Вряд ли найдется такой романист или историк, которому удалось бы избежать метафизических преувеличений, когда речь идет о ничтожных причинах, порождающих грандиозные последствия. Ибо, проникая в глубины истории или сокровеннейшие тайники человеческого сердца, порою с ужасом дивишься тому, до чего легко и просто самое, казалось бы, неприметное событие в ряду множества других неприметных событий, составляющих нашу жизнь, может потом обернуться катастрофой для отдельного человека, а то и целого государства. Вот почему поэты и философы, как в кратер потухшего вулкана, самозабвенно погружаются в изучение уже свершившейся катастрофы, прослеживая все ее перипетии и доискиваясь до самых ее истоков. При этом надо заметить, что люди, склонные к такого рода занятию, долго и с увлечением ему предающиеся, рискуют мало-помалу совершенно переменить свои воззрения и, в зависимости от того, ведет ли их за собой светоч знания или пламенная вера, превратиться из атеистов в истинно верующих либо из верующих в атеистов. Ибо в причудливом сплетении событий одни видят лишь прихотливую игру случая, другие же надеются открыть мудрое вмешательство десницы Божьей; одни, подобно Уго Фасколо, говорят: ^"Рок", другие же вслед за Сильвио Пеллико, твердят: "Провидение"; но этим двум словам в нашем языке абсолютно равнозначны два других слова: "отчаяние" и "смирение".

Пренебрежение наших современных историков этими мелкими подробностями, этими любопытнейшими деталями, разумеется, и привело к тому, что изучение французской истории стало для нас делом скучным и утомительным; самое интересное в устройстве человеческой машины — не жизненно важные ее органы, а мускулы, которым эти органы сообщают силу, и сложное переплетение мельчайших сосудов, питающих эти органы кровью.

Вместо подобной критики, которой нам самим хотелось бы избежать, нас, возможно, упрекнут в обратном: это связано с нашим убеждением в том, что как в материальном строении природы, так и в нравственной жизни человека, как в развитии живых существ, так и в чередовании исторических событий есть некий порядок, и ни одну из ступеней лестницы Иакова миновать невозможно, ибо всякая живая тварь связана с другими тварями, всякая вещь — с вещью, ей предшествующей.

Итак, по мере сил мы будем стараться, чтобы нить, соединяющая неприметные события с великими катастрофами, никогда не рвалась в наших руках, так что читателю останется лишь следовать за ней, чтобы пройти вместе с нами по всем закоулкам лабиринта.

Мы сочли необходимым предварить этим замечанием главу, которая на первый взгляд может показаться неуместной после той, что только что прочитана, и никак не связанной с теми, которые последуют далее. Правда, читатель очень скоро поймет свое заблуждение, но мы уже научены горьким опытом и опасаемся, как бы нас не стали судить поспешно, не успев ознакомиться с целым.

Если читатель готов пройтись вместе с нами по безлюдным парижским улицам, описанным в конце предыдущей главы, мы перенесемся с ним на угол улиц Кокинер и Сежур. Едва очутившись здесь, мы тотчас заметим, что из потайной двери дома герцога Туренского, ныне дома Орлеанов, вышел человек; он был закутан в широкий плащ, капюшон которого полностью скрывал его лицо: человек этот не желал быть узнанным. Остановившись, чтобы сосчитать удары часов на башне Лувра — они пробили десять раз, — незнакомец, должно быть, решил, что время опасное: на всякий случай он вынул шпагу из ножен, проверил, достаточно ли она прочна, и, удовлетворенный, беспечно зашагал вперед, острием шпаги высекая искры из мостовой и напевая вполголоса куплет старинной песенки.

Последуем же за ним улицей Дез-Этюв, однако не будем спешить, ибо у Трагуарского креста он останавливается и читает короткую молитву, затем вновь пускается в путь, идет вдоль широкой улицы Сент-Оноре, продолжая напевать свою песенку с того места, на котором ее прервал, и напевая все тише по мере приближения к улице Феронри; отсюда он уже молча следует вдоль ограды кладбища Невинно убиенных младенцев; пройдя три четверти ее длины, он быстро, под прямым углом, пересекает улицу, останавливается перед маленькой дверью и трижды тихонько стучит в нее. Стук его, хоть и очень глухой, по всей вероятности, был услышан, ибо на него последовал вопрос:

— Это вы, мэтр Луи?

На утвердительный ответ незнакомца дверь отворилась и захлопнулась вновь, едва только он переступил порог дома.

Хотя поначалу казалось, что человек, которого назвали мэтром Луи, очень спешит, он тем не менее остановился в сенях и, вложив шпагу в ножны, сбросил на руки открывшей ему дверь женщине свой широкий плащ. Одет он был просто, но элегантно: на нем был костюм конюшего из богатого дома. Костюм этот состоял из черной бархатной шапочки, такого же цвета бархатного камзола с разрезами от кисти до плеча на рукавах, сквозь которые виднелась рубашка зеленого шелка, и узких фиолетовых панталон; на них была вышита герцогская корона, а под ней — гербовый щит с тремя золотыми лилиями.

Хотя в передней не было ни огня, ни зеркала, мэтр Луи, скинув плащ, занялся своим туалетом и, лишь поправив камзол, чтобы он сидел по фигуре, и убедившись, что белокурые его волосы лежат гладко и ровно, он ласково произнес:

— Добрый вечер, кормилица Жанна. Ты надежный сторож, спасибо тебе. Что поделывает твоя прелестная госпожа?

— Ждет вас.

— Вот я и пришел. Она у себя, не правда ли?

— Да, мэтр Луи.

— А ее отец?

— Уже почивает.

— Превосходно.

В эту минуту носок его башмака коснулся первой ступеньки винтовой лестницы, и, хотя было темно, мэтр Луи уверенно стал подниматься наверх, как человек, хорошо знающий дорогу. На втором этаже он увидел свет в дверном проеме, и, подойдя к двери и слегка толкнув ее рукой, оказался в комнате, обставленной скромно и просто.

Он вошел на цыпочках, так что его даже не услышали, и потому какое-то время мог наблюдать представшее его взору трогательное зрелище. Около кровати с витыми колонками, занавешенной зеленым узорчатым штофом, стоя на коленях, молилась молодая девушка; на ней было белое платье с ниспадающими до пола рукавами, скрывавшими округлые белые, с изящными тонкими пальцами руки. Длинные русые волосы, падая ей на плечи, подобно золотистой вуали облегали ее тонкий стан и касались самого пола. Легкое одеяние девушки было так просто, так воздушно, что, если бы не сдержанные рыдания, выдававшие в ней земное существо, рожденное смертной женщиной и созданное для страданий, можно было бы подумать, что она принадлежит иному миру.

Услышав эти рыдания, молодой человек вздрогнул; девушка обернулась. При виде ее печального и бледного лица он остался недвижим.

Тоща она встала и медленно пошла ему навстречу; он молча, с глубоким изумлением смотрел на нее; остановившись в нескольких шагах от него, девушка опустилась на одно колено.

— Что это значит, Одетта? — удивился он.

— Иначе и не может вести себя бедная девушка в присутствии столь знатного вельможи, как вы, — ответила она, склонив голову.

— Уж не бредишь ли ты?

— Дай Бог, сударь, чтобы это был бред и чтобы, очнувшись, я вновь оказалась такой, какой была до встречи с вами: не ведающей слез, не знающей любви.

— Да ты с ума сошла, право, или кто-нибудь сказал тебе неправду. Что случилось?

С этими словами он обнял молодую девушку и поднял ее с пола; она отстранила его обеими руками, однако не смогла вырваться из его объятий.

— Нет, сударь, я не сошла с ума, — продолжала она, больше не пытаясь высвободиться, — и никто не говорил мне неправды: я сама вас видела.

— Где же?

— Во время торжественного шествия, сударь. Вы говорили с королевой, я вас узнала, хотя одеты вы были роскошно.

— Ты ошиблась, Одетта, тебя обмануло сходство.

— Сперва мне тоже так показалось, я была уже готова поверить! Но к вам подошел другой вельможа, и в нем я узнала того, кто позавчера приходил сюда вместе с вами, вы называли его вашим другом и говорили, что он, как и вы, тоже служит у герцога Туренского.

— Пьер де Краон?

— Да, кажется, мне называли это имя…

Немного помолчав, она с грустью продолжала:

— Вы, сударь, меня не видели, потому что смотрели только на королеву; вы не слышали, как я вскрикнула, когда мне вдруг стало дурно и я подумала, что умираю, ибо вы слышали только голос королевы… И это понятно: она так красива!

О… Боже мой, Боже!..

При этих словах бедняжка горько разрыдалась.

— Послушай, Одетта, — сказал молодой человек, — не все ли равно, кто я, если я тебя люблю?

— Не все ли равно?! — воскликнула девушка, пытаясь высвободиться из его рук. — Вы спрашиваете, не все ли равно? Я вас не понимаю, сударь.

Словно обессиленная, она склонила голову ему на грудь.

— Что стало бы со мною, — говорила она, — если бы, посчитав, будто мы с вами ровня, я поверила вашим мольбам, поверила в то, что вы женитесь на мне, и уступила? Сегодня вечером вы наверняка нашли бы меня мертвой. Но вы очень быстро меня забыли бы, ведь королева так прекрасна!..

— Ты знаешь, Одетта, я и вправду тебя обманывал, выдавая себя за простого оруженосца: на самом же деле я герцог Туренский.

Одетта глубоко вздохнула.

— Но скажи, — продолжал он, — разве богатого и блестящего вельможу, каким ты видела меня вчера, ты любишь меньше, чем простого бедняка, каким видишь сегодня?

— Я не люблю вас, сударь…

— Как?! Ты же уверяла меня…

— Я могла бы любить оруженосца Луи, он был бы под стать бедной Одетте из Шан-Дивер, ради него я готова с радостью отдать свою жизнь. Чувство долга может заставить меня отдать ее и ради герцога Туренского — только на что она высокородному супругу герцогини Валентины Миланской, доблестному рыцарю королевы Изабеллы?..

Герцог хотел было ответить, но в эту минуту в комнату вбежала перепуганная кормилица.

— О, бедное мое дитя! — бросилась она к Одетте. — Что они хотят с вами сделать!

— Что такое? — спросил герцог.

— Мэтр Луи, за мадмуазель пришли какие-то люди…

— Откуда они?

— Из Туренского дворца.

— Из дворца? — нахмурился герцог и бросил взгляд на Одетту. — Кто же прислал их? — продолжал он, недоверчиво глядя на кормилицу.

— Герцогиня Валентина Миланская.

— Моя жена?! — воскликнул герцог.

— Его жена?.. — в изумлении повторила Жанна.

— Да, его жена, — отвечала Одетта, опершись рукою на плечо кормилицы. — Перед тобою брат короля. У него есть жена, и, смеясь, он, должно быть, сказал ей: "На улице Феронри, неподалеку от кладбища Невинно убиенных младенцев, живет бедная девушка, к которой я прихожу каждый вечер, когда ее старый отец… Боже, как она меня любит!" — Одетта горько рассмеялась. — Вот что он ей сказал. И жена его, разумеется, хочет меня видеть.

— Одетта! — резко оборвал ее герцог. — Пусть я умру, если то, что ты говоришь, правда. Я предпочел бы потерять все свое состояние, только не это. Клянусь тебе, я узнаю, кто проник в нашу тайну, и горе тому, кто так коварно подшутил надо мной!

С этими словами герцог бросился к двери.

— Сударь, куда вы? — остановила его Одетта.

— Никто, кроме меня, не вправе распоряжаться в этом доме, и я прикажу людям, которые посмели сюда прийти, немедленно убираться прочь!

— Вы вольны делать что угодно, сударь, но ведь эти люди узнают вас. Они скажут герцогине, что вы здесь, о чем она, возможно, и не догадывается. Герцогиня сочтет меня виноватой куда больше, чем это есть на самом деле, и уж тогда мне не ждать пощады!

— Разве ты пойдешь в Туренский дворец?

— Непременно пойду. Я встречусь с вашей женой и сама во всем ей признаюсь. Я стану перед ней на колени, и она простит меня. И вас, сударь, она тоже простит, даже еще скорее…

— Поступай, как знаешь, Одетта, — сказал герцог, — ты всегда права, мой ангел.

С печальной улыбкой Одетта знаком приказала Жанне подать накидку.

— Как же ты доберешься до дворца?

— Эти люди явились в карете, — ответила Жанна, набрасывая накидку девушке на плечи.

— Все равно я буду охранять тебя! — воскликнул герцог.

— До сих пор, сударь, меня хранил Господь, и, я надеюсь, Он и впредь будет моим хранителем.

С этими словами Одетта почтительно поклонилась герцогу и, уже спускаясь по лестнице, сказала, обращаясь к ожидавшим ее людям:

— Господа, я готова, ведите меня, куда вам угодно.

Герцоге минуту постоял в оцепенении там, где его оставила Одетта. Потом, выйдя из комнаты, он сбежал вниз по лестнице к наружной двери и ненадолго задержался у порога, глядя вслед удалявшейся карете. Увидев, что она направилась к улице Сент-Оноре, сам он помчался бегом по улице Сен-Дени, потом по улице О-Фер и, пересекши хлебный рынок, оказался у своего дома как раз в ту минуту, когда карета въехала в улицу Дез-Этюв. Убедившись, что он ее обогнал, герцог проник в дом через ту самую потайную дверь, из которой вышел, и бесшумно проскользнул в одну из комнат, помещавшуюся радом со спальней герцогини, откуда он в окошко мог наблюдать все, что там происходило.

Герцогиня Валентина стояла посреди комнаты в гневе и нетерпении: при малейшем шорохе она бросала взгляд на дверь, и полукружья великолепных темных бровей, украшавших ее лицо, когда оно было спокойно, сейчас почти смыкались у переносицы. Одета она была с большой роскошью, в лучшие свои наряды. Однако же она то и дело подходила к зеркалу, стараясь придать своим чертам то выражение мягкости и доброты, которое составляло главную прелесть всего ее облика; потом она добавляла к прическе еще какое-нибудь драгоценное украшение, ибо ей хотелось раздавить, уничтожить дерзнувшую соперничать с нею женщину под тяжестью двойного гнета: и высоким своим саном, и своей неотразимой красотой.

Наконец герцогиня услышала шум в соседней комнате; прислушавшись, она в поисках опоры схватилась за высокую спинку резного кресла; в глазах у нее потемнело, она почувствовала, что колени ее дрожат. В эту минуту дверь отворилась, и в спальню вошел слуга, доложив, что девушка, которую герцогиня желала видеть, ждет милостивого разрешения войти. Герцогиня знаком показала, что готова ее принять.

Свою накидку Одетта оставила в прихожей и явилась в том скромном наряде, в каком мы ее видели; только волосы она заплела в длинную косу, и, так как ей нечем было заколоть ее, коса ниспадала на грудь и спускалась до самых колен. Одетта остановилась у двери, которая тотчас затворилась за ней.

Перед этим чистым и светлым видением герцогиня замерла в неподвижности: она была поражена скромностью и достоинством посетительницы, которую воображала себе, разумеется, совсем иною; почувствовав, что начать разговор следует ей, ибо она захотела этой встречи, герцогиня сказала мягким, прерывающимся от волнения голосом:

— Входите же, входите…

Одетта прошла вперед, потупив глаза, но лицо ее было спокойно; остановившись в трех шагах от герцогини, она опустилась на одно колено.

— Стало быть, это вы хотели отнять у меня любовь герцога? — обратилась к ней герцогиня. — И после этого всего вы полагаете, что достаточно вам преклонить передо мною колени и я вас прощу?

Одетта быстро поднялась; лицо ее пылало:

— На колени, сударыня, я встала вовсе не для того, чтобы вы простили меня; по воле Всевышнего я не чувствую перед вами никакой вины. Я опустилась на колени, потому что вы знатная принцесса, а я всего лишь бедная девушка. Но теперь, отдав почести вашему высокому сану, я буду говорить с вами стоя; спрашивайте, ваше высочество, я готова отвечать.

Герцогиня никак не ожидала встретить такое спокойствие; она поняла, что внушить его могла лишь невинность и лишь бесстыдство могло помочь его разыграть. Она видела перед собой прекрасные синие глаза, такие добрые и такие ясные, что казалось, будто они созданы для того, чтобы через них проникать в самые глубины сердца, и сердце это, чувствовала герцогиня, чисто, как сердце младенца. Герцогиня Туренская была добра, первый приступ итальянской ревности, заставивший ее действовать и говорить, понемногу утих; она протянула Одетте руку и сказала ей ласково и нежно:

— Пойдемте.

Эта перемена в тоне и поведении герцогини произвела в душе девушки внезапный переворот. Одетта приготовилась к тому, чтобы встретить гнев, но не снисхождение. Она взяла протянутую ей руку и прильнула к ней губами.

— О!.. — воскликнула она, рыдая. — Клянусь вам, тут нет моей вины. Он пришел к моему отцу как простой оруженосец герцога Туренского — якобы для того, чтобы купить лошадей своему господину. Я увидела его, увидела!.. Он так прекрасен! Я глядела на него без опаски, потому что считала себе ровней. Он приходил ко мне, беседовал со мною. Ни разу в жизни не слыхала я такого сладостного голоса, разве что когда была ребенком и во сне мне являлись ангелы. Я ничего не знала: не знала, что он женат, что он дворянин, герцог. Знай я, что это ваш супруг, сударыня, и что вы так прекрасны, я бы сразу догадалась, что он надо мною смеется. Но теперь мне ясно все: он никогда не любил меня, и… и я его больше не люблю…

— Бедное дитя! — воскликнула Валентина, глядя на девушку. — Бедное дитя: она думает, что ее любили и бросили!..

— Я не сказала, что забуду его, — грустно промолвила Одетта. — Я сказала, что не буду больше его любить, потому что любить дозволено только того, кто тебе равен и чьей женою ты можешь стать. О, вчера, когда я увидела его во время этого великолепного шествия, в роскошном наряде!.. Когда в каждой его черте я узнавала оруженосца Луи, того, которого считала своим, когда я узнала в нем герцога Туренского, который принадлежит вам, сударыня!.. Клянусь, мне почудилось, будто это какое-то наваждение, я не верила своим глазам. Он о чем-то говорил, я затаила дыхание, я замерла, чтобы слышать его голос… Он беседовал с королевой. О, королева!..

Одетта вздрогнула, и герцогиня вдруг побледнела.

— Вы не испытываете к ней неприязни? — спросила Одетта с выражением неизъяснимой скорби.

Герцогиня Валентина поспешно приложила руку к губам девушки.

— Тише, тише, — остановила она ее. — Изабелла — наша повелительница: она ниспослана нам Богом, и мы должны ее любить.

— То же самое сказал мне и мой отец, когда в тот день я, обессиленная, вернулась домой и призналась, что не люблю королеву, — вздохнула Одетта.

Герцогиня задержала на девушке взгляд, исполненный глубочайшей доброты и ласки. В это мгновение Одетта робко подняла глаза. Взгляды двух женщин встретились: герцогиня открыла ей свои объятия, но Одетта бросилась к ее ногам и стала целовать колени.

— Теперь мне больше нечего вам сказать, — ответила герцогиня Валентина. — Обещайте же впредь его не видеть, вот и все.

— К великому моему несчастью, сударыня, я не могу вам этого обещать, ведь герцог богат и могуществен: останусь ли я в Париже, уеду ли, он сумеет меня найти. Вот почему я не осмеливаюсь обещать вам больше его не видеть, но могу поклясться, что умру, если увижу его вновь.

— Вы ангел, — сказала герцогиня, — и если вы пообещаете молиться за меня Богу, я готова поверить, что счастье на этой земле для меня еще возможно.

— Молиться за вас Богу, сударыня! Да разве вы не из тех обласканных судьбою принцесс, которым покровительствуют добрые феи? Вы молоды, красивы, могущественны, и вам дозволено его любить.

— Тогда молите Бога, чтобы он любил меня.

— Я постараюсь, — ответила Одетта.

Герцогиня взяла со стола маленький серебряный свисток. Вошел тот же самый слуга, который доложил о приходе Одетты.

— Отведите ее домой, — приказала герцогиня, — да смотрите, чтобы с ней ничего не случилось. Одетта, — ласково обратилась она к девушке, — если когда-нибудь вам понадобятся помощь, защита и покровительство, вспомните обо мне и приходите.

С этими словами она протянула ей руку, как сестре.

— Отныне, сударыня, в жизни мне нужно совсем немного, но поверьте, что ваша помощь мне не понадобится.

Одетта низко склонилась перед герцогиней и вышла.

Оставшись одна, герцогиня села в кресло и, опустив голову, глубоко задумалась. Она просидела несколько минут, погрузившись в свои мысли, когда дверь в ее комнату тихо отворилась. Герцог вошел неслышно и, приблизившись к жене так, что она этого даже не заметила, оперся о спинку ее кресла; затем, видя, что она его не замечает, он снял с шеи великолепное жемчужное ожерелье, поиграл им над головой герцогини и бросил ей на плечо. Валентина вскрикнула и, подняв глаза, увидела мужа.

Она окинула его быстрым, пронзительным взглядом. Но герцог ожидал этого и ответил ей спокойной улыбкой человека, который понятия не имеет о том, будто что-то произошло. Более того: когда герцогиня опустила голову, он нежно взял ее за подбородок и попытался снова заставить взглянуть на него.

— Чего вы от меня хотите, сударь? — спросила Валентина.

— Ну разве не позор для восточного монарха?! — воскликнул герцог, перебирая пальцами ожерелье, которое только что подарил своей супруге. — Ожерелье это прислал мне венгерский король Сигизмунд Люксембургский, считая его чудом. Он думает, что сделал мне царский подарок, а у меня есть жемчужина белее и драгоценнее этих.

Валентина глубоко вздохнула, но герцог, казалось, этого не заметил.

— Знаете ли вы, моя прекрасная герцогиня, что красавицы, подобной вам, я не встречал? На мою долю выпало счастье обладать несравненным сокровищем! На днях мой дядя, герцог Беррийский, так расписывал мне глаза королевы, которые я, по правде сказать, и не приметил, что вчера, находясь от нее поблизости, я воспользовался случаем и внимательно их разглядел…

— И что же? — напряглась Валентина.

— А вот что: однажды — не припомню сейчас, где это было, — я видел пару глаз, которые вполне могли бы соперничать с ее глазами. Взгляните-ка на меня! Да-да, это было в Милане, во дворце герцога Галеаса. Глаза эти сверкали в обрамлении прекраснейших черных бровей, прекраснее любых, когда-либо изображенных итальянским художником. И принадлежали они некоей Валентине, ставшей супругой какого-то герцога Туренского, который, признаться, недостоин такого счастья.

— И вы думаете, он этим счастьем дорожит? — спросила Валентина, обратив к супругу взгляд, исполненный грусти и любви.

Герцог взял ее руку и прижал к сердцу. Валентина попыталась ее отнять; герцог задержал руку жены в своих и, сняв с пальца великолепный перстень, надел его ей на палец.

— Что это за перстень? — спросила Валентина.

— Он принадлежит вам по праву, моя дорогая, ибо достался мне благодаря вам. Сейчас все объясню.

Герцог уселся на низенький табурет у ног супруги, обоими локтями опершись на подлокотник ее кресла.

— Вот именно достался, — повторил он, — да к тому же еще и за счет бедняги де Куси.

— Каким образом?

— Да будет вам известно — и советую помнить об этом, — что де Куси утверждал, будто видел руки по меньшей мере столь же красивые, как ваши.

— Где же это?..

— На улице Феронри, куда де Куси ходил покупать лошадь.

— А у кого именно?

— У дочери торговца лошадьми. Я, разумеется, утверждал, что это невозможно; он же упорно настаивал. В конце концов мы поспорили: он — на это кольцо, а я — на жемчужное ожерелье. — Валентина смотрела на герцога, словно пытаясь читать в его душе. — И вот я переоделся простым оруженосцем, дабы собственными глазами взглянуть на сие чудо, и пошел к старику торговцу, где за бешеную цену купил двух никудышных коней, сесть на которых дворянина, отмеченного титулом герцога, можно заставить разве что в наказание. Но зато я увидел белорукую богиню, как сказал бы божественный Гомер. Признаться по совести, де Куси не столь глуп, и просто диву даешься, каким образом в этом жалком саду мог расцвести такой изумительный цветок. Однако же, моя дорогая, я не признал себя побежденным: как и подобает истинному рыцарю, я вступился за честь своей дамы. Де Куси продолжал упорствовать. Короче говоря, мы уже пошли к королю просить его дозволить решить наш спор поединком, но в конце концов договорились обратиться к Пьеру де Краону, человеку в подобных делах весьма опытному. И вот дня три назад мы втроем направились к этой красотке, и поскольку де Краон оказался великолепным судьей, перстень красуется теперь на вашей руке… Что вы скажете об этой истории?

— Скажу, сударь, что я знала о ней, — ответила Валентина, все еще с сомнением глядя на герцога.

— О… Каким же образом? Де Куси слишком галантен, чтобы сделать вам подобное признание.

— Стало быть узнала не от него.

— От кого же? — спросил герцог тоном наигранного безразличия.

— От вашего судьи.

— От де Краона? Хм…

Герцог вдруг насупился и стиснул зубы, но лицо его тотчас же приняло прежнее беззаботное выражение.

— Да, да, понимаю, — продолжал он. — Пьер ведь знает, что я считаю его своим другом и во всем покровительствую ему. Вот он и захотел снискать также и ваши милости. Ну и прекрасно! Однако не находите ли вы, что время уже слишком позднее, чтобы болтать о всяких пустяках? Не забудьте, завтра король ждет нас к обеду, после застолья устраивается турнир, и мне предстоит острием моей шпаги доказать, что прекраснее вас нет никого на свете, а моим судьей на сей раз будет уже не Пьер де Краон.

При этих словах герцог подошел к двери и запер ее изнутри, заложив в кольца деревянную щеколду, украшенную вышитыми по бархату цветами лилий. Валентина следила за ним взглядом. Когда он снова вернулся к ней, она встала и, обвив руками шею супруга, сказала:

— О сударь, если вы меня обманываете, это будет на вашей совести.