Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 37.Отон-лучник. Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание
Назад: XXI ПОЛЕ БИТВЫ
Дальше: XXIII БЛУДНЫЙ СЫН

XXII
КЛЮЧ

Около полуночи донья Флор ушла с балкона в комнату, отведенную ей в доме дона Руиса.
То была, как вы помните, спальня доньи Мерседес: хозяева предоставили гостям все самое лучшее.
Почему донья Флор так поздно ушла с балкона? Почему так поздно, так небрежно закрыла жалюзи?
Что ее удерживало там до полуночи, отчего она всматривалась в темноту и прислушивалась?
Может быть, она ждала появления прекрасной звезды Геспер, что зажигается на западе?
Или прислушивалась к трелям соловья, что пел гимн ночи в зарослях олеандров, цветущих на берегах Дарро?
А может быть, глаза ее ничего не видели, уши ничего не слышали, а душа была охвачена той сладостной мечтой, что в шестнадцать лет называется любовью?
Хинеста в это время, вероятно, плакала и молилась в монастыре Пресвятой Девы.
Донья Флор вздыхала и улыбалась.
Донья Флор, пожалуй, еще не любила, но, так же как небесная благодать возвестила Деве Марии появление архангела Гавриила, какое-то неясное сладостное дуновение возвестило донье Флор о появлении божества, имя которого — любовь.
И как ни странно, но сердце девушки испытывало влечение сразу к двум молодым людям.
Тот, кого она боялась, тот, кого старалась избегать, лишь только он появлялся, ибо чувствовала бессознательно, что ее целомудрие в опасности, был красавец-всадник, изысканно одетый гонец любви, как он назвал себя, который мчался впереди нее по дороге от Малаги до Гранады, — дон Рамиро.
Тот же, к кому ее невольно влекло, припав к плечу которого она могла бы безмятежно заснуть, тот, на кого она могла бы долго смотреть, не смущаясь, не опуская глаз, был Сальтеадор, разбойник с большой дороги, грабитель из харчевни "У мавританского короля" — дон Фернандо.
Она чувствовала и душевный подъем, и истому; подойдя к зеркалу — последнему дамскому угоднику по вечерам и первому льстецу по утрам, — кивком подозвала горничную, чтобы та раздела ее.
Служанка поняла сразу, в каком расположении духа ее хозяйка, поняла, что ответа на расспросы не дождешься, и, не произнося ни слова, принялась за ночной туалет красавицы.
Никогда еще, пожалуй, глаза доньи Флор, опушенные длинными бархатистыми ресницами, трепещущие ноздри, полуоткрытые губы с белоснежной полоской зубов так красноречиво не говорили ночи: "Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой".
Горничная не ошибалась на этот счет. Женщины обладают удивительным свойством угадывать присутствие любви или ее приближение.
Она надушила свою госпожу не как юную девушку, отходящую ко сну, а как новобрачную, ожидающую супруга.
И донья Флор неверной, слабеющей походкой, чувствуя, как тревожно бьется ее сердце, дошла до постели и легла, подобно гермафродиту Боргезе слегка откинув шею назад и положив прелестную, темноволосую головку на точеную белоснежную руку.
Раньше она не спешила уйти с балкона, а теперь ей хотелось поскорее остаться одной. Она молчала, создав таким образом подобие одиночества; но этого ей было недостаточно — она ждала полного уединения.
Донья Флор приподнялась, прислушиваясь к шагам удалявшейся служанки, которая перед тем все ходила по комнате, словно что-то искала, медлила, чтобы подольше побыть с девушкой, и в конце концов решила уйти, не сомневаясь, что выполняет горячее желание своей госпожи, но раздумывая о том, не извиниться ли ей, что она оставляет ее одну.
Служанка унесла светильник, и комнату озарял неяркий волшебный свет ночника, прикрытого алебастровым абажуром.
Но и этот приятный свет был слишком ярок для глаз молодой девушки; она снова приподнялась и, устало вздохнув, задернула занавес постели, служивший как бы преградой между нею и ночником; теперь почти весь низ ее ложа заливал рассеянный свет, подобный сиянию луны, верх же оставался в темноте.
Каждой девушке было в свое время шестнадцать лет, каждому юноше — восемнадцать, и каждый мужчина, каждая женщина сохранили в том уголке памяти, что связан с сердцем, воспоминание о том, что они видели через врата молодости, отворенные в райские кущи. Однако не будем и пытаться овеществлять сны доньи Флор; цвет розы — это сочетание белого и алого; сон молодой девушки — сочетание надежды и любви.
Прекрасная, нежная девушка, грезившая наяву, теперь грезила во сне. Ее полузакрытые веки смежились, губы приоткрылись, и, словно какое-то облако встало между миром и ее душой, два-три раза она вздохнула, и, казалось, это не вздохи, а жалобы любви, потом грудь ее перестала бурно вздыматься, дыхание сделалось ровным и неслышным, как у птицы. Ангел-хранитель раздвинул занавес постели и, внимая, склонился над ней.
Она спала.
Прошло минут десять. Ни единого шороха не нарушало глубокую тишину; но вдруг раздался скрежет ключа; дверь медленно отворилась, и в полусвете появился человек, закутанный в длинный темный плащ; войдя и тихонько затворив за собой дверь, он опустил задвижку — несомненно чтобы не быть захваченным врасплох, — потом осторожно подошел к постели, присел на край и поцеловал в лоб спящую, прошептав "мама".
Спящая вздрогнула, открыла глаза и вскрикнула; изумленный молодой человек вскочил, уронив плащ, — в свете ночника было видно, что одет он в изысканный костюм кабальеро.
— Дон Фернандо! — удивилась молодая девушка и натянула покрывало до подбородка.
— Донья Флор! — прошептал пораженный молодой человек.
— Как вы тут очутились в такой поздний час? Чего вы хотите? Что вам надобно, сеньор? — спрашивала девушка.
Не отвечая, Сальтеадор задернул тяжелые занавеси, свисавшие над постелью, они соединились, и донья Флор словно очутилась в парчовом шатре. Затем он отступил на шаг, и, встав на колено, произнес:
— Да, сеньора, я пришел сюда — и это так же верно, как и то, что вы прекрасны, что я люблю вас, — пришел сказать последнее прости моей матери и навсегда покинуть Испанию.
— А зачем же вам навсегда покидать Испанию, дон Фернандо? — спросила девушка из своей парчовой темницы.
— Потому что я беглец, отверженный, преследуемый, потому что я остался жив чудом, потому что я не хочу, чтобы мои родители, и особенно мать, в чью спальню каким-то образом попали вы, были опозорены, увидев, как их сын поднимается на эшафот.
Стало тихо, казалось, слышно только, как колотится сердце девушки; но вот не прошло и минуты, как занавеси постели тихонько колыхнулись, раздвинулись и белая рука протянула ему какую-то бумагу.
— Читайте! — раздался взволнованный голос.
Дон Фернандо, не осмеливаясь прикоснуться к девичьей руке, схватил бумагу и развернул ее; рука доньи Флор тем временем спряталась, оставляя между занавесями щелку.
Молодой человек, по-прежнему преклонив колено, нагнулся к ночнику и прочитал:
"Да будет известно всем, что мы, Карл, милостью Божьей король Испании, Неаполя и Иерусалима, даруем дону Фернандо де Торрилъясу полное, безусловное прощение всех прегрешений и проступков, совершенных им…"
— О благодарю! — воскликнул дон Фернандо, на этот раз поцеловав руку доньи Флор. — Дон Иньиго сдержал обещание, а вам, подобно голубке из ковчега, поручил протянуть бедному пленнику оливковую ветвь.
Донья Флор покраснела, тихонько высвободив руку, и со вздохом произнесла:
— Увы, читайте дальше!
Удивленный дон Фернандо устремил глаза на бумагу и продолжал читать:
"Сие помилование — и пусть тот, кому оно даровано, ведает, кого он должен благодарить, — явлено нами в ответ на моления цыганки Хинесты, которая завтра удаляется в монастырь Пресвятой Девы и после окончания послушничества примет монашеский обет.
Дано в нашем дворце Альгамбре 9 июня 1519 года от Рождества Христова".
— О милая Хинеста, — прошептал Сальтеадор, — ведь она обещала мне это.
— Вы жалеете ее? — спросила донья Флор.
— Не только жалею: я не приму ее жертвы.
— А если б эту жертву принесла я, приняла бы вы ее, дон Фернандо?
— Конечно, нет. Если измерять жертву тем, что человек теряет, вы — богатая, благородная, почитаемая, — теряете гораздо больше, чем скромная девушка-цыганка — без положения, без родных, без будущего.
— Вот почему она казалась довольной, что вступает в монастырь, — позволила себе сказать донья Флор.
— Довольной? — переспросил дон Фернандо, покачав головой. — Вы уверены?
— Она так сказала; для бедной бродяжки без рода и племени, которая просит милостыню на проезжих дорогах, монастырь просто дворец.
— Вы ошибаетесь, донья Флор, — возразил молодой человек, опечаленный мыслью, что дочь дона Иньиго, несмотря на свою душевную чистоту, пытается набросить тень на преданность той, кого, очевидно, считает своей соперницей. — Вы ошибаетесь: Хинеста не нищая, быть может, после вас она одна из самых богатых наследниц Испании; Хинеста не без рода и племени, она дочь, и дочь признанная, короля Филиппа Красивого. Да и для простой цыганки, дочери вольных просторов и солнца, феи гор, этого ангела больших дорог, даже дворец был бы темницей. Судите же сами, чем для нее станет монастырь… О донья Флор, донья Флор, вы так прекрасны, вас так любят; оставьте же ей ее любовь и преданность во всем их благоухании.
Донья Флор, вздохнув, промолвила:
— Значит, вы отказываетесь от помилования, дарованного вам благодаря жертве преданной девушки?
— Человек может свершить низкий поступок, когда чего-нибудь страстно хочет, — отвечал дон Фернандо, — вот я и боюсь, что совершаю низость ради того, чтобы остаться с вами, донья Флор.
Молодой человек услышал, что девушка облегченно вздохнула.
— Значит, дон Фернандо, я могу известить о вашем возвращении донью Мерседес?
— Я приехал сообщить ей о своем отъезде, донья Флор, а теперь скажите матушке, что мы увидимся завтра, вернее, уже сегодня. Вы ангел, приносящий счастливые вести.
— Итак, до встречи сегодня, — промолвила донья Флор, и во второй раз ее белоснежная рука показалась между занавесями.
— До встречи сегодня, — ответил Сальтеадор, вставая и прикасаясь губами к ее руке с таким благоговением, будто то была рука королевы.
Он поднял свой длинный плащ, закутался в него и, склонившись в низком поклоне перед ложем с задернутыми занавесями, будто перед троном, вынул из кармана ключ, открыл дверь, постоял, чтобы еще раз взглянуть на донью Флор, следившую за ним через щелку, затворил дверь и как тень исчез в глубине темного коридора.
Назад: XXI ПОЛЕ БИТВЫ
Дальше: XXIII БЛУДНЫЙ СЫН