Во Франции быстро распространилась весть о болезни короля, почти тотчас же о ней узнали и в Англии, и как в той, так и в другой стране это вызвало немалые волнения. Король Ричард и герцог Ланкастер, оба очень любившие Карла, были весьма опечалены. Особенно убивался герцог Ланкастер, считавший, что происшедшее пагубно скажется не только на судьбе Франции, но и на судьбе христианского мира в целом.

— Его болезнь — большое несчастье для всех, — неустанно повторял он своим приближенным, — ведь король Карл был исполнен воли и мужества и готовил поход на неверных, ибо никто так не желал мира между нашими королевствами, как он. А теперь все откладывается — ведь только он мог бы стать душой этого предприятия: одному Богу ведомо, сможет ли оно осуществиться.

И впрямь, Армянское царство подпало под власть Мураз-бея, которого мы окрестили Амуратом и которого Фруассар на старом языке называет Морабакеном. Восточному христианству грозила гибель. Король Ричард и герцог Ланкастер полагали, что перемирие, заключенное после въезда в Париж госпожи Изабеллы, следует, поелику возможно, поддерживать и длить.

Однако герцог Глостер и граф Эссекс придерживались другого мнения; им удалось привлечь на свою сторону коннетабля Англии графа Бекингема и заручиться сочувствием всех молодых рыцарей, которые во что бы то ни стало желали сражаться; они требовали войны, ссылаясь на то, что срок перемирия подходит к концу: настал благоприятный момент, ибо болезнь короля привела в смущение всю Францию, сейчас самое время потребовать выполнения Бретиньинского договора о Но настойчивость Ричарда и герцога Ланкастера взяла верх: заседавший в Вестминстере парламент, состоявший из прелатов, дворян и буржуа, решил, что соглашение о прекращении военных действий на воде и на суше, заключенное с Францией, срок действия которого истекал 19 августа 1392 года, будет продлено еще на год.

А в это время герцоги Беррийский и Бургундский распоряжались в королевстве Французском по своему усмотрению. Они отнюдь не переставали питать жгучую ненависть к де Клиссону, им было мало, что его выслали из Парижа, жажда мести требовала новых жертв, и они ее удовлетворили. Они были в отчаянии от того, что не заполучили коннетабля; не чувствуя себя в полной безопасности в Монтери, близ Парижа, он перебрался оттуда в Бретань и остановился в одном из своих укрепленных владений, замке Гослен. Тогда они задумали хотя бы лишить коннетабля его титулов и занимаемой должности. Под угрозой этой кары его призвали предстать перед парижским парламентом и дать ответ на предъявленные ему обвинения.

Процесс над "преступником" шел по всем правилам ведения судопроизводства. Обвиняемому неоднократно переносили день явки на суд.

Наконец, когда истекла последняя неделя, его трижды вызвали в палату, где заседал парламент, трижды — к воротам дворца и трижды — к нижнему двору; однако ни от него, ни от кого-либо из его доверенных лиц ответа не последовало; де Клиссон был объявлен вне закона и как предатель, злодей, покушавшийся на корону Франции, приговорен к изгнанию из королевства. Кроме того, его приговорили к штрафу в сто тысяч серебряных марок в качестве возмещения за лихоимство во время несения службы и ко всему сместили с поста главнокомандующего. При сем пригласили присутствовать герцога Орлеанского, но герцог не явился, ибо отвратить смещение главнокомандующего он не мог, а одобрить приговор своим присутствием не желал.

Герцоги Беррийский и Бургундский не отклонили приглашения, приговор был объявлен в их присутствии, а также в присутствии многочисленных рыцарей и баронов. Судилище над де Клиссоном наделало много шуму в королевстве, но было принято по-разному. Все же большинство склонялось к мнению, что следовало воспользоваться болезнью короля, ибо, будь он в добром здравии, от него ни за что не добиться утверждения.

Между тем здоровье короля пошло на поправку. Каждый день сообщали, что ему все лучше и лучше. Особенно отвлекала его от мрачных мыслей одна выдумка некого Жакмена Гренгоннера, художника, проживавшего на улице Верри.

Одетта видела этого человека у отца и вспомнила о нем, она послала за ним и велела ему принести картинки — те, что он причудливо разрисовал при ней. Жакмен пришел с колодой карт.

Король радовался, точно ребенок, с наивным любопытством разглядывая картинки. Когда же разум мало-помалу начал возвращаться к нему, радость сменилась ликованием: он понял, что все фигуры имели определенный смысл, они могли выполнять ту или иную роль в аллегорической игре — игре в войну и правителей. Жакмен объяснил королю, что туз — главный в колоде, даже важнее короля, потому что взято это имя из латинского слова и означает "деньги". А ведь никто не станет отрицать, что серебро — мозг войны. Вот почему, ежели у короля нет туза, а у валета он есть, то валет может побить короля. Жакмен сказал, что "трефы" — это трава на лугах: тот, кто стрижет ее, должен помнить, что негоже генералу разбивать лагерь там, где армии может недостать корму. Что касается "пик" — тут яснее ясного: это алебарды пехотинцев; "бубны" — это наконечники стрел, пущенных из арбалетов. А "черви" — это, без сомнения, символ доблести солдат и их военачальников. Как раз имена, данные четверке королей — а именно: Давид, Александр, Цезарь, Карл Великий, — и доказывали: чтобы добиться победы, недостаточно иметь многочисленное и храброе войско, нужно, чтобы полководцы были благоразумны, хоть и отважны, и знали толк в ратном деле. Но так же, как бравым генералам нужны бравые адъютанты, — королям нужны "валеты", и потому из старых выбрали Ланселота и Ожье — рыцарей Карла Великого, а из новых — Рено и Гектора . Титул валета был очень почетен, его носили большие сеньоры до того, как стать рыцарями, так называемые валеты были людьми благородного происхождения и имели в своем подчинении десятки, девятки, восьмерки и семерки — это были солдаты и люди общин.

Когда дело дошло до дам, то Жакмен присвоил им имена их мужей, тем самым он хотел показать, что сама по себе женщина — ничто, ее могущество и блеск — лишь отражение таковых ее повелителя.

Это развлечение вернуло королю душевное спокойствие, а следовательно, и силы, вскоре он уже с удовольствием ел и пил; постепенно исчезли и ужасные кошмары — порождение горячки. Он не боялся больше почивать в своей кровати, и бодрствовала у его изголовья Одетта или нет — он спал довольно спокойно. Настал день, когда мэтр Гильом нашел его настолько окрепшим, что позволил ему сесть верхом на мула. На другой день ему привели его любимого коня, и он совершил довольно длительную прогулку; наконец была устроена охота, и когда Карл, с соколом на руке, и Одетта показались в окрестных селениях, они были встречены криками радости и изъявлениями признательности.

При дворе только и было разговору, что о выздоровлении короля и о чудодейственном лечении. Дамы в большинстве своем завидовали прекрасной незнакомке: на их взгляд, ее поведение было продиктовано расчетом, их послушать — они все готовы были предложить свои услуги, однако никто в те горестные дни этого не сделал. Все опасались влияния, которое эта девушка, сколь мало ни была она честолюбива, приобретает над выздоравливающим королем. Королева, сама напуганная делом рук своих, пригласила к себе настоятельницу монастыря Пресвятой Троицы, велела послать в обитель богатые подарки и склонила настоятельницу забрать свою племянницу обратно. Так Одетта получила приказ вернуться в монастырь.

В назначенный для отъезда день Одетта со слезами на глазах прибежала к королю и упала перед ним на колени. Карл испуганно взглянул на нее — уж не обидел ли кто? — и, протянув девушке руку, осведомился о причине ее слез.

— О государь, — сказала Одетта, — я плачу оттого, что должна вас покинуть.

— Как? Покинуть меня?! — в удивлении воскликнул король. — Но отчего же, дитя мое?

— Оттого, государь, что вы больше не нуждаетесь во мне.

— Так ты боишься задержаться еще хотя бы на день подле несчастного безумца? И впрямь, я уже достаточно похитил у тебя прекрасных, радостных дней, ни к чему омрачать мне твою жизнь своею болезнью; я вынул охапку цветов из благоухающего венка, и они увяли в моих пылающих руках; ты устала жить в заточении, тебя манят радости жизни, иди же. — И он, уронив голову на руки, опустился на стул.

— Государь, за мной приехала настоятельница монастыря, она требует моего возвращения.

— А ты, Одетта, хочешь ли ты сама покинуть меня? — живо спросил король, поднимая голову.

— Моя жизнь принадлежит вам, государь, я была бы счастлива посвятить ее вам до конца моих дней.

— Но кто же удаляет тебя от меня?

— Я полагаю, сначала королева, а затем ваши дядюшки — герцоги Бургундский и Беррийский.

— Королева, герцоги Бургундский и Беррийский? Но ведь они бросили меня, когда я был так слаб, а теперь, когда я окреп, они собираются вернуться ко мне! Скажи, Одетта, ты не по собственной воле хочешь покинуть меня?

— У меня нет иной воли, кроме воли моего короля и повелителя. Я сделаю, как он прикажет.

— Так я приказываю тебе остаться! — радостно воскликнул Карл. — Пусть этот замок не будет тебе тюрьмой, дитя мое. Значит, ты не только из жалости заботишься обо мне? Ах, если б это было так, Одетта! Ах, как я был бы счастлив! Смотри же, смотри на меня. Не прячься!

— Государь, я сгораю от стыда.

— Одетта, я уже привык видеть тебя, — сказал король, беря девушку за руки и привлекая ее к себе, — видеть тебя вечером, когда я смежаю веки, утром, как только я просыпаюсь. Ведь ты ангел-хранитель моего рассудка, ты мановением волшебной палочки прогнала бесов, что кружились в бешеной пляске вокруг меня. Ты сделала ясными мои дни, спокойными мои ночи. Одетта! Одетта! Что значит признательность по сравнению с твоим благодеянием? Знай же, Одетта, я люблю тебя!

Одетта вскрикнула и высвободила свои руки из рук короля. Она стояла перед ним, дрожа всем телом.

— Ваше величество, ваше величество, подумайте, что вы такое говорите! — воскликнула девушка.

— Я говорю, — продолжал Карл, — что теперь ты мне нужна все время. Ведь не я привел тебя сюда, не правда ли? Я и не знал, что ты существуешь на свете, а ты, ангельская душа, — ты сама догадалась, что здесь страдают, и пришла. Я обязан тебе всем, потому что я обязан тебе моим рассудком, а в нем — моя сила, моя власть, мое королевство, моя империя. Ну что ж, иди! И я стану опять нищ и гол, каким был до тебя, ибо вместе с тобой уйдет мой разум. О! Я чувствую, что только от одной мысли потерять тебя я лишаюсь рассудка. — Карл поднес руки ко лбу. — О Господи, Господи! — в страхе произнес он. — Неужели я снова сойду с ума? Боже милостивый, сжалься надо мной!

Одетта с криком бросилась к королю:

— О, ваше величество! Прошу вас, не надо так говорить.

Карл блуждающим взором глядел на Одетту.

— И прошу вас, не глядите на меня так. Ваш безумный взгляд причиняет мне боль.

— Мне холодно, — сказал Карл.

Одетта бросилась к королю, обвила его обеими руками и со всем пылом невинной души прижала к своей груди, чтобы согреть его.

— Не надо, Одетта, не надо, — сказал король.

— Нет, нет, — говорила Одетта, словно не слыша его. — Вы излечитесь. Бог возьмет всю мою жизнь день за днем и оставит вам разум. А я буду подле вас, я не покину вас ни на минуту, ни на секунду, я все время буду здесь, всегда.

— Как сейчас, в моих объятиях? — молвил король.

— Да, как сейчас.

— И ты будешь любить меня? — продолжал Карл, усаживая ее к себе на колени.

— Да, да, — отвечала Одетта, бледнея, и, закрыв глаза, склонила головку на плечо короля. — О, я не должна, я не смею…

Жарким поцелуем Карл закрыл ей рот,

— Государь, пощады, умираю, — прошептала девушка, теряя сознание.

Одетта осталась.