XXVII
РЕКА И ПОТОК
Есть жизни, судьба которых предопределена: у иных она течет плавно и величаво, подобно таким многоводным рекам, как Миссисипи и Амазонка, пересекающим тысячи льё равнин от истока до моря и несущим на себе суда, подобные городам, с таким множеством пассажиров, что их хватило бы для устройства целой колонии.
Другие же реки, что берут начало на вершинах гор, каскадами низвергаются с высоты, мчатся водопадами, скачут потоками и, пробежав всего лишь десять-пятнадцать льё, впадают в речку, реку или озеро, но еще некоторое время они будут волновать и вспенивать воды, с которыми смешали свои струи, — только одно это им и остается.
На подробное изучение первых, описание их берегов и окрестностей путешественнику потребуются недели, месяцы, годы; чтобы познакомиться с бурным течением вторых, путнику достаточно несколько дней: ручей, ставший каскадом, каскад, ставший водопадом, водопад, ставший потоком, рождается и умирает на пространстве в десять льё за одну неделю.
Однако за эту неделю путник, идущий по берегу вдоль потока, пожалуй, получит больше ярких впечатлений, нежели путешественник, целый год знакомившийся с берегами большой реки.
Историю, что мы рассказываем читателю, можно сравнить с каскадами, водопадами, потоками; с первой же страницы события стремительно несутся вперед, бурлят и с ревом докатываются до последней.
Для тех, кого ведет длань Божия, законы движения меняются, и когда человек достигает цели, ему кажется, что он совершил свой путь не пешком, не верхом на лошади, не в экипаже, а в какой-то волшебной машине, что проносится по равнинам, селениям, городам, подобно локомотиву, исторгающему грохот и пламя, или же на воздушном шаре, летящем с такой быстротой, что долины, селения, города, превращаясь в точки, исчезают из глаз, теряясь в пространстве, и даже у сильных кружится голова, и всем тяжело дышать.
Мы уже оставили позади две трети страшного путешествия, и (если не говорить о бесстрастном лоцмане, что зовется доном Карлосом, которому — под именем Карла V — предназначено вникать в бедствия, потрясающие общество, как ныне он вникает в несчастья, потрясшие семьи) каждый покинул или собирался покинуть площадь, где разыгрались только что рассказанные нами события, и у каждого тяжело было на душе и голова шла кругом.
Мы уже видели, что дон Фернандо бежал первым, вторым ушел дон Руис, проклиная сына, жалуясь на короля, взывая к Богу, и, наконец, король, как всегда спокойный, но как никогда мрачный, ибо его тревожила мысль о том, что в дни его владычества сын совершил неслыханное доселе преступление — дал пощечину отцу, — король удалился медленной и размеренной походкой во дворец, в Альгамбру, куда он и держал путь после посещения тюрьмы, где побывал вместе с верховным судьей.
И только те действующие лица, кого особенно касалась недавняя сцена, стояли, словно окаменев, среди толпы, и люди смотрели на них и сочувственно и удивленно, — то были Мерседес, опиравшаяся, когда теряла сознание, на плечо доньи Флор, и дон Иньиго, будто громом пораженный словами короля: "Не смейте являться ко мне до тех пор, пока виновный не будет взят под стражу".
Итак, ему предстояло взять под стражу человека, вызывавшего в нем такое теплое чувство, человека, о чьем помиловании он так настойчиво и безуспешно хлопотал, а ведь тогда того обвиняли лишь в преступлениях, свершенных против людей, сейчас же ему грозит еще более тяжкая кара за святотатство — преступление, свершенное против Господа Бога, и теперь он сам, дон Иньиго, пожалуй, готов стать мятежником, сообщником неслыханного преступления, поправшего нравственные устои человеческого общества, готов никогда больше не являться к королю.
Да, может быть, в глубине души он уже и склонялся ко второму решению, ибо, отложив на более поздний час выполнение приказа об аресте дона Фернандо, он торопливо пошел к дому, чтобы дать кое-какие распоряжения: надо было оказать помощь донье Мерседес — ей стало дурно.
Следовало бы сейчас же проводить ее домой, но странное дело: едва только дон Иньиго, сильный и крепкий, словно юноша, подошел к матери дона Фернандо, собираясь перенести ее на руках, донья Мерседес, заслышав его шаги, вздрогнула и, открыв глаза, крикнула, словно страшась чего-то:
— Нет, нет, только не вы, не вы!
И дон Иньиго, услышав ее слова, опустил голову и поспешил за кормилицей дона Фернандо и стариком-слугой, который был оруженосцем дона Руиса во время войны с маврами; между тем донья Флор в полном недоумении тихо повторяла:
— Отчего же моему отцу не помочь вам, сеньора?
Но Мерседес снова закрыла глаза, а спустя некоторое время, собрав все силы, превозмогая слабость, она с помощью доньи Флор пошла, с трудом ступая, к дому и почти дошла до него, когда двое слуг выбежали из дверей и поддержали ее…
Донья Флор уже собиралась войти в дом вместе с Мерседес, но на пороге ее остановил отец.
— В последний раз вы входите в этот дом, — сказал дон Иньиго, обращаясь к дочери, — проститесь с доньей Мерседес и возвращайтесь сюда.
— Проститься? В последний раз в этот дом? Что это значит, отец?
— Я не могу жить в доме матери, если должен предать смерти ее сына.
— Смерти? Дона Фернандо? — крикнула молодая девушка, бледнея. — Неужели король осуждает его на смерть?
— Существовало бы наказание более тяжкое, чем смертная казнь, дон Фернандо был бы к нему приговорен.
— Отец! Разве вы не можете пойти к дону Руису, своему другу, и уговорить его?..
— Нет, не могу.
— Неужели донья Мерседес не может пойти к своему супругу и упросить его взять жалобу назад?
Дон Иньиго покачал головой.
— Нет, не может.
— Боже мой, Боже мой, — твердила донья Флор, — я буду взывать к сердцу матери, и, право же, сердце ее найдет способ спасти сына!
С этими словами она вбежала в дом.
Донья Мерседес сидела в том самом зале, где совсем недавно она стояла рядом с сыном, прижимая руку к радостно бьющемуся сердцу; и вновь рука ее была прижата к сердцу, только теперь оно разрывалось от горя.
— Мама, мама, — воскликнула донья Флор, — неужели же нельзя спасти дона Фернандо?
— Твой отец подал тебе хоть какую-нибудь надежду, дитя мое?
— Нет.
— Верь своему отцу, бедная девочка.
И она разрыдалась.
— Но, по-моему, сеньора, — настаивала донья Флор, — после стольких лет супружества вы можете попросить дона Руиса об этой милости?..
— Он откажет мне.
— Но ведь отец всегда остается отцом, сеньора.
— Да, отец… — промолвила Мерседес.
И она закрыла лицо руками.
— И все же попытайтесь, сеньора, умоляю вас.
Мерседес раздумывала недолго.
— Пожалуй, верно, ведь это не только мое право, это мой долг, — проговорила она и обратилась к оруженосцу: — Висенте, где ваш господин?
— Он заперся у себя в комнате, сеньора.
— Вот видите, — сказала Мерседес, словно хватаясь за этот предлог.
— Попросите его ласковым голосом открыть дверь, сеньора, и он откроет, — повторяла донья Флор.
Мерседес попробовала подняться, но снова упала в кресло.
— У меня нет сил, вы же видите, — жалобно произнесла она.
— Я вам помогу, сеньора, — предложила девушка и, обняв ее, подняла с силой, неожиданной для такого хрупкого создания.
Мерседес вздохнула и пошла вместе с доньей Флор.
Минут через пять безутешные мать и любящая девушка постучали в дверь дона Руису.
— Кто там? — произнес он угрюмо.
— Я, — отвечала донья Мерседес едва слышно.
— Кто это?
— Его мать!
Из комнаты донесся стон, потом шум шагов — кто-то приближался, медленно, тяжело ступая, и вот дверь отворилась.
Появился дон Руис, взгляд его блуждал, борода и волосы были всклокочены.
Казалось, за полчаса он постарел на десять лет.
— Вы тут? — спросил он; заметив донью Флор, он продолжал: — Да вы не одна. Я бы удивился, если бы вы отважились прийти одна.
— Ради спасения сына я бы на все отважилась, — отвечала Мерседес.
— Входите же, но одна.
— Дон Руис, — тихо попросила донья Флор, — не позволите ли вы дочери вашего друга присоединить свою просьбу к просьбе матери?
— Если донья Мерседес согласна в вашем присутствии говорить со мной и что-то сообщить мне, тогда входите.
— О нет, нет, я войду одна или уйду прочь! — крикнула Мерседес.
— Что ж, идите без меня, сеньора, — согласилась донья Флор, подчиняясь воле несчастной матери и отступая перед доном Руисом, повелительным жестом остановившим ее.
Дверь закрылась за Мерседес.
Донья Флор застыла на месте, пораженная всем, что видела; перед ней словно начинала раскрываться какая-то тайная драма, но действие, которое перед ней развертывалось, было ей непонятно.
Могло показаться, будто она подслушивает, но она ничего не слышала: все заглушало биение ее сердца.
И однако ей чудился то умоляющий, робкий голос Мерседес, то мрачный, угрожающий голос дона Руиса.
Вдруг она услышала странный шум; похоже было, что на пол упало что-то тяжелое.
Она подумала, что это могла упасть донья Мерседес, потеряв сознание.
Донья Флор бросилась к двери и распахнула ее; действительно, донья Мерседес лежала, вытянувшись во весь рост, на полу.
Девушка подбежала, попыталась приподнять несчастную, но дон Руис знаком остановил донью Флор. Было ясно, что Мерседес упала, подкошенная волнением, которого не смогла перенести.
Дон Руис стоял в десяти шагах от Мерседес, и если бы она упала по его вине, он бы не успел отойти на такое расстояние.
С выражением, не лишенным нежности, он посмотрел на нее, затем поднял, перенес из комнаты в прихожую и положил на кушетку.
— Бедная женщина, бедная мать, — пробормотал он.
Потом он вернулся в комнату и снова заперся, не сказав ни слова молодой девушке, будто ее и не было.
Немного погодя Мерседес открыла глаза, собралась с мыслями, пытаясь понять, что с ней, где она находится, припоминая, как она очутилась здесь, затем встала, качая головой.
— Я так и знала, так и знала! — шептала она.
Мерседес вернулась к себе в комнату в сопровождении молодой девушки и упала в кресло.
В эту минуту дон Иньиго крикнул из-за двери — переступить порог он не решился:
— Дочь моя, пора, нам нельзя здесь оставаться.
— Да, да, — поспешно сказала Мерседес, — ступайте!
Девушка опустилась на колени.
— Сеньора, благословите меня, я постараюсь добиться того, чего не удалось добиться вам.
Мерседес протянула руки к донье Флор, коснулась губами ее лба и произнесла слабым голосом:
— Да благословит тебя Бог, как благословляю я.
Девушка поднялась, вышла неверной походкой и, опираясь на руку отца, вместе с ним покинула дом.
Но, сделав несколько шагов по улице, она остановилась и спросила:
— Куда мы идем, отец?
— В покои, которые король велел отвести для нас в Альгамбре и которым я предпочел гостеприимство в доме дона Руиса.
— Что ж, отец, пусть будет по-вашему, но позвольте мне по дороге зайти в монастырь Пресвятой Девы.
— Пожалуй, зайди, — отвечал дон Иньиго, — это наша последняя надежда.
Пять минут спустя они подошли к монастырю, послушница впустила донью Флор, а дон Иньиго прислонился к стене и стал ее ждать.
