Теперь, если читателю будет угодно следовать за нами, перенесемся на десять лет вперед. Десять лет, отделяющие события, о которых мы сейчас поведаем, от дня смерти герцога Орлеанского. Десять лет, занимающие значительное место в жизни человека, — всего-навсего шажок в беге времени. Мы надеемся, что нам простят этот пропуск, ибо сказать надо так мною, а места для рассказа осталось так мало, да кроме тою, мы рассчитываем восполнить этот пробел в большой работе по истории, а публика, конечно, поможет нам в нашем предприятии.

Итак, мы подошли к 1417 году конец мая, семь часов утра. Решетка перед воротами Сент-Антуанской заставы поднялась, и через них по направлению к Венсену проехала небольшая группа всадников, оставив за собой славный город Париж. Впереди ехали двое, остальные держались на некотором расстоянии — похоже, это была свита двух первых, а не их товарищи: всячески выказывая знаки почтения, они приноравливали шаг к шагу своих господ. Мы постараемся, чтобы читатель смог составить себе о них верное представление.

Скакун того, что держался правой стороны дороги, испанский мул, шел иноходью, ступая мягко и размеренно, словно догадывался, что хозяину недужится. И впрямь, всадник, хотя ему и было всего сорок девять лет, казался старым; было видно, что он страдает. Временами он выпускал из рук поводья, доверяясь животному, и конвульсивным движением сжимал руками голову. Хотя было раннее утро и в воздухе веяло прохладой, а по равнине стлался легкий туман, всадник был с непокрытой головой — его шляпа висела справа на седле, — и росинки дрожали на седых кудрях редких волос, обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.

Казалось, прохлада не только не беспокоила его, а, наоборот, облегчала страдания, — он с удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую голову и, спохватываясь, цеплялся за гриву мула. Его костюм ничем не отличался от принятой в ту пору одежды сеньоров его возраста: платье из черного бархата с глубоким вырезом спереди, отделанное белым в черную крапинку мехом; широкие, ниспадавшие рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывавшие руку вышитые золотом манжеты камзола, который выглядел бы элегантным и богатым, не будь он так изношен. Из-под длинного платья виднелись ноги всадника, обутые в меховые, с заостренными носками сапоги; ноги не были вдеты в стремена — бедному животному, которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с сапог всадника не сняли золотые остроконечные шпоры, которые носили в ту пору знатные вельможи. Наши читатели вряд ли узнали бы в этом всаднике короля Карла VI, направлявшегося в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле; однако, как мы уже говорили, десять лет в жизни человека — эго внуши тельный срок, и в королевстве Французском не было такой малости, которой за эти десять лет не тронул бы тлен.

По левую руку от короля, почти в ряд с ним, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица — вся в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врагов золото стерлось, хотя и теперь она выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: это был меч, широкий сверху и сужающийся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежал он коннетаблю. Если б владелец меча пожелал вынуть его из роскошных ножен, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах — следствие нанесенных этим мечом ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.

Но, как мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда, лицо всадника, о котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому была сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от забрала, лежавшая на черных глазах, придавала им еще более жесткое выражение. Всего лица, опаленного сражениями, нельзя было разглядеть, были видны только очень характерный орлиный нос и шрам через всю щеку — от широкой черной брови до густой седоватой бороды; ясно было, что под железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.

Если читателю недостаточно того портрета, который мы только что набросали, чтобы узнать Бернара VII — графа Арманьякского, Руержского и Фезанзакского, коннетабля Франции, главного парижского градоначальника и дворецкого всех королевских замков, пусть он переведет взгляд на следовавшую за ним небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в зеленом жакете с белым крестом, несущего щит хозяина; посреди щита изображены четыре арманьякских льва под графской короной, — это должно окончательно рассеять его сомнения, если только он хоть немного владеет геральдической наукой, — впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она почти забыта.

Всадники ехали молча от самых ворот Бастилии, и когда они достигли того места, где дорога разветвлялась — одна уходила к монастырю Сент-Антуан, а другая упиралась в Круа-Фобен, — мул короля, предоставленный, как мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг остановился. Он привык сворачивать то к Венсену, куда сейчас как раз и направлялся король, то к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто ездил молиться, и теперь мул стоял в ожидании, но король был так поглощен собственными мыслями, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел неподвижно, а мул не трогался с места, и хоть бы что-нибудь изменилось в лице короля — он даже не заметил, что мул остановился. Граф Бернар окликнул короля, надеясь вывести его из задумчивости, но тщетно. Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал, что мул двинется за ней, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся лошади, тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как стоял. Граф Бернар, снедаемый нетерпением, спрыгнул с лошади, бросил поводья на руки своему оруженосцу и приблизился к королю; уважение к королевской власти было тоща столь велико, что граф, несмотря на свою знатность, лишь спешившись, осмелился взять мула безумного Карла под уздцы, чтобы стронуть его с места. Но его намерения не увенчались успехом: едва лишь Карл завидел, что кто-то коснулся его мула, он испустил душераздирающий крик и стал лихорадочно ощупывать то место на седле, где должны были висеть шпага и кинжал, — не найдя их, он принялся звать на помощь; его голос был хриплым и от страха прерывался.

— На помощь! — кричал он. — На помощь, брат Людовик!.. На помощь, это призрак!

— Ваше величество, — сказал Бернар д’Арманьяк так мягко, как только позволял его грубый голос, — да соблаговолят Господь Бог и святой Иаков вернуть жизнь вашему брату. Не для того чтобы прийти вам на помощь — ведь я не призрак и вам не грозит никакая беда, — а чтобы помочь нам своим добрым мечом и добрыми своими советами победить англичан и бургундцев.

— Брат мой, брат мой, — повторял король, и хотя его блуждающий взгляд и растрепанные волосы говорили, что он еще не совсем успокоился, в голосе уже не слышалось такой тревоги, — мой брат Людовик!

— Разве вы не помните, ваше величество, что скоро уже десять лет, как умер ваш возлюбленный брат, предательски убитый на улице Барбет, и что содеял это зло герцог Жан Бургундский, который в эту самую минуту движется навстречу королю, чтобы сразиться с вашим величеством; а я ваш преданный защитник, что я и намерен доказать в свое время и в надлежащем месте с помощью святого Бернара и моего меча.

Король медленно перевел взгляд на Бернара — казалось, из всего, что говорил граф, он понял только одну вещь, и спросил с некоторой тревогой в голосе:

— Так вы говорите, кузен, что англичане высадились во Франции?

С этими словами он тронул своего мула, направив его к дороге на Венсен.

— Да, государь, — вскочив на лошадь, подтвердил Бернар и занял свое место подле короля.

— А где именно?

— В Туке, в Нормандии. Я хочу еще сказать, что герцог Бургундский овладел Абевилем, Амьеном, Мондидье и Бовэ.

Король вздохнул.

— Я так несчастен, кузен, — сказал он, сжимая руками голову.

Бернар помолчал, надеясь, что к королю вернется способность рассуждать и тогда он, Бернар, сможет продолжить разговор, столь важный для спасения монаршей власти.

— Да, так несчастен, — повторил спустя некоторое время король, и руки его бессильно повисли вдоль тела, а голова упала на грудь. — А что, кузен, вы собираетесь предпринять, чтобы отогнать врагов? Я говорю вы ведь я… я слишком слаб и не смогу вам помочь.

— Государь, я уже принял меры, и вы их одобрили. Дофин Карл был назначен вами верховным правителем королевства.

— Да-да… Но, как я вам уже говорил, дорогой кузен, он очень молод: ему едва минуло пятнадцать. Почему вы не предложили мне назначить на эту должность его старшего брата Жана?

Коннетабль с удивлением взглянул на короля; из его широкой груди вырвался вздох, он печально покачал головой.

Король повторил вопрос.

— Государь, — проговорил наконец граф, — какие же невыносимые муки должен испытывать человек, если они заглушили в нем даже память об умершем сыне!

Король вздрогнул и опять обхватил руками голову, а когда поднял к графу изборожденное морщинами лицо, тот увидел, на нем слезы.

— Да-да… припоминаю, — сказал король, — он умер в Компьене. — И прибавил тише: — Изабо сказала мне, что он умер от отравления. Но… молчок!.. Об этом нельзя говорить… Верите ли вы, кузен, что так оно и было?

— Враги герцога Анжуйского обвинили его в отравлении, строя свое обвинение на том, что, мол, смерть Жана приблизила к трону зятя герцога, дофина Карла. Но король Сицилийский не способен был совершить такое преступление, если же он и совершил его, Бог не дал насладиться ему плодами греха — ведь сам герцог Анжуйский умер в Анже спустя полгода после того, как было совершено убийство.

— О… "Мертв, мертв" — отвечает все время эхо, стоит мне позвать кого-нибудь из моих сыновей или моих близких. Смертоносный ветер веет над троном, и из всей прекрасной семьи принцев остались лишь молодое деревце да старый ствол. Так, значит, мой возлюбленный Карл…

— …разделяет со мной командование войсками, и если б у нас были деньги, чтобы узнать новости…

— Деньги! А разве, дорогой кузен, у нас нет денег для нужд государства?

— Они израсходованы, ваше величество.

— Кем же?

— Я преисполнен почтения к этой персоне, оно не дает обвинению сорваться с губ…

— Но, дорогой кузен, никто, кроме меня, не вправе был распоряжаться этими деньгами, и никто не мог присвоить их себе, не имея нашей печати и подписи нашей царственной руки.

— Государь, лицо, похитившее деньги, воспользовалось вашей печатью, рассудив, что ваша подпись не обязательна.

— Да, на меня смотрят уже, как на умершего. Англичанин и бургундец делят мое королевство, а моя жена и мой сын — деньги. Ведь кто-то из них совершил кражу, не так ли, кузен? А иначе как кражей не назовешь этот акт по отношению к государству, ибо государство нуждается в этих деньгах.

— Государь! Дофин Карл преисполнен почтения к своему отцу и повелителю, он не может без его соизволения предпринять что бы то ни было.

— Так значит, королева?.. — Снова глубокий вздох. — Да, королева. Мы повидаемся с ней и потребуем вернуть деньги, и она вернет их, она поймет.

— Государь, деньги употребили на то, чтобы купить мебель и драгоценности…

— Как же быть, мой бедный Бернар? Придется вновь обложить налогом народ.

— Народ уже разорен.

— Нет ли у нас каких-нибудь алмазов?

— Только те, что в вашей короне. Государь, вы слишком мягки с королевой, она губит королевство, а ведь отвечаете за него перед Богом вы. Народ бедствует, а она роскошествует, и чем беднее народ, тем неистовей она; ее придворные дамы по привычке тратят огромные казенные деньги, носят такие дорогие одеяния, что все только диву даются. У молодых сеньоров, их окружающих, вышивка камзола стоит годового жалованья войска. Под предлогом опасностей, которые ей якобы угрожают, королева потребовала для себя охрану: государству это не нужно, но все оплачивается из государственной казны. Де Гравиль и де Жиак, командующие личным войском королевы, беспрестанно требуют денег и драгоценностей. Порядочные люди ропщут при виде мотовства королевы и ее свиты.

— Коннетабль, — король понимал, что момент неподходящий, но ему не терпелось сообщить новость, — коннетабль, я обещал вчера шевалье де Бурдону назначить его капитаном Венсенской крепости, вы представите его назначение мне на подпись.

— Вы это сделали, государь?! — Глаза коннетабля вспыхнули.

Король прошептал еле различимое "да", словно ребенок, который знает, что поступил плохо, и боится, что его станут бранить.

Наши путешественники подъезжали уже к Круа-Фобену, когда увидели едущего навстречу всадника, одетого со всей изысканностью. На нем был голубой (цвет королевы) берет с длинной широкой лентой, элегантно ниспадавшей на левое плечо; всадник придерживал ленту правой рукой и поигрывал ею. Все его оружие составлял меч вороненой стали, настолько легкий, что казался простым украшением; на нем была свободная куртка красного бархата, а под нею, подчеркивая гибкую талию, сверкал вышивкой обтягивающий камзол голубого бархата, стянутый в талии золотым шнуром. Костюм, который мог бы принадлежать самому богатому и элегантному придворному, дополняли облегающие панталоны цвета бычьей крови и черного бархата туфли с острыми и так сильно загнутыми носами, что они с трудом пролезали в стремена. Прибавьте к этому белокурые мягкие волосы, сиявшее радостью и беззаботностью лицо, маленькие, как у женщины, руки — ивы получите точный портрет шевалье де Бурдона, фаворита королевы, а кое-кто даже поговаривал, что он состоял у нее любовником.

Коннетабль тотчас же узнал его. Он ненавидел Изабеллу, она была его соперницей в борьбе за влияние на короля. Коннетабль знал, что Карл ревнив, и решил воспользоваться представившимся случаем осуществить грандиозный план, имевший политическое значение, а именно — добиться изгнания королевы. Но лицо его хранило невозмутимость: он сделал вид, что не узнал всадника.

— Я желаю, чтобы вы объявили молодому человеку о новом назначении, — прибавил король.

— Вполне вероятно, что ему уже все известно, государь.

— Но кто же мог ему сказать?

— Та, что с такой настойчивостью просила у вас это назначение.

— Королева?

— Она так уверена в храбрости этого шевалье, что поспешила доверить ему охрану замка: у нее не хватило терпения дождаться его назначения.

— Не понимаю.

— Посмотрите туда, ваше величество.

— Шевалье де Бурдон!..

Король побледнел, в сердце его закралось подозрение.

— Не иначе, как он провел ночь в замке. Если бы он только утром выехал из Парижа, то сейчас он не мог бы возвращаться из Венсена.

— Вы правы, граф; что говорят у меня при дворе об этом молодом человеке?

— Что он дамский угодник и пользуется у дам успехом. Говорят, что ни одной еще не удалось устоять.

— Без исключения?

— Без исключения.

Король сделался так бледен, что граф подумал: он вот-вот упадет — и протянул к нему руку. Король отстранил ее и сказал упавшим голосом:

— Не потому ли она так настаивала, чтобы охрана замка была доверена ему? А каков наглец! Бернар, уж не голубого ли цвета на нем шляпа?

— Это цвет королевы.

И тут как раз де Бурдон оказался так близко от них, что они услышали слова песенки, которую он напевал; это были стихи Алена Шартье в честь королевы. Встреча с королем и графом не прервала занятия молодого человека, ибо он счел ее недостаточным для этого поводом, — он удовольствовался лишь тем, что отступил немного в сторону и легким наклоном головы приветствовал короля.

От гнева кровь ударила графу в голову, вернув ему на мгновение былую силу; он резко осадил лошадь и громовым голосом вскричал:

— А ну-ка, живо на землю, несмышленыш! Так не приветствуют того, кто представляет целое королевство! Спешивайтесь и приветствуйте короля!

Вместо того чтобы последовать приказу, де Бурдон пришпорил коня и в мгновение ока оказался футах в двадцати от короля. Тут он отпустил поводья, и лошадь побежала мелкой рысью, а он продолжал напевать песню, которую прервала внезапная встреча с Карлом VI.

Король сказал несколько слов Бернару, тот, повернувшись к маленькому отряду, в свою очередь, сказал прево Танги, державшему подле себя двух стражников в полном вооружении:

— Арестуйте этого молодого человека. Так хочет король.

Танги подал своим людям знак, и они бросились догонять де Бурдона.

Их приготовления не ускользнули от внимания молодого человека, хотя он лишь изредка оглядывался и как будто не заботился ни о чем. Однако, увидев, что к нему устремились два стражника, чьи намерения не вызывали у него сомнений, он осадил коня и повернулся к ним лицом, — они были всего в десяти шагах от него.

— Эй, уважаемые, — крикнул он, — ни шагу вперед; если вы пришли по мою душу, то лучше бы вам было молиться за свою сегодня утром.

Стражники молча продолжали наступать.

— Так, так, господа стражники, — продолжал де Бурдон, — сдается мне, что его величество король любит турниры на больших дорогах.

Стражники были уже так близко от рыцаря, что им оставалось только протянуть руку, чтобы схватить его.

— Прекрасно, господа, — сказал он, понукая своего верного друга отъехать назад, — прекрасно, дайте мне только взять разгон, и я к вашим услугам.

При этих словах он подстегнул лошадь, и та пустилась бешеным галопом, как будто он вверял ей свою жизнь. Стражники от изумления застыли на месте; провожая де Бурдона взглядом, они понимали, что преследовать его бессмысленно, они даже не крикнули ему, чтобы он остановился. Но каково же было их удивление, когда спустя минуту-другую они увидели, что шевалье развернулся и возвращается назад.

Де Бурдону понадобилось всего несколько минут, чтоб подготовиться к бою; впрочем, приготовления были незатейливы: развевавшийся шарф был намотан на левую руку и служил защитой от ударов, в правой руке он держал короткий меч с позолоченными бороздками для стекания крови. Поводья он натянул и привязал к луке седла, так что руки оставались свободными — обстоятельство, которым он собирался сейчас воспользоваться; лошадь послушно повиновалась всаднику, отзываясь на каждое движение шпор, впившихся ей в бока.

Мгновение стражники колебались, стоит ли затевать бой, — ведь им было приказано арестовать де Бурдона, а не убивать его, однако меры защиты, принятые последним, ясно указывали на то, что он не намерен предаться им в руки живым.

Всадник же, увидев, что они колеблются, напустил на себя еще более решительный вид.

— А ну, голубчики, смелее, смелее! — крикнул он. — Сейчас мы увидим, да помогут нам в этом Бог и Михаил Архангел, как прольется кровь!

Стражники выхватили из ножен шпаги и бросились на противника, соблюдая некоторую дистанцию между собой, дабы каждому атаковать его со своей стороны. Де Бурдон, бросив, на них стремительный взгляд и поняв, что легко проскочит между своими врагами, вонзил шпоры в бока лошади, и она понеслась с быстротой ветра. В нескольких шагах от себя он увидел острие мечей, быстро пригнулся к шее лошади, приняв почти горизонтальное положение, словно хотел подобрать что-то, и, вцепившись правой рукой в лошадиную гриву, левой ухватился за ногу одного из своих противников, приподнял его и перебросил через круп лошади, так что мечи врагов проткнули лишь воздух.

Обернувшись, тот, кто проявил такие чудеса ловкости, увидел, что повергнутого им стражника, не сумевшего высвободить ногу из стремени, волочит за собой его лошадь; испуганная бряцанием оружия, подскакивающего на камнях, она пустилась вскачь; крики несчастного напугали ее еще больше. Все наблюдавшие за схваткой затаили дыхание и не спускали глаз с всадника, волочившегося по земле. Они вздрагивали всякий раз, как железо со звоном ударялось о камни, и простирали вперед руки, словно могли остановить бег лошади. А она, вздымая пыль, набирала скорость, и каждый раз удар железа о булыжник высекал огонь. Отрезок пути, который она пробежала, был усеян обломками доспехов, сверкавших на солнце. Вскоре ужасающее лязганье стало менее слышным — то ли потому, что отдалилось, то ли потому, что все доспехи были содраны, осталась одна живая плоть — и вот всадник и лошадь, словно видение, исчезли за поворотом дороги, о котором уже шла речь. Все разом вздохнули, и тут во второй раз Бернар д’Арманьяк произнес:

— Танги Дюшатель, арестуйте этого человека, король повелевает.

Услышав приказ, второй стражник с яростью, утроившейся из-за ужасной смерти товарища, бросился к де Бурдону; что касается последнего, то он, по всей видимости, был поглощен зрелищем, которое мы только что описали; его взгляд был устремлен туда, где за поворотом исчезли всадник и лошадь; ясно было, что он не верит в серьезность битвы, которую ему навязывали. Он отвлекся от созерцания лишь тогда, когда над его головой сверкнуло нечто вроде молнии: то был меч, который вращал в руке второй его противник, прежде чем начать бой. Меч был на расстоянии ладони от головы де Бурдона, и до смерти ему оставалось не более секунды. Один прыжок — и он очутился рядом со стражником; тот приподнялся на стременах и занес обе руки над головой, готовясь нанести удар. Шевалье схватил его левой рукой и с силой, которую в нем не подозревали, пригнул к своему плечу его голову, сжал ему руки, затем кинул всадника на круп лошади и быстро оглядел это закованное в железо тело, чтобы найти уязвимое место. Так как стражник находился в полусогнутом положении, то край шлема приподнялся — как раз настолько, чтобы тонкое лезвие меча де Бурдона могло туда проникнуть. Меч прошелся по этому месту дважды, дважды обагрившись кровью, и когда шевалье отпустил голову и руки всадника, которые он придерживал свободной левой рукой, то из-под забрана вырвался вздох, который оказался последним.

Де Бурдон стоял посреди дороги, повернувшись лицом к королевскому отряду и нагло усмехался: он дважды одержал победу. Дюшатель не решался отдать новый приказ об аресте де Бурдона, он подумывал о том, чтобы самому выполнить эту миссию, но тут граф д’Арманьяк, устав ждать, сделал знак, чтобы ему дали дорогу; гигант медленно двинулся на врага; в десяти шагах от него он остановился и сказал:

— Шевалье де Бурдон! — В голосе графа нельзя было различить ни малейшего намека на волнение. — Шевалье де Бурдон, именем короля — ваш меч! Вы отказались вручить его простым солдатам, но, может быть, вы сочтете для себя не столь зазорным отдать его коннетаблю Франции.

— Я отдам его только тому, — высокомерно отвечал де Бурдон, — кто осмелится отнять его у меня.

— Безумец! — прошептал Бернар.

В тот же миг быстрым, как мысль, движением он отцепил от седла увесистую палицу, о которой мы упоминали раньше, и, раскрутив ее над головой, метнул во врага. Со скоростью камня, брошенного из катапульты, палица со свистом пролетела разделявшее противников расстояние и, словно ствол подрубленного дерева, опустилась на голову лошади. Смертельно раненная, она поднялась на дыбы, постояла минуту, раскачиваясь, и рухнула вместе со всадником — тот, бездыханный, распластался на земле.

— Подберите этого мальчишку, — сказал Бернар.

И он спокойно вернулся на свое место подле короля.

— Он умер? — спросил король.

— Нет, ваше величество; кажется, он просто лишился чувств.

Танги подтвердил слова коннетабля. Он принес бумаги, найденные у де Бурдона; среди них имелось письмо, адрес на котором был написан рукой королевы, — король конвульсивным движением схватил его. Сеньоры из почтительности удалились на некоторое расстояние, не спуская глаз с короля. По мере того как Карл VI читал письмо, он менялся в лице. Несколько раз он даже отер пот со лба. Кончив читать, он смял письмо, разорвал его на мелкие кусочки и разметал их по ветру. Затем глухим голосом произнес:

— Де Бурдона — в темницу Шатле, королеву — в Тур! А я… я отправляюсь в Сент-Антуанское аббатство. Вряд ли у меня достанет сил вернуться в Париж.

И впрямь, король был очень бледен, его била дрожь, казалось, он вот-вот лишится чувств.

Спустя минуту, следуя приказу, свита короля разделилась на три группы, образовав, таким образом, треугольник: беззаветно преданный Бернару Дюпюи и оба капитана повернули к Венсену, чтобы передать королеве приказ об изгнании; Танги Дюшатель вместе с пленником, все еще бывшим без чувств, возвращался в Париж, а король, возле которого остался д’Арманьяк, поддерживавший его, чтобы он не упал, направился в Сент-Антуанское аббатство, дабы испросить у монахов убежища и спокойно предаться там молитвам.