Последуем и мы за верховным судьей во дворец мавританских королей, куда недавно вошел король дон Карлос, вступив туда впервые; нашим же читателям, быть может, ни разу не довелось побывать там.

Шагая за посланцем короля, дон Иньиго пересек первый дворик, называемый попросту Миртовым, ибо там росло множество миртовых кустов в цвету, затем прошел через дворик Водоема, названный так по расположенному в центре его большому бассейну, потом — через дворик Мезуара, или Женских бань, в бассейне которого во времена мавританских халифов была женская купальня.

Если бы ум и сердце дона Иньиго не были поглощены огромной заботой, он — несмотря на то что в скитальческой своей жизни ему довелось познакомиться со многими памятниками Старого и Нового Света, — конечно, постоял бы у входа в первый дворик: там и в наши дни нерешительно останавливаются изумленные путешественники, предчувствуя, что входят в таинственный, незнакомый мир Востока.

Но дон Иньиго едва поднял голову, чтобы взглянуть на огромную великолепную вазу, стоявшую на пьедестале; испанская нерадивость виной тому, что в наши дни она ветшает в закоулке какого-то музея, куда никто не ходит, а в те времена она была лучшим украшением двора, над которым высилась башня Комарес, вздымаясь над балками из кедрового дерева и кровлями, крытыми позолоченной черепицей; пурпурные и оранжевые зубцы башни вырисовались на синем прозрачное небе.

Из дворика Водоема дон Иньиго вошел в переднюю, называвшуюся залом de la Barca, оттуда — в зал Послов; но ни своеобразие формы, давшей передней название зала Лодки, ни переплетение арабесок на стенах, ни великолепный узорчатый свод, расписанный зеленью, лазурью, багрянцем, ни чудесные, тончайшие лепные работы, подобные тем, над которыми тысячелетиями терпеливо трудится природа, создавая сталактиты, — словом, ничто не могло ни на миг отвлечь дона Иньиго от мысли, не дававшей ему покоя.

Стремительно в молчаливом раздумье он миновал восхитительный павильон, называемый ныне Токадором королевы; из окон его был виден Хенералифе, похожий на необъятный олеандровый куст, на котором красуются павлины, подобные золотым и сапфировым птицам; он ступал по плитам из белого мрамора, испещренным крошечными отверстиями — по огромным курильницам, из которых окуривали благовониями султанов, когда они выходили из бань; затем, уже не останавливаясь, он прошел через сад Линдарахи (ныне там пустырь, поросший кустарником, а прежде был роскошный цветник), оставил по левую сторону султанские бани, еще хранившие дыхание красавицы, прозванной Цепью Сердец, и гордой Зобейды, и вот, наконец, он очутился в Львином дворике, где его и ждал король.

Львиный дворик описывали так часто, что нам нет надобности вновь обращаться к этому; ограничимся лишь беглым эскизом его внешнего вида и его достопримечательностей, представив читателям, так сказать, макет, безусловно необходимый для нашей мизансцены.

Львиный дворик — прямоугольник в сто двадцать футов длиной и семьдесят три фута шириной, окруженный ста двадцатью восемью белыми мраморными колоннами с капителями из золота с ляпис-лазурью.

Галерея на высоте двадцати восьми футов нависает над обширным patio, посреди которого возвышается знаменитый фонтан Львов.

Дон Иньиго, войдя в Львиный дворик, увидел, что тот превращен в шатер: натянутые над двором широкие полосы ткани национальных цветов Испании и Австрии — красных, черных и желтых — послужили также и защитой от горячих солнечных лучей.

Вода выбивалась из всех отверстий фонтана Львов, освежая воздух в этом огромном шатре; здесь был накрыт стол для обеда, устроенного в честь молодого короля городом Гранадой и высшей знатью Андалусии.

Гости прохаживались — кто по Львиному дворику, кто по расположенному рядом залу Двух сестер, а кто и по окружающей двор галерее.

Прислонившись головой к одному из золотых львов фонтана, дон Карлос слушал своего первого министра графа де Шьевра и рассеянно поглядывал на кровавые пятна, что испещряют гранит, — говорят, это следы крови обезглавленных — тридцати шести Абенсераджей (их заманили сюда как в западню Зегрисы).

О чем же раздумывал дон Карлос; почему, когда он внимал речам первого министра, безучастный, отсутствующий взгляд короля не менял выражения? Да просто он забыл, что находится в Львином дворике, в Гранаде, и мысленно перенесся во Франкфурт, в зал, где происходят выборы; все самые поэтичные легенды о мавританских междоусобных войнах ничего не стоили в его глазах по сравнению с вопросом, раздававшимся в каждом биении его сердца: "Кто же будет императором Германии — я или Франциск Первый?"

Но вот придверник, приблизившись к королю, сообщил, что явился верховный судья.

Дон Карлос поднял голову. Глаза его сверкнули, когда он посмотрел на дона Иньиго, и, очевидно, решив отделаться от своих фаворитов — фламандцев, теснившихся вокруг, и подойти к испанским дворянам, собравшимся на другом конце, он направился к тому, кого велел позвать.

Дон Иньиго, заметив, что король идет ему навстречу, и поняв его намерение, остановился и стал ждать, когда дон Карлос заговорит с ним.

— Ты знаешь дона Руиса де Торрильяса? — спросил король у верховного судьи.

— Да, ваше высочество; это один из самых достойных дворян Андалусии. Мы вместе сражались с маврами в царствование ваших достославных предков — Фердинанда и Изабеллы.

— Ты знаешь, о чем он меня просил?

— Он просил у вашего высочества о помиловании своего сына, дона Фернандо.

— Ты знаешь, что сделал его сын?

— Он убил на дуэли брата одной дамы, своей возлюбленной.

— Дальше!

— Он убил двух альгвасилов, которые пришли его арестовать, и ранил третьего.

— Дальше!

— Он бежал в горы.

— Дальше!

Король, в третий раз произнеся "дальше", посмотрел на дона Иньиго: его глаза, обычно мутные и ничего не выражавшие, с таким непреклонным упорством и такой проницательностью следили за ним, что дон Иньиго даже отступил на шаг: он не представлял себе, как взгляд смертного может сверкать таким ослепительным огнем.

— Дальше? — пробормотал он.

— Да, я спрашиваю тебя, что он делал в горах?

— Государь, должен признаться вашему высочеству, что, увлеченный юношескими страстями…

— Он стал разбойником. Он убивает и грабит путешественников, и тот, кто задумал поехать из моего города Гранады в мой город Малагу или наоборот, из моего города Малаги в мой город Гранаду, должен сделать завещание перед отъездом, как перед смертью.

— Государь…

— Хорошо… Так вот, верховный судья, говори, что ты намерен сделать с этим разбойником?

Дон Иньиго содрогнулся, ибо в голосе девятнадцатилетнего юноши он почувствовал такую непреклонность, что ему стало страшно за будущее своего подопечного.

— Я думаю, государь, что нужно многое простить молодости.

— Сколько же лет дону Фернандо де Торрильясу? — спросил король.

Дон Иньиго, подавив вздох, отвечал:

— Двадцать семь, государь.

— На восемь лет старше меня, — заметил дон Карлос.

В его голосе словно слышалось: "Что ты мне толкуешь про молодость в двадцать семь лет? Вот мне девятнадцать, а я уже чувствую себя стариком".

— Государь, гениальность сделала ваше высочество старше, и королю дону Карлосу не должно сравнивать себя с простыми смертными, мерить их по своей мерке.

— Итак, твое мнение, верховный судья?

— Вот мое мнение, государь: обстоятельства этого дела необычны; дон Фернандо виноват, но есть и оправдательные причины. Он принадлежит к одной из самых знатных семей Андалусии, отец его, достойный и уважаемый дворянин, сделал все, что по обычаю может потребовать от виновника смерти семья убитого, и было бы хорошо, если б король дон Карлос ознаменовал свое путешествие по Андалусии актом милосердия, а не актом суровости.

— Таково твое мнение?

— Да, государь, — смиренно проговорил дон Иньиго, опустив глаза перед орлиным взглядом молодого короля.

— В таком случае сожалею, что отослал к тебе дона Руиса. Я сам займусь этим делом… И думаю, что решу его по совести, — заметил король.

Затем, обернувшись к группе гостей, стоявших рядом, он сказал:

— К столу, сеньоры! И не будем задерживаться! Вот мой верховный судья дон Иньиго Веласко считает, что я слишком строгий судья, и я хочу поскорее доказать ему, что я не судья, а само правосудие.

И снова обращаясь к дону Иньиго, ошеломленному проявлением могучей воли у девятнадцатилетнего юноши, едва вышедшего из детского возраста, он приказал:

— Садись справа от меня, дон Иньиго. Когда выйдем из-за стола, вместе посетим тюрьмы Гранады, и там мы найдем, без сомнения, людей, более заслуживающих помилования, чем тот, за кого ты меня просишь.

Он подошел к месту, предназначенному для него, и, положив руку на корону, венчавшую спинку кресла, прошептал:

— Король, король! Да и стоит ли быть королем! На свете существуют только две вожделенные короны: корона папы и корона императора.

И король дон Карлос сел за стол; по правую его сторону сел дон Иньиго, а по левую — кардинал Адриан; гости заняли места по своему рангу и званию.

Четверть часа спустя — а это доказывало, как королю некогда, ибо он был неутомимым едоком и обычно просиживал за обедом не меньше двух часов, — итак, четверть часа спустя дон Карлос поднялся из-за стола и, отказавшись от эскорта своих фаворитов — фламандских дворян, в сопровождении одного лишь верховного судьи собрался посетить тюрьмы Гранады.

Но у входа в сад Линдарахи его ждала молоденькая девушка — стража не пропустила ее во дворец, но ей разрешили остаться здесь.

Девушка, несколько причудливо одетая, была удивительно хороша собой. Она опустилась на колено, заметив приближение короля, и протянула ему одной рукой золотой перстень, а другой — пергамент.

Увидев их, дон Карлос вздрогнул.

Это был перстень герцогов Бургундских, а на пергаменте, под строчками, написанными готическими буквами, стояла подпись, хорошо известная всем, а особенно королю дону Карлосу, ибо была подписью его отца:

Дон Карлос с удивлением смотрел то на перстень, то на пергамент, то на девушку в странном одеянии.

— Прочтите, государь! — сказала она на чистом саксонском наречии.

Она нашла наилучший способ угодить дону Карлосу, — он любил, когда с ним говорили на языке Германии, в которой был воспитан и которая была так близка его сердцу.

И король принялся читать строки, написанные таким знакомым почерком, то и дело переводя взгляд с пергамента на молодую девушку и с девушки — на пергамент. Закончив чтение, он произнес:

— Дон Иньиго, так случилось, что я вынужден отложить посещение нами тюрьмы на другое время. Если у вас есть дела, располагайте своим временем как вам угодно; если нет, подождите меня здесь.

— Я подожду, ваше высочество, — ответил дон Иньиго, узнав в девушке с золотым перстнем и пергаментом цыганку из харчевни "У мавританского короля" и догадываясь, что существует какая-то связь между появлением Хинесты и судьбой Сальтеадора, о помиловании которого тщетно просили короля и дон Руис, и он сам.

Король дон Карлос ограничился тем, что обратился к девушке на том же языке, на каком она заговорила с ним:

— Следуйте за мной!

И он показал ей на дорожку, ведущую в небольшой павильон — Мирадор королевы, названный так потому, что Изабелла Католическая любила в нем останавливаться, когда бывала в Альгамбре.