколько дней.

— Я могу лишь сообщать результат, а не ускорять ход событий.

— И мне это будет стоить больших трудов и боли?

— Нет; зато много боли будет причинено другим.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Хочу сказать, что вы честолюбивы, капитан.

— А! Клянусь крестом Господним! Это правда, цыганка.

— Так вот, чтобы достигнуть цели, для вас все пути окажутся хороши.

— Верно; укажи теперь, по какому из них мне надо следовать, и ты увидишь, что я не остановлюсь ни перед чем.

— О! Путь вы изберете сами, каким бы ужасным он ни был.

— И кем же я стану, если последую по этому ужасному пути?

— Вы станете убийцей, капитан.

— Клянусь кровью Христовой! — воскликнул гасконец. — Да ты просто старая потаскуха, и тебе следует предсказывать судьбу только тем, кто достаточно глуп, чтобы поверить твоим гаданиям.

И, бросив на нее возмущенный взгляд, он проследовал на место, бормоча себе под нос:

— Убийца! Убийца! Так, значит, я убийца? Учти, колдунья, что такое делают только за очень большую сумму!

— Жак, — вдруг проговорила мадемуазель де Сент-Андре (она внимательно следила за действиями капитана, напряженно прислушивалась к разговору со всем любопытством четырнадцати лет и потому не упустила ни единого слова из диалога между колдуньей и гасконцем), — Жак, поинтересуйтесь-ка теперь вашей судьбой, ведь настал ваш черед: меня это очень позабавит.

Молодой человек, к кому уже дважды обратились, назвав его этим именем, был не кто иной, как паж; он встал, не сделав ни единого замечания и, выражая всем своим поведением и быстротой отклика совершенное послушание, направился к колдунье.

— Вот моя рука, старая, — проговорил он, — не угодно ли вам будет погадать мне, как только что вы это сделали капитану?

— Охотно, прекрасное дитя, — заявила она.

И, взяв поданную ей молодым человеком руку, белую, как у женщины, она покачала головой.

— Что ж, старая, — спросил паж, — вы не видите по ней ничего хорошего, не так ли?

— Вы будете несчастны.

— Ах, бедный Жак! — произнесла наполовину шутливо, наполовину сочувственно юная девица, подстрекавшая его к этому гаданию.

Молодой человек меланхолично улыбнулся и одними губами проговорил:

— Я не буду несчастен, я уже несчастен.

— Всем вашим невзгодам причиной будет любовь, — продолжала старуха.

— Но, по крайней мере, я умру молодым? — вновь спросил паж.

— Увы, да, бедное мое дитя: в двадцать четыре года.

— Тем лучше!

— Как это, Жак, тем лучше?.. Что вы такое говорите?

— Раз уж я буду несчастен, так зачем жить? — отвечал молодой человек. — Но я умру хотя бы на поле боя?

— Нет.

— В собственной постели?

— Нет.

— В результате несчастного случая?

— Нет.

— Как же я тогда умру, старая?

— Я не в состоянии вам точно сказать, как именно вы умрете, зато я могу вас сказать, по какой причине вы умрете.

— И что же это за причина?

Старуха понизила голос.

— Вы станете убийцей! — заявила она.

Молодой человек побелел, словно предсказанное событие уже наступило. Он опустил голову и, возвратившись на место, сказал:

— Спасибо, старая: чему быть, того не миновать.

— Ну, — спросил капитану пажа, — что вам наговорила эта проклятая старая карга, мой юный франт?

— Ничего, что стоило бы повторить, капитан, — ответил паж.

Тут капитан обратился к дворянину из Ангумуа:

— Что ж, мой храбрец, не одолевает ли вас любопытство попробовать что-нибудь о себе узнать? Все равно, правильное будет предсказание или ложное, хорошее или плохое, вы через миг о нем забудете.

— Прошу прощения, — ответил дворянин, казалось вдруг вышедший из забытья, — а я как раз намеревался спросить у этой женщины о чем-то в высшей степени важном.

И, поднявшись, он направился прямо к-колдунье с такой четкостью движений, какая выдавала в нем целеустремленность и могучую силу воли.

— Волшебница, — произнес он печальным голосом, подав ей жилистую руку, — удастся ли мне то, что я желаю предпринять?

Колдунья взяла поданную руку, однако, подержав ее всего одно мгновение, с ужасом выпустила.

— О да! — проговорила она. — Вам все удастся, на вашу беду!

— Но удастся?

— Зато какой ценой, Господи Иисусе!

— Ценой смерти моего врага, верно?

— Да.

— Тогда какая разница?

И дворянин вернулся на место, бросив на герцога де Гиза взгляд, полный непередаваемой ненависти.

— Странно! Странно! Странно! — бормотала старуха. — Все трое — убийцы!^.

И она с ужасом посмотрела на группу, состоящую из капитана-гасконца, дворянина из Ангумуа и юного пажа. За этим сеансом хиромантии внимательно следили знатные посетители, сидевшие в другой половине зала. Следили глазами, ибо, не имея возможности все слышать, они зато имели возможность все видеть.

Как бы мало ни верили мы в колдовство, всегда любопытно обратиться с вопросом к таинственной науке, именуемой магией, либо для того чтобы тебе предсказали тысячу радостей, и ты бы отдал этой науке дань уважения, либо для того чтобы тебе предсказали тысячу несчастий, и ты бы обвинил ее в обмане. Без сомнения, именно это обстоятельство подтолкнуло маршала де Сент-Андре задать вопросы старухе.

— Не слишком-то я верю во все эти штучки, — начал он, — но в детстве, должен признаться, одна цыганка предсказала мне, что со мной случится до моих пятидесяти лет; теперь мне пятьдесят пять, и я не огорчусь, если другая мне предскажет, что со мной будет происходить вплоть до самой смерти… Так подойди же сюда, дочь Вельзевула, — добавил он, обращаясь к старухе.

Колдунья встала и подошла ко второй группе.

— Вот моя рука, — сказал маршал, — смотри, говори, причем громко, что же ты можешь сказать мне хорошего?

— Ничего, господин маршал.

— Ничего? Дьявол! Ну, да ладно, невелико дело. А плохого?

— Не задавайте мне вопросов, господин маршал.

— А, черт побери! Так вот, я задаю тебе вопрос. Итак, говори, что ты читаешь по моей руке?

— Насильственное пресечение линии жизни, господин маршал.

— То есть, ты хочешь сказать, что мне недолго осталось жить, верно?

— Отец! — пробормотала девушка и бросила на маршала взгляд, умоляющий не заходить слишком далеко.

— Полно, Шарлотта! — проговорил маршал.

— Прислушайтесь к тому, что говорит это прекрасное дитя! — посоветовала колдунья.

— Нет, нет, договаривай, цыганка! Так, значит, я скоро умру?

— Да, господин маршал.

— А умру я насильственной или естественной смертью?

— Насильственной. Смерть настигнет вас на поле боя, но не от руки благородного противника.

— Так, значит, от руки предателя?

— От руки предателя.

— Значит…

— Значит, вам предстоит встреча с убийцей.

— Отец! — дрожа, пробормотала девушка и прижалась к маршалу.

— Неужели ты веришь всей этой чертовщине? — спросил тот и обнял дочь.

— Нет, отец, но сердце мое так сильно бьется, что готово выскочить из груди, точно это предсказанное вам несчастье и впрямь осуществится.

— Дитя! — вздохнул маршал и пожал плечами. — Ну, покажи теперь ей свою руку и пусть ее предсказания прибавят к твоей жизни все дни, что будут отняты у моей.

Однако девушка упорно отказывалась.

— Что ж, подам вам пример, мадемуазель, — заявил герцог де Гиз и протянул руку колдунье.

Затем, улыбнувшись, он добавил:

— Предупреждаю тебя, цыганка, что я уже три раза обращался за предсказаниями, и все три раза они были зловещи; ради поддержания чести магии не ошибись.

— Монсеньер, — проговорила старуха, изучив руку герцога, — я не знаю, что вам предсказывали вплоть до нынешнего дня, но теперь предсказываю я.

— Посмотрим!

— Вы умрете точно так же, как маршал Сент-Андре: от руки убийцы.

— Это именно так и будет, — произнес герцог, — и нет ни единого способа этого избежать. Ладно, бери это и убирайся к черту.

И он бросил колдунье золотой.

— Ах, вот как? Эта колдунья нам предсказывает целую цепь убийств знатных людей? — вступил в разговор принц де Конде. — Я начинаю сожалеть о том, что пустил ее сюда, герцог, но чтобы не казалось, что я хочу в одиночку бежать от испытаний судьбы, то — клянусь честью! — теперь моя очередь, старуха!

— А сами-то вы верите в колдовство, принц? — спросил герцог де Гиз.

— Клянусь честью! Герцог, я уже повидал всякое: и как множество предсказаний остались неосуществленными, и как множество предсказаний претворились в жизнь, так что остается сказать подобно Мишелю Монтеню: "Что я знаю?" Ну, старушка, вот моя рука; что же ты на ней видишь? Хорошее или плохое, говори все.

— Вот что я вижу по вашей руке, монсеньер: жизнь, полную любви и битв, наслаждений и опасностей, а завершится она кровавой смертью.

— Значит, я тоже буду убит?

— Да, монсеньер.

— Как господин маршал де Сент-Андре, как господин де Гиз?

— Да, как они.

— Не важно, старая, говоришь ты правду или неправду, зато ты объявила, что я умру в приятном обществе, так что вот тебе за труды.

И он ей подал не один золотой, как это сделал герцог де Гиз, а весь кошелек.

— Если Небу будет угодно, монсеньер, — проговорила старуха, целуя руку принцу, — то пусть я, бедная колдунья, ошибусь и мое предсказание не осуществится!

— Ну а если оно осуществится, старая, несмотря на твое желание, чтобы оно оказалось ложным, обещаю тебе впредь верить колдунам. Правда, — добавил принц, смеясь, — это окажется несколько поздновато.

На мгновение воцарилась гробовая тишина и стало, слышно, как стихает дождь.

— Однако, — прервал молчание принц, — гроза слабеет. Желаю вам всего доброго, господин маршал. Желаю вам всего доброго, господин герцог. В девять часов меня ждут в особняке Колиньи, так что мне пора отправляться в путь.

— Как, принц, в такую грозу? — спросила Шарлотта.

— Мадемуазель, — ответил тот, — я искренне благодарю вас за заботу, но мне нечего опасаться грома, ведь мне суждено пасть от руки убийцы.

И, попрощавшись с двумя путниками, а затем задержав на мадемуазель де Сент-Андре такой взгляд, что она вынуждена была опустить глаза, принц вышел из таверны, и через мгновение с парижской дороги раздался стук копыт-лошади, скачущей галопом.

— Пусть подадут карету, малыш Жак, — проговорил маршал, — если принца ждут в девять часов в особняке Колиньи, то нас ждут в десять во дворце Турнель.

Карета была подана. Маршал де Сент-Андре, его дочь и герцог де Гиз - заняли свои места.

Оставим их на парижской дороге следующими за принцем де Конде: мы вернемся к ним позднее.

Назовем только имена тех троих, кому колдунья предсказала смерть от руки убийц, — это герцог де Гиз, маршал де Сент-Андре, принц де Конде, а также тех троих, кому она предсказала стать убийцами, — Польтро де Мере, Бобиньи де Мезьер, — Монтескью.

Без сомнения, именно для того, чтобы^- предостеречь и тех и других, что, однако, оказалось бесполезным для каждого из них, Провидение свело вместе этих шестерых в таверне "Красный конь".

Назад: ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Дальше: I ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА

Александр Дюма Предсказание

Пролог

1 ЯРМАРКА "ЛАНДИ"

2 ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ, ЕСЛИ ИДЕТ ДОЖДЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МЕДАРДА, ОН ИДЕТ ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ

3 ТАВЕРНА "КРАСНЫЙ КОНЬ"

4 ПУТНИКИ

Александр Дюма
Предсказание

1
ЯРМАРКА "ЛАНДИ"

2
ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ,
ЕСЛИ ИДЕТ ДОЖДЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МЕДАРДА, ОН ИДЕТ ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ

3
ТАВЕРНА "КРАСНЫЙ КОНЬ"

4
ПУТНИКИ