Льеж не последовал примеру Брюсселя; он всем сердцем предался Революции. Из сотни тысяч льежских выборщиков только сорок отказались стать гражданами Франции, а во всей льежской провинции на двадцать тысяч выборщиков пришлось только девяносто два человека, высказавшихся против присоединения к Франции.

Года три-четыре назад, случайно попав в Льеж, я имел неосторожность написать: "Льеж — маленькая Франция, по ошибке очутившаяся в Бельгии". Фраза эта, между прочим, глубоко правдивая, навлекла на меня целую кучу проклятий.

Меж тем, к несчастью, дело обстоит именно так, как я сказал: беда Льежа в том и заключается, что он город чересчур французский, и это не раз приносило ему немалые неприятности; некогда, при Людовике XI, он поверил на слово монархии, затем, при Конвенте, поверил на слово Республике, и оба раза излишнее сочувствие к Франции погубило его. Жители Льежа могли бы поставить мне в упрек неблагодарность Франции им. Но они предпочли отречься от былой преданности ей.

К несчастью, льежцы не знали истинной сущности двуличного человека по имени Дюмурье. Они не знали, что тому, кто был посвящен в тайную дипломатию Людовика XV и держал в ловкой руке перо шпиона, трудно держать высоко и прямо шпагу солдата; они видели в Дюмурье защитника Аргонна и победителя битвы при Жемапе, а не человека, добившегося славы лишь для того, чтобы торговать ею. Они не понимали, что этот человек не может не строчить посланий, не восхвалять себя, не предлагать власть имущим своих услуг; что после Вальми он послал письмо прусскому королю, после Жемапа — Меттерниху, а перед тем как вторгнуться в Голландию, написал в Лондон г-ну де Талейрану.

Ответов, которых он ждал, Дюмурье не получил, зато к нему нагрянул Дантон, которого он не ждал.

Дантон нашел Дюмурье между Ахеном и Льежем, на берегу маленькой речушки Рёр, которая никоим образом не могла послужить защитой от врага.

Любопытную, должно быть, сцену представляла собой встреча этих двух людей.

Дантон — это несомненно — при всем своем безграничном материализме питал огромную любовь к отечеству.

Дюмурье, материалист ничуть не меньший, чем Дантон, но куда больший лицемер, был готов принести все, включая Францию, в жертву своему честолюбию.

Немало удивившись появлению Дантона в Бельгии, он, однако, быстро овладел собой.

— Ах, это вы! — воскликнул Дюмурье.

— Да, это я, — подтвердил Дантон.

— И вы приехали ко мне?

— К вам.

— По собственной воле или по поручению Конвента?

— И то и другое. Я сам предложил послать к вам кого-нибудь из Конвента, и сам же предложил на эту роль себя.

— Что же вы намерены предпринять?

— Проверить, верны ли слухи, что вы предаете Францию.

Дюмурье пожал плечами.

— Конвент видит предателей повсюду.

— Он не прав, — сказал Дантон, — предателей меньше, чем полагают члены Конвента, да и не всякому дано стать предателем.

— Что вы имеете в виду?

— Что купить вас, Дюмурье, можно лишь за очень большие деньги: только поэтому вы до сих пор еще не продались.

— Дантон! — воскликнул Дюмурье, вставая.

— Не будем ссориться, — сказал Дантон, — и позвольте мне, если это в моих силах, сделать вас тем, за кого я принимал вас прежде и кем вы еще способны стать.

— Но разве там, где за дело возьмется Дантон, останется место для Дюмурье?

— Если бы за это дело мог взяться кто-нибудь, кроме Дантона, будьте уверены, я охотно уступил бы ему эту честь. Но, кроме меня, никто не способен одной рукой залепить пощечину негодяю по имени Марат, а другой в нужный момент сорвать маску с лицемера по имени Робеспьер. Моя судьба — бороться с клеветой, ненавистью, недоверчивостью, глупостью. Как уже случалось неоднократно и как только что случилось на последнем заседании Конвента, мне придется выступать заодно с людьми, которых я презираю или ненавижу, против людей, которых я уважаю и люблю. Неужели ты думаешь, что я больше уважаю Робеспьера, чем Кондорсе, а Сен-Жюста люблю больше, чем Верньо? Но если Жиронда идет неверным путем, мой долг — подавить Жиронду, хотя жирондисты не лжецы и не предатели, а самые обычные глупцы и слепцы. Неужели ты думаешь, что день, когда я взойду на трибуну, чтобы потребовать у Конвента смерти или высылки таких людей, как Ролан, Бриссо, Гюаде, Барбару, Валазе, Петион, будет для меня радостным?.. Но как же быть, Дюмурье, ведь все эти люди не более чем республиканцы!

— А кто же нужен тебе?

— Мне нужны революционеры.

Дюмурье покачал головой.

— В таком случае, — сказал он, — я не тот, кто тебе нужен, ибо я не революционер и не республиканец.

Дантон пожал плечами.

— Не важно! — отвечал он. — Ты честолюбив.

— Какого же рода, на твой взгляд, мое честолюбие?

— К несчастью, не такого, как у Фемистокла или Вашингтона; ты честолюбив, как Монк. Велика же заслуга — возвратить престол Карлу И!

— Фемистоклы нынче повывелись, — сказал Дюмурье.

— Потому-то я и сказал: или Вашингтона.

— А ты стерпел бы Вашингтона?

— Да, когда революция свершится во всем мире.

— Разве революции во Франции тебе недостаточно?

— Истинные бури не ограничиваются одним уголком океана, им удается всколыхнуть его от полюса до полюса, а тебе, Дюмурье, это оказалось не по силам. Вместо того чтобы посеять в Бельгии бурю, для чего довольно было открыть ветрам нашего великого времени доступ из Атлантики в Северное море, ты сделал все, чтобы в этой стране воцарился покой; вместо того чтобы присоединить Бельгию к Франции, ты предоставил ее самой себе.

— Как же мне следовало поступить?

— Тебе следовало завоевать Бельгию и, укрепившись там, начать освобождение Германии; в Бельгии тебе следовало видеть лишь средство для ведения военных действий. Тебе следовало поставить в авангард отважных валлонов, которые только этого и ждали, и сделать их ударной силой в борьбе Франции против Австрии. Тем временем ты поднял бы на борьбу население Брабанта и Фландрии, ты провозгласил бы повсюду революцию, ты завладел бы имуществом священников, эмигрантов, ставленников Австрии, ты сделал бы это имущество залогом и гарантом того миллиарда ассигнатов, который мы только что выпустили. Тогда ты ничего не просил бы у Франции: ни хлеба, ни жалованья, ни платья, ни фуража. Все это предоставили бы тебе бельгийцы.

— Но на каком основании стал бы я распоряжаться добром бельгийцев?

— Ты серьезно об этом спрашиваешь? Да на том основании, что ради них мы пролили кровь в Жемапе, на том основании, что мы откроем им для судоходства Шельду, пусть даже это будет стоить нам кровавой, бесконечной, разорительной войны с Англией. Ради Бельгии и ради всего мира Франция ведет войну, которая, того и гляди, унесет миллион французских жизней; ради бельгийцев французы проливают столько крови, что Рейн и Мёз грозят выйти из берегов, а бельгийцы не могут дать взамен десять, двадцать, тридцать, сорок миллионов золотом и серебром? Нет уж, пусть раскошеливаются! Когда в восемьдесят девятом Франция восстала, она произнесла во всеуслышание: "Всякая привилегия меньшинства есть узурпация прав большинства. Мы отменяем и расторгаем нашей властью все законы и договоры, существовавшие при деспотизме". Так вот, после того как Франция произнесла эти слова, ей не к лицу от них отступаться. В какую бы страну ни вошли французы, они обязаны провозглашать там революционную власть, провозглашать громко и открыто. Если они на это не отважатся, если они ограничатся словами и не перейдут к действиям, народы, предоставленные самим себе, не найдут довольно сил, чтобы разорвать свои оковы.

Наши генералы должны обеспечивать неприкосновенность граждан и их собственности, но собственность государей, их пособников и приверженцев, светских и религиозных общин — законная добыча победителей.

Успокойте народы, живущие на захваченных землях, дайте им торжественное обещание никогда не вступать в переговоры с их тиранами. Если же среди жителей этих земель найдутся трусы, которые пожелают сами вступить в переговоры с тиранами, Франция скажет им: "С этого дня вы мои враги" — и обойдется с ними соответственно. Когда совершаешь революцию, надо во всем идти до конца, если не хочешь прийти к собственной могиле.

— Иными словами, — спросил Дюмурье, выслушавший речь Дантона с величайшим вниманием, — вы хотите, чтобы бельгийцы стали так же бедны и несчастны, как мы?

— Совершенно верно, — согласился Дантон, — нужно, чтобы они стали бедны, как мы, несчастны, как мы; тогда они бросятся к нам за поддержкой и мы их поддержим.

— А потом?

— Мы поступим точно так же с голландцами.

— А потом?

— Мы будем идти все дальше и дальше до тех пор, пока весь мир не уподобится Франции.

Дюмурье встал и подошел к окну.

— Вы сошли с ума, — сказал он, прислонив пылающий лоб к стеклу.

— Не я, а вы, — спокойно возразил Дантон, — ведь это вам приходится остужать голову.

Помолчав немного, он добавил:

— Вы, должно быть, забыли то, что сказали Камбону, когда мы поставили вас во главе армии, отправляющейся в Бельгию.

— Я говорил тогда о многом, — произнес Дюмурье тоном человека, который не обязан помнить все свои слова.

— Вы сказали: "Пошлите меня туда, и я помогу вам пристроить ассигнаты".

— Сделайте так, чтобы ваши ассигнаты не падали в цене, и я помогу сам их пристроить, — сказал Дюмурье.

— Велика заслуга, — отвечал Дантон. — Да ведь ассигнаты не упадут в цене, только если вы вместе с другими революционными генералами завоюете нам достаточно земель; Французская революция — это переворот не только в сфере идей, но и в сфере интересов, это дробление собственности, знаком которой как раз и является ассигнат. У вас, добрый человек, есть всего один ассигнат стоимостью в двадцать франков, — что ж, мы дадим вам земли на двадцать франков, но как только вы станете владельцем клочка земли, обошедшегося вам в двадцать франков, вам захочется иметь клочок побольше, не на двадцать, а на сорок франков: ни от чего так не разыгрывается аппетит, как от собственности. Где бы ни жили крестьяне — в Вандее, в Бельгии или в любой другой стране, — если они испытали на собственной шкуре, что такое оброк за пользование землей, феодальные повинности и личная зависимость, если они видели, как другие наслаждаются плодами их трудов, то они непременно исповедуют религию, укорененную в их сердцах куда глубже, чем религия римско-католической церкви; эта естественная религия заключается в поклонении земле; призовите всех туземцев к этому причастию, превратите ассигнат в облатку. Вот тогда вы сможете сказать королям всего мира: "О короли, мы богаче вас!"

— И тогда же, — продолжил, смеясь, Дюмурье, — вы позволите мне стать Вашингтоном.

— Тогда я позволю вам быть кем угодно, потому что тогда Франции не будет страшен даже сам Цезарь.

— Но прежде…

— Но прежде, если вы попытаетесь предать нас, навязать нам короля или самому стать диктатором, я объявлю вам войну не на жизнь, а на смерть!

— Ну, что до меня, я крепко стою на ногах! — воскликнул Дюмурье. — Опорой мне служат двадцать пять тысяч солдат.

— А мне, — отвечал Дантон, — двадцать пять миллионов французов.

На этих словах они расстались, причем каждый поймал себя на мысли о том, что им не избежать решающей схватки.