Граф фон Равенштейн сдержал слово. Едва взошло солнце, как на лугу, простиравшемся от стен замка до самой реки, уже стояла палатка графа и на вершине ее развевался стяг Равенштейна. На входе в шатер висел щит с его гербом: на алом фоне золотой лев взбирался на серебряную скалу. И каждый час из палатки выходил трубач и на все четыре стороны света трубил вызов к бою.

День клонился к закату, но никто не отозвался на вызов графа фон Равенштейна. Как мы уже говорили, друзья, союзники или родственники князя Адольфа Клевского либо слишком поздно получили весть, либо не могли прибыть ему на помощь: одни не могли оставить императорскую службу, других удержали личные дела. Поэтому никто так и не приехал. Старый рыцарь с тревогой на челе расхаживал по крепостным стенам, Елена молилась часовне принцессы Беатрисы, а Отон всем предлагал побиться об заклад, что он три раза подряд поразит стрелой золотого льва на гербе графа фон Равенштейна. Тем временем Герман исчез, и никто не знал, куда он подевался, — он не отозвался на утренней перекличке.

Ночь наступила, не принеся никаких перемен: и у осаждающих и у осажденных все оставалось по-прежнему. Елена не осмеливалась поднять глаза на отца. Лишь теперь она в полной мере осознала последствия своего поступка — она отказала графу столь неожиданно, столь внезапно, что теперь трепетала, как бы старый князь не стал выспрашивать, почему она так поступила.

Заря следующего дня занялась над замком, как и накануне предвещая одно лишь уныние и опасности. И при первых лучах солнца вновь запели трубы герольдов графа фон Равенштейна. Старый князь каждый час поднимался на крепостную стену, глядел на трубача, озирал окрестности и клялся, что, случись подобное во времена его молодости, уже не менее десяти охотников встали бы на защиту правого дела. Елена не выходила из часовни принцессы Беатрисы. Отон по-прежнему казался спокойным и беззаботным среди снедавшей всех тревоги. Герман так и не появился.

Ночь прошла неспокойно. Занималось утро последнего дня отсрочки. А потом — штурм, рукопашная. Сотням людей предстояло заплатить жизнью за каприз юной девушки. Вот почему, едва восток озарился первыми лучами солнца, Елена, проведшая ночь в слезах и молитве в часовне Беатрисы, решила пожертвовать собой, дабы прекратить эту распрю. И когда она шла через двор, собираясь переговорить с отцом, который, как сказали, находился в оружейной, ей вдруг сообщили, что Отон также не отозвался на утренней перекличке и все считают, будто он и Герман покинули замок. Эта весть окончательно сломила упорство девушки. Отон бежал! Бежал, хотя сейчас каждый воин, тем более такой искусный стрелок, как он, был необходим для защиты замка. Елена и помыслить не могла ни о чем подобном! Теперь девушка отбросила последние сомнения и колебания: решение было принято сразу и бесповоротно.

Она отправилась к отцу, облачавшемуся тем временем в доспехи. Старый рыцарь решил вспомнить молодость и, уповая на милость Божью, надеялся, что Господь вернет ему силу и живость юности, — он отважился лично драться с графом фон Равенштейном.

Елена сразу же поняла, какой бедой могло обернуться подобное решение. Она упала к ногам отца и объявила, что готова выйти за графа. Но в голосе девушки звучала такая мука, слезы так душили ее, мешая говорить, что старый князь понял: лучше ему умереть, чем, оставшись в живых, видеть единственную дочь обреченной на страдания.

В тот самый миг, когда князь поднял Елену и прижал ее к своей груди, раздался повторявшийся каждый час сигнал трубы графа фон Равенштейна, звавший противника к бою. Отец и дочь вздрогнули, точно пораженные одним и тем же ударом. Труба пропела свой боевой клич, и воцарилась мертвая тишина, но на сей раз она длилась недолго: боевой рог отозвался на клич трубы. Князь и Елена вновь вздрогнули, но теперь от радости. У них появился защитник.

Отец и дочь поднялись на балкон принцессы Беатрисы, чтобы собственными глазами увидеть, откуда пришла эта неожиданная помощь. И им не пришлось долго озирать окрестности: глаза всех были устремлены в одну точку, а руки всех простирались в одном направлении. По Рейну в лодке спускался рыцарь в полном вооружении и с опущенным забралом. Рядом с рыцарем стоял не менее воинственного вида оруженосец. На корме, закованный в боевые доспехи подобно своему хозяину, бил копытом боевой конь, ржанием откликнувшийся на зов трубы. Лодка меж тем приближалась, и вскоре уже можно было разглядеть герб рыцаря: серебряный лебедь на алом фоне. Елена не могла опомниться от изумления. Неужели Родольф Алостский в самом деле услышал ее мольбы? Неужели чудесный защитник собирается вступиться за нее и повторить чудо, какое по Божьей воле он сотворил ради принцессы Беатрисы?

Как бы то ни было, среди всеобщего изумления лодка подходила все ближе к замку. Вот она пристала к берегу в том самом месте, где двести пятьдесят лет назад высадился граф Родольф Алостский. Неизвестный рыцарь выпрыгнул на берег, свел с лодки коня, вскочил в седло и, оставив оруженосца на борту, почтительно поклонился князю Адольфу и принцессе Елене, а затем направился прямо к палатке графа фон Равенштейна. Подъехав к ней, рыцарь ударил острием копья в висевший при входе щит — то был знак вызова на беспощадный, смертный бой. Из палатки тут же появился оруженосец графа фон Равенштейна и осмотрел вооружение незнакомца. В руках рыцаря было копье, на боку висел меч, а к луке седла был подвешен боевой топор; кроме того, на груди у рыцаря виднелся небольшой кинжал, который в те времена называли кинжалом жизни и смерти. Осмотрев вооружение будущего противника своего хозяина, оруженосец вновь удалился в палатку. А неизвестный рыцарь, вновь поклонившись тем, кому он пришел на выручку, отъехал на некоторое расстояние и замер шагах в ста от палатки, ожидая появления своего противника.

Ожидание его было недолгим: граф с самого утра облачился в доспехи, и, чтобы выехать на ристалище, ему оставалось лишь надеть шлем. Вскоре он уже появился из-за полога палатки. Ему подвели коня, и он так стремительно вскочил в седло, что сразу стало ясно: он желает немедленно сразиться со столь внезапно явившимся рыцарем Серебряного Лебедя. Но, как граф ни рвался в бой, прежде всего он внимательно оглядел своего противника, стараясь по какому-нибудь геральдическому знаку определить, с кем свела его судьба. На шлеме незнакомца не было никаких знаков отличия, кроме маленькой золотой короны, зубчики которой были выточены в форме виноградных листьев, — это означало, что человек этот князь или сын князя.

Все стихло. Противники готовились вступить в бой, а зрители воспользовались этим кратким мгновением, чтобы рассмотреть их обоих.

Граф фон Равенштейн был в ту пору в самом расцвете сил, ему было лет тридцать — тридцать пять. Он прочно восседал на боевом коне, являя собой образец материальной силы. Казалось, легче выкорчевать дуб, нежели выбить его из седла, и потребуется недюжинный дровосек, чтобы справиться с подобной задачей.

Напротив, неизвестный рыцарь, судя по изяществу его движений, едва вышел из юношеского возраста. Доспехи его были прекрасно пригнаны и защищали все тело, но казались при этом упругими, словно змеиная кожа: под гибкой сталью так и чувствовалось кипение юношеской крови. И, как бы ни повернулось дело, было ясно, что по натуре своей и атаковать и защищаться незнакомец будет совсем иначе, чем граф фон Равенштейн, его грозный противник.

Вновь запела труба графского герольда, ей отозвался боевой рог неизвестного рыцаря, и князь Адольф Клевский, подобно арбитру наблюдавший с балкона за приготовлениями к поединку, словно вернувшись во времена своей молодости, громовым голосом вскричал:

— Сходитесь!

В ту же секунду соперники бросились друг на друга и сшиблись как раз посредине импровизированного ристалища. Копье графа, скользнув по наручному щиту незнакомца, переломилось о щиток, прикрывавший тому грудь, между тем как копье его неведомого соперника, ударив в гребень графского шлема, разорвало крепившие его под подбородком ремни и сбило шлем с головы незадачливого претендента на руку Елены. Граф оказался безоружным, с непокрытой головой. По лицу его стекали капли крови: как видно, копье, сорвав с него шлем, рассекло ему голову.

Рыцарь Серебряного Лебедя остановился, давая графу время надеть другой шлем и взять новое копье, показывая тем самым, что он не стремится воспользоваться первым же преимуществом и готов продолжить бой с равными шансами.

Граф вполне оценил такую любезность, но чуть помедлил, прежде чем принять ее. Однако неизвестный защитник Елены показал себя серьезным противником, и потому Равениггейн отбросил бесполезный обломок копья, взял новый шлем из рук оруженосца и, оттолкнув протянутое ему новое копье, выхватил меч, давая понять, что предпочитает продолжить бой этим оружием. Незнакомец тут же последовал его примеру — отбросил копье и, выхватив меч, салютовал в знак готовности драться этим оружием, коли такова воля графа. Вновь запели трубы, и вновь противники бросились навстречу друг другу.

С самых первых ударов зрители поняли, что они не заблуждались в своих предположениях: граф делал ставку на свою необыкновенную силу, а противник его — на ловкость и мастерство. И, соответственно, один рубил сплеча, тогда как другой колол острием: граф фон Равенштейн стремился разрубить доспехи незнакомца, а тот пытался пронзить графа своим мечом.

То был страшный бой. Ухватив меч обеими руками, граф фон Равенштейн рубил своего противника точно дровосек, и при каждом его ударе от доспехов незнакомца отлетали куски железа — вот уже совсем исчез серебряный лебедь, стальной щит юного рыцаря все уменьшался в размерах с каждым ударом графа, золотая корона была разбита; в свою очередь рыцарь Серебряного Лебедя колол и колол графа в незащищенные места, стремясь поразить его в самое сердце. Обагряя доспехи Равенштейна, из-под нагрудника его и наплечников сочились алые капли крови, совершенно очевидно говорившие о том, что меч соперника проник во все уязвимые места. А если так, то исход боя становился лишь вопросом времени. Выдержат ли доспехи рыцаря Серебряного Лебедя до того момента, когда граф фон Равенштейн потеряет силы от полученных им ран? Вопросом этим задавались все, кто следил за поединком и за тактикой, избранной каждым из бойцов. Наконец последний удар Равенштейна рассек гребень шлема противника, и незнакомец продолжал сражаться с непокрытой головой. Казалось, удача улыбнулась графу, князь и Елена замерли, охваченные смертельной тревогой.

Но страх этот был недолгим: сообразив, что теперь самое время изменить тактику, их юный защитник в тот же миг перестал атаковать противника, направив все усилия на отражение ударов. Пред взорами зрителей предстал изумительный поединок: рыцарь Серебряного Лебедя замер неподвижно словно статуя — казалось, живут только его рука и меч; и как ни рубил теперь граф, меч его неизменно натыкался на разящую сталь, и ни разу не удалось ему даже задеть юного рыцаря. Граф недаром слыл искусным рубакой, но все его приемы будто были хорошо известны сопернику. Клинки скрещивались так, словно невидимый мощный магнит притягивал их друг к другу: то был поединок разящих молний, игра двух смертоносных стальных жал.

Однако столь яростная схватка не могла продолжаться до бесконечности. Раны графа, хотя и не тяжелые, продолжали кровоточить, и алые струйки крови стекали уже на чепрак его коня. Кровь заливала глаза Равенштейну, и ему приходилось время от времени выдувать ее из-под забрала. Сам он чувствовал, что силы его покидают и в глазах мутится. Юнец уже показал себя слишком искусным фехтовальщиком, чтобы Равенштейн мог надеяться одолеть его мечом, потому граф предпринял последнюю отчаянную попытку одержать победу: отбросив бесполезный теперь меч, он подхватил боевой топор, подвешенный к луке седла. Словно по волшебству противник его мгновенно проделал тот же маневр, и соперники вновь изготовились к бою, в котором теперь решалась их судьба.

Но уже с первых ударов бойцы с недоумением обнаружили, что они будто поменялись ролями — теперь граф фон Равенштейн оборонялся, а нападал рыцарь Серебряного Лебедя, и проделывал он это с такой мощью и стремительностью, что глазу невозможно было уследить за мелькавшим в его руке коротким, но массивным топором, что сверкал подобно молнии. Некоторое время граф еще держался, тем самым подтверждая заслуженность своей славы, но вдруг он промедлил, отражая удар, — топор противника со всей силой обрушился на его шлем, разбил гребень, графскую корону, и хотя и не рассек черепа, но, подобно стальной дубине, оглушил Равениггейна, и тот упал головой на шею лошади. Инстинктивно стараясь удержать равновесие, он вцепился в нее обеими руками и выронил топор. Затем зашатался в седле и наконец упал наземь, так что противнику не пришлось повторять удар.

Прибежавшие оруженосцы сняли шлем с графа: у него носом и ртом шла кровь, он был без сознания. Раненого отнесли в палатку и, когда сняли доспехи, на нем, помимо ранений в голову, обнаружили пять ран по всему телу.

Между тем рыцарь Серебряного Лебедя вновь привязал свой топор к луке седла, вложил меч в ножны, подобрал копье и, подойдя под балкон принцессы Беатрисы, поклонился князю Адольфу и его дочери; но, вместо того чтобы войти в ворота замка, как они того ожидали, он пошел к берегу и сел в лодку, которая тотчас отплыла вверх по течению реки, увозя таинственного победителя.

Граф пришел в себя часа через два, тут же приказав сниматься с лагеря и возвращаться в Равенштейн.

А к вечеру приехал в сопровождении двадцати воинов граф Карл фон Хомбург, поспешивший на призыв князя Адольфа Клевского, который, как мы говорили, разослал гонцов ко всем своим друзьям и союзникам, что жили в здешних краях.

Теперь необходимость в помощи отпала, но, тем не менее, старому рыцарю был оказан самый радушный прием: в честь его прибытия в замке устроили праздничный пир.