Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 37.Отон-лучник. Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание
Назад: XXIX В КАНУН РАЗВЯЗКИ
Дальше: ЗАКЛЮЧЕНИЕ

XXX
ИСПОВЕДЬ

Услышав первое признание Мерседес, король вздохнул с облегчением.
— Я слушаю, — произнес он, как всегда, отрывистым и властным тоном.
— Государь, — тихо сказала Мерседес, — то, о чем я вам поведаю, женщине выговорить трудно, хотя, право, я далеко не так виновна, как это кажется с первого взгляда. Но будьте снисходительны хотя бы в словах, умоляю вас, иначе я не смогу продолжать.
— Говорите, донья Мерседес, — отвечал дон Карлос чуть мягче, — и знайте: тайна, вверенная священнику, не будет так свято хранима, как та, что вы сейчас доверите своему королю.
— Да будет с вами милость Божья, государь, — промолвила Мерседес.
И она провела рукой по лбу, но не для того, чтобы сосредоточиться и все вспомнить, ибо легко заметить, что она жила воспоминаниями, — нет, лоб Мерседес увлажнился от волнения, охватившего ее.
— Государь, я воспитывалась вместе с сыном друга моего отца; брат с сестрой и не подозревали, что на свете существуют иные чувства, кроме родственной нежности; но вот наши родители, которых все считали неразлучными друзьями, рассорились, что-то не поделив.
Это еще не все: ссора повлекла за собой денежную тяжбу. Кто был прав, кто не прав? Не знаю; известно одно — отец выплатил требуемую сумму, покинул Севилью, где мы жили, и переехал в Кордову — подальше от бывшего друга, а ныне смертельного врага.
Разрыв между отцами разлучил и детей.
Мне было в ту пору лет тринадцать; тому, кого я звала братом, было семнадцать: прежде мы никогда не говорили друг другу о любви, пожалуй, и не думали об этом, пока из-за нежданной внезапной разлуки мы не поняли, что происходит в наших душах.
Мы изнывали от тоски, наши сердца обливались кровью — дружба, разбитая рукой наших родителей, превращалась в любовь.
Тревожило ли их это? Думали ли они о том зле, что причинили нам? Вероятно, они и не подозревали о нашем чувстве, а если бы даже и знали, ненависть их была так сильна, что им было безразлично, как все это отразится на нас, на нашей любви.
Итак, теперь обе семьи были разделены и ненавистью и расстоянием. Но при последнем свидании мы поклялись друг другу, что ничто не сможет нас разлучить.
И правда, какое было дело нам, бедным детям, что росли вместе с рождения, до ненависти наших родителей! Ведь целых десять лет нам повторяли неустанно: "Любите друг друга". И так ли велика была наша вина, когда мы ослушались внезапного приказа: "Возненавидьте друг друга".
Мерседес замолчала; казалось, она ждала ободряющего слова короля, и он вдруг произнес:
— Я не знаю, что такое любовь, ибо никогда не любил, сеньора!
— Значит, государь, — горестно отвечала Мерседес, — судьба против меня: вам не понять того, в чем я должна вам признаться.
— Простите, сеньора, зато я судья, ибо я король с детских лет и мне ведомо, что такое справедливость.
Мерседес продолжала:
— Мы сдержали слово, данное друг другу; разлука усиливала наше чувство, о котором наши родители и не подозревали.
Дом моего отца в Кордове стоял на берегу Гвадалквивира; комната моя была самая дальняя, окно с решеткой выходило прямо на реку. Юноша, которого я любила, три раза в неделю исчезал из Севильи, якобы отправляясь на охоту в горы. Он купил лодку и, переодевшись рыбаком, приходил ко мне, чтобы сказать, что по-прежнему любит меня, и услышать из моих уст, что я еще люблю его.
Сначала мы надеялись, что придет конец ненависти между нашими семьями; но ненависть росла.
Возлюбленный умолял бежать вместе с ним.
Я противилась.
Тогда его охватило мрачное отчаяние: ночные свидания, вначале бывшие для него счастьем, уже не радовали его.
В те дни война между христианами и маврами разгоралась все сильнее.
Однажды вечером он объявил мне, что жизнь ему опостылела и ему останется одно — искать смерти в бою.
Я плакала, не соглашалась. Он уехал.
Мы не виделись целый год, но за этот год до меня доходили слухи о его подвигах; если б я могла полюбить его еще больше, то полюбила бы за доблесть.
Известия о нем почти всегда приносил нам один молодой человек; ему довелось сражаться рядом с моим возлюбленным, делить с ним опасности. Этим товарищем по оружию был сын друга моего отца, и звали его Руис де Торрильяс.
Король слушал молча, угрюмо насупив брови, неподвижный, словно мраморное изваяние. Донья Мерседес решилась посмотреть на него, пытаясь догадаться по его взгляду, надо ли продолжать рассказ.
Дон Карлос понял ее немой вопрос и сказал:
— Продолжайте!
Донья Мерседес снова заговорила:
— Я так внимательно слушала дона Руиса, так спешила к нему, когда докладывали о его появлении, что молодой человек, вероятно, решил, будто он нравится мне, а ведь думала я не о нем, а о том, кого не было рядом со мною. Дон Руис стал приходить все чаще, и то, как он говорил, как смотрел на меня, выдало мне тайну его сердца.
С тех пор, хотя мне было и нелегко отказаться от его рассказов о том, кто владел всеми моими помыслами, кто унес с собой все мои радости, я уже не выходила к дону Руису.
Да вскоре и он исчез: армия, в которой он служил, была брошена на осаду Гранады.
Однажды мы узнали, что Гранада взята.
Большая это была радость для нас, христиан, знать, что отныне столица мавров в руках католических королей. Но я по-прежнему тосковала, радость мне была не в радость, да и у отца в те дни снова были неприятности.
Дело в том, что наше состояние перешло к нам от первой жены отца, а унаследовать все должен был ее сын, искатель приключений, которого считали мертвым; я почти не знала его, хотя и приходилась ему сестрой.
И вот он появился и потребовал свое богатство.
Отец попросил дать ему время, чтобы привести в порядок все дела; сделав подсчеты, он предупредил меня, что мы совершенно разорены.
Я решила, что настал благоприятный час, и осмелилась заговорить о старинном друге, с которым он порвал. Но стоило мне произнести первое слово, как глаза отца вспыхнули от гнева.
Я умолкла.
Ненависть словно оживала в нем при каждой новой беде.
Снова заводить разговор не стоило.
В ту ночь я не могла уснуть и сидела на балконе, выходившем прямо на реку; жалюзи были открыты, поскольку от железных перекладин мне становилось душно.
В горах таяли снега; Гвадалквивир разлился и нес свои воды почти у моих ног. Я смотрела на небо, следила за облаками, их очертания то и дело менял своевольный ветер, как вдруг сквозь тьму я заметила лодку, а в ней человека. Я откинулась назад, чтобы он не увидел меня: пусть плывет дальше. Но тут, заслонив звездное небо, промелькнула какая-то тень, кто-то шагнул на балкон; я вскрикнула от страха и вдруг услышала такой знакомый голос:
"Это я, Мерседес, тише!"
Да, это был он. Мне следовало бежать, а я даже не подумала о бегстве; почти потеряв сознание, я упала в его объятия. А когда я очнулась… увы, государь, я уже не принадлежала себе.
Нет, мой несчастный возлюбленный явился вовсе не для того, чтобы совершить прегрешение; он пришел взглянуть на меня в последний раз и проститься навеки. Вместе с генуэзцем Колумбом он отправлялся в неведомые страны.
Он издали заметил меня на балконе, я была одна, и без помех проник в дом. Решетка жалюзи никогда прежде не открывалась, и он впервые очутился у меня в спальне.
Он умолял меня бежать; если бы я согласилась отправиться с ним в опасное плавание, он бы добился от Колумба согласия, чтобы я следовала за ним, переодевшись в мужскую одежду; если б я предпочла бежать с ним в чужие края, то ему было бы хорошо в любом уголке земли, лишь бы я была рядом. Он был богат, независим, мы любили друг друга и повсюду были бы счастливы.
Я отказалась.
Перед рассветом он ушел. Мы простились навсегда, по крайней мере, так мы думали. Он отправился в Палое-де-Могер к Колумбу, собиравшемуся отплыть через месяц.
Вскоре выяснилось, что мы гораздо несчастнее, чем полагали: я ждала ребенка. Я сообщила ему роковую новость; я хотела, чтобы он уже уехал, но страшилась его отъезда, и вот, проливая слезы в одиночестве, предалась воле Божьей.
Не получив ответа, я вообразила, что он уже плывет к тому неведомому Новому Свету, который обессмертил Колумба, но вдруг однажды ночью услышала под окном свист, всегда возвещавший о его появлении.
Я решила, что мне это показалось, и, вся дрожа, стала ждать.
Свист раздался снова.
О, признаюсь вам, я с несказанной радостью бросилась к окну и распахнула его.
Он стоял в лодке, протягивая руки; отплытие Колумба задержалось, и он пересек пол-Испании, чтобы в последний раз увидеть меня или увезти с собой.
Увы! Сама наша беда вселила в него надежду, что я соглашусь бежать.
Однако мне невозможно было согласиться, ведь я была последним утешением, единственным близким человеком отца, потерявшего все; мною было принято решение во всем ему признаться — пусть гневается, но я его не покину.
О, то была ужасная ночь, государь, однако ей уже не суждено было повториться.
Отплытие Колумба было назначено на третье августа. Каким-то чудом мой любимый успел повидать меня, каким-то чудом успел вернуться к сроку.
О государь, у меня нет сил описать его мольбы, убеждения и уговоры. Много раз он спускался в лодку и снова поднимался на балкон; наконец он схватил меня, поднял, решив увезти силой. Я закричала, позвала на помощь. Шум услышали, кто-то проснулся, кто-то спешил в мою комнату, нужно было бежать, чтобы не быть застигнутым.
Он прыгнул в лодку; я же, чувствуя, что его сердце отрывается от моего, замертво упала на пол.
Меня нашла Беатриса…
И сейчас Мерседес была почти так же взволнована, как в ту роковую ночь; рыдая, она ломала себе руки и, по-прежнему стоя на коленях, так обессилела, что прислонилась к креслу.
— Передохните, сеньора, — суровым, холодным тоном произнес дон Карлос, — я могу уделить вам всю ночь.
Наступило молчание, слышались лишь стенанья доньи Мерседес. Дон Карлос не шевелился; его можно было принять за изваяние, он так владел собою, что даже дыхания его не было слышно.
— И вот любимый уехал, — продолжала донья Мерседес; казалось, что с этими словами душа ее отлетела. — А через три дня к отцу пришел его друг — дон Франсиско де Торрильяс.
Он сказал, что ему нужно наедине поговорить с отцом о важном деле.
Старики уединились в кабинете.
Оказалось, дон Франсиско пришел к отцу просить моей руки от своего имени и от имени своего сына.
Его сын страстно любил меня и заявил, что не может без меня жить.
Ничто не могло так осчастливить отца, как это предложение, но одна мысль смущала его.
"А известны тебе, — спросил он своего друга, — мои денежные дела?"
"Нет. Но мне это безразлично".
"Я ведь разорен", — произнес отец.
"Ну так что же?"
"Разорен вконец!"
"Тем лучше", — ответил друг.
"Как же так — тем лучше?"
"Я богат, моего богатства хватит нам обоим, и как бы высоко ты ни оценил сокровище, которое ты отдаешь нам, я смогу заплатить за него".
Отец протянул руку дону Франсиско.
"Я разрешаю дону Руису сделать предложение моей дочери, — произнес он, — если Мерседес даст согласие, то будет его женой".
Я провела три ужасных дня. Отец, не подозревавший о причинах моего недуга, навещал меня каждый день.
Через десять минут после ухода дона Франсиско он уже был у меня и рассказал обо всем, что произошло.
Всего четверть часа тому назад я не могла себе представить, что стану еще несчастнее; оказалось, я ошиблась.
Отец ушел от меня, объявив, что завтра ко мне придет дон Руис.
У меня не хватило сил отвечать ему, когда же он ушел, я почувствовала невыносимую подавленность.
Однако мало-помалу оцепенение стало проходить, и я начала раздумывать о своем положении — мне чудилось, что передо мной не страшные тени прошлого, а призрак будущего.
Самым страшным было то, что я вынуждена была скрывать от всех роковую тайну. О! Если б я могла кому-нибудь довериться, я бы, право, не страдала так.
Наступила ночь. Беатриса хотела остаться около меня, но я отослала ее, чтобы выплакаться в уединении.
Слезы лились рекой, государь, и уже давно пора бы им иссякнуть, но Господь в доброте своей сделал их источники бездонными.
Постепенно все затихло, и я вышла на балкон, где была так счастлива и так несчастна.
Мне казалось, что любимый снова должен приехать.
О, я еще никогда не призывала его так горячо, от всего сердца.
Если б он вернулся, я бы, мысленно умоляя отца о прощении, не сопротивлялась больше: бежала бы и всюду следовала за ним, куда бы он ни пожелал.
Появилась лодка, кто-то плыл вверх по Гвадалквивиру и пел.
Нет, это был не его голос, да ведь он всегда плыл молча, но я поддалась игре воображения и, протягивая руки к рожденному мною призраку, стала звать:
— Приди, приди, приди!
Лодка проплыла мимо. Разумеется, рыбак не обратил внимания на слова, раздавшиеся в темноте, на женщину, склонившуюся к нему.
Но, видимо, он почувствовал, что крик в ночи исполнен страдания, и, проплывая мимо, умолк, а запел снова, когда лодка была уже далеко.
Вот она исчезла из вида; я осталась одна; наступила тишина, когда словно слышится дыхание природы.
Звездное небо отражалось в воде; я будто повисла в воздухе; пустота притягивала меня, хотя от нее кружилась голова. Я была так несчастна, что мне хотелось умереть. От мысли о смерти до нее самой был всего один шаг… Сделать его было совсем просто: внизу, в трех футах от меня, могила открывала мне объятия.
Я чувствовала, что голова моя склоняется, тело перевешивается через перила балкона, а ноги вот-вот оторвутся от пола.
И вдруг я вспомнила о ребенке.
Ведь, кончая с собой, я совершала не только самоубийство, но и убийство.
Я отпрянула от перил, закрыла решетку, а ключ швырнула в воду, чтобы не поддаваться горькому искушению, пятясь, вошла в комнату и бросилась на постель.
Время текло медленно, на душе было тоскливо.
Но вот разгорелась заря, послышался шум дня. Беатриса отворила дверь и вошла ко мне.
Начиналась обычная жизнь.
В одиннадцать часов пополудни Беатриса сказала, что пришел дон Руис: его прислал мой отец.
Я уже приняла решение и велела дону Руису войти.
Он держался робко, но сиял от счастья, так как отец сказал ему, что нисколько не сомневается в моем согласии.
Но, бросив взгляд на меня и увидев, что я бледна и холодна, он вздрогнул и тоже побледнел.
Я подняла на него глаза и стала ждать.
Голос изменил ему, раз десять он пытался сказать о том, что его привело ко мне…
Он говорил, и ему, должно быть, казалось, что его слова разбиваются о непроницаемую стену, заслонившую мое сердце.
Вот наконец он признался, что уже давно любит меня, что наша свадьба — это дело решенное, ибо так договорились наши отцы, и что недостает лишь моего согласия, чтобы он стал самым счастливым человеком на свете.
"Сеньор, — ответила я твердым голосом, поскольку ответ я обдумала заранее, — я не могу принять предложение, оказывающее мне честь".
Мертвенная бледность покрыла его и без того бледное лицо.
"Боже мой! Да почему же?" — спросил он.
"Потому что я люблю другого и через семь месяцев стану матерью".
Он пошатнулся и чуть не упал.
Это признание, сделанное человеку, которого я видела до того не больше пяти-шести раз, говорило о моем безнадежном отчаянии, ведь я даже не просила сохранить тайну, доверившись его благородству; настаивать он уже не мог.
Он склонился передо мной, поцеловал подол моего платья и вышел, проговорив лишь такие слова:
"Да хранит вас Господь!"
Я осталась одна.
Я все ждала, что вот-вот явится отец, и дрожала, думая о том, что надо будет во всем признаться; но, к моему великому изумлению, он не заговорил об этом.
Перед обедом я попросила передать, что мне нездоровится и я прошу разрешения не выходить к столу.
Отец согласился без возражений и расспросов.
Пролетело три дня.
На третий день Беатриса, как и в прошлый раз, объявила о приходе дона Руиса.
Как и тогда, я велела его принять. Он так держал себя при расставании, что несказанно тронул меня: было что-то возвышенное в том уважении, какое он проявил к бедной погибшей девушке.
Он вошел и остановился близ двери.
"Подойдите, сеньор дон Руис", — сказала я.
"Мой приход вас удивляет и стесняет, не правда ли?" — спросил он.
"Удивляет, но не стесняет, — ответила я, — ибо я чувствую в вас друга".
"И вы не ошибаетесь, — проговорил он. — Однако я не стал бы надоедать вам, если б это не было необходимо для вашего спокойствия".
"Объясните же мне все, сеньор дон Руис".
"Я не мог сказать вашему отцу, что вы отказались быть моей супругой, поскольку он велел бы все объяснить, а ведь вы не посмели бы признаться ему во всем, как признались мне, не правда ли?"
"Предпочла бы умереть!"
"Видите, я поступил правильно".
"А что вы сказали?"
"Я сказал, что вы просите несколько дней для размышления и хотите провести эти дни в одиночестве".
"Так, значит, вам я обязана своим спокойствием?"
Он поклонился.
"Теперь, — продолжал он, — всей душой поверьте мне, что я ваш друг, это очень важно".
Я протянула ему руку.
"О да! Друг, искренний друг, я верю", — произнесла я.
"Тогда ответьте мне прямо, без колебаний, как вы сделали в первый раз".
"Спрашивайте!"
"Надеетесь ли вы выйти замуж за человека, которого вы любите?"
"Нет, это невозможно".
"Разве он умер?" — воскликнул дон Руис.
"Он жив".
Искра радости, блеснувшая в его глазах, погасла.
"Вот и все, что я хотел узнать", — поклонившись мне снова, он вышел со вздохом.
Прошло еще три дня.
Я не покидала свою комнату, и, кроме Беатрисы, никто ко мне не входил, даже отец.
На четвертый день дон Руис появился снова.
Я почти ждала его и перестала дичиться; это был мой единственный поверенный, и я понимала, что он сказал правду: он был настоящий друг.
Как всегда, он вошел очень почтительно и только по поданному мной знаку приблизился ко мне.
Я протянула ему руку, он взял ее и слегка коснулся губами. После недолгого молчания, глядя на меня с глубоким сочувствием, он произнес:
"Я все время размышлял о вашем положении — оно ужасно".
Я вздохнула.
"Несмотря на все мои старания, нельзя вечно откладывать ваш ответ".
"Увы, это так", — согласилась я.
"Я бы мог сказать, что отказываюсь от своего предложения; я готов был бы, как это не постыдно, сказать, что разорение вашего отца охладило мои чувства. Но что даст вам мой отказ? Отсрочку — в два-три месяца".
Я залилась слезами, ведь он был прав.
"Не сегодня-завтра ваш отец все узнает, узнают люди, и тогда… тогда вы будете обесчещены", — добавил он, понизив голос.
"Как же мне быть?" — воскликнула я.
"Выйти замуж за человека, преданного вам, готового стать вашим супругом перед светом, а для вас только братом".
Я покачала головой и прошептала:
"Да, но где найти такого человека?"
"Вот он — представляю его вам, Мерседес, ведь я говорил, что давно люблю вас".
"Вы любите, но…"
"Люблю страстно, всем сердцем, всей душой, и преданность — одно из тех чувств, что я питаю к вам".
Я подняла голову, почти испуганная его словами.
Я не думала, что преданность всесильна!
"Я буду вашим братом, — повторил он, — а ваше дитя станет и моим, и клянусь честью дворянина, никогда, ни единым словом мы не обмолвимся об этом".
Я смотрела на него, полная сомнений и колебаний.
"Пожалуй, поступить так все же лучше, чем броситься из окна в реку, протекающую под окнами вашего дома…"
Я промолчала, а потом упала к его ногам.
"Брат мой, — сказала я, — сжальтесь над своей супругой и пощадите честь моего отца".
Он поднял меня, поцеловал мне руку и удалился.
Через две недели я вышла за него замуж.
Как подобает человеку благородному, дон Руис выполнил обещание, но сама природа восстала против обмана, и хотя дон Руис всегда по-отцовски заботился о моем сыне, Фернандо не питал к нему сыновних чувств.
Вот, государь, теперь вы знаете все!..
— Кроме имени отца, — возразил король, — но вы сейчас его назовете.
Опустив глаза, Мерседес прошептала:
— Дон Иньиго Веласко.
— Хорошо, — сказал король. — Я узнал все, что хотел. И он вышел с важным и мрачным видом, а она так и осталась стоять на коленях.
Перед уходом он негромко произнес:
— Я так и думал: не может быть, чтобы сын дал пощечину родному отцу.
Назад: XXIX В КАНУН РАЗВЯЗКИ
Дальше: ЗАКЛЮЧЕНИЕ