IX
ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА ГЕРЦОГА ЭНГИЕНСКОГО
Слухи о неведомых подземельях, о забытых узниках долго будоражили Париж. У Парижа словно гора с плеч свалилась, а город никак не мог привыкнуть к этой легкости.
Потом сострадание сменилось страхом. Действительно ли удалось окончательно избежать катастрофы, которой де Лонэ угрожал парижанам? Поговаривали, будто из подземелий Бастилии ведут ходы в подвалы Венсенского замка, что через эти подземные ходы заложили запасы пороха под все предместье Сент-Антуан и оно как-нибудь утром сможет взлететь на воздух.
В этих слухах было и нечто хорошее: они отвлекали умы от надвигающегося голода. Немногие поля — их еще надеялись убрать в окрестностях Парижа — вытоптали полки, призванные на помощь королю.
Фуллон заявил:
— Если у французов нет хлеба, пусть едят сено: мои лошади жрут его вовсю!
Как бы там ни было, Фуллон искупил эту свою фразу смертью. Его голову, набив рот сеном, таскали по Парижу на острие пики. Но, увы, народу грозило, что у него не останется даже того крайнего средства от голода, какое рекомендовал Фуллон.
Из Парижа страх перекинулся на провинцию.
Фуллон, как утверждали, изрек еще и такую кощунственную фразу:
— Надо выкосить Францию!
Повсюду ползли слухи, что по ночам собираются шайки разбойников и выкашивают недозревшие хлеба; в ночной тьме люди видели, как разбойники предаются своему нечестивому делу.
Мэрия Суасона прислала в Национальное собрание паническое письмо: в нем сообщалось, что в окрестностях, примерно в десяти местах, скошены все хлеба, а жнецы смерти объединились и движутся на город. Суасон молил о помощи.
Послали тысячу солдат; делая в день по двенадцать льё, в три перехода они добрались до города, но обнаружить там разбойников не смогли. Все равно люди верили в их существование, ибо видели десять, двадцать, сто разбойников. Среди этих упорных, хотя и ложных новостей распространилась одна, оказавшаяся вполне правдивой.
Некий сеньор во Франш-Конте, прослышав, что де Лонэ хотел взорвать Бастилию, решил по мере своих сил осуществить то, что не удалось сделать пособнику короля. Он объявил, что в честь взятия Бастилии даст торжественный обед, куда пригласил всех: буржуа, крестьян, рабочих, ремесленников, солдат.
В те голодные времена, когда одна-две унции хлеба в день составляли пропитание множества несчастных, добрый обед был общественным благодеянием. На приглашение сеньора откликнулось примерно человек пятьсот; в разгар праздника взорвалась мина, усеяв равнину на пол-льё вокруг окровавленными руками и ногами.
Этого дворянина звали Мемме де Кэнси; он затем пробрался в Швейцарию и избежал наказания. Позднее он вернулся во Францию и, поскольку был членом парламента, подал туда жалобу и его оправдали.
Но между народом и дворянством разверзлась пропасть. Несчастного графа де Ан — тот был абсолютно неспособен на такие злодеяния — обвинили в том, будто он заодно с г-ном Мемме де Кэнси.
Спустя несколько дней после взрыва мины граф оказался в Нёвиль-лё-Поне; его стали оскорблять простолюдины, обвиняя в том, будто он сказал, что при случае поступит так же, как и г-н Мемме де Кэнси. Граф едва успел вскочить на коня и умчаться во весь опор.
Позднее, когда он спускался вниз из Даммартен-ла-Планшетта, именно человек из Нёвиль-лё-Пона первым выстрелил в него.
У нас, как и повсюду, тоже царил страх. Однажды утром мой дядя, к великому его удивлению, узрел курьера, привезшего депешу о том, что особы королевского двора завтра приедут на охоту.
Они не появлялись в наших краях два года.
Это случилось 18 июля, через четыре дня после взятия Бастилии. На рассвете 19 июля приехала прислуга; как обычно, поставили шатер.
В восемь часов явились знатные охотники: принц де Конде и герцог Энгиенский, г-н де Водрёй и г-н де Брольи. Все четверо прибыли в одной карете. Их приезд тем сильнее удивил моего дядю, что в это время года не охотились: из-за слишком густой листвы в лесу стрелять было трудно.
Принц де Конде пояснил, что ему хотелось бы подстрелить косулю, а здесь он проездом: король, в предвидении возможной войны, поручил ему посетить Верден и проверить состояние крепостных стен города.
Поэтому курьера отправили в Клермон заказать смену лошадей и распорядились, чтобы к пяти часам вечера они были запряжены в две дорожные кареты. Ничего удивительного во всем этом не было.
Вельможи вспомнили о прекрасных охотах, коим предавались в Аргоннском лесу, и, хотя сейчас и не был сезон, пожелали устроить еще одну — ведь они же хозяева жизни.
Герцог Энгиенский просил меня сопровождать его. В тот день я распрощался со всеми уроками и, взяв подаренное им ружье, отправился вместе с ним на охоту.
Герцогу тогда исполнилось всего восемнадцать лет; следовательно, он был ненамного старше меня, и этому равенству в возрасте я, вероятно, был обязан его благожелательным отношением ко мне. Я обратил внимание, что герцог, хотя и был приветлив как всегда, выглядел очень грустным.
Он нашел, что я возмужал, и, кроме того, заинтересовался некоторыми подробностями моего воспитания, так как я стал изъясняться с большей легкостью, иногда даже не без изящества.
Я ему рассказал, почему "Эмиль" Жан Жака лег в основу моего воспитания и в чем оно заключается.
Когда я упомянул о г-не Друэ, он осведомился, не содержатель ли это почты из Сент-Мену. И, получив утвердительный ответ, заметил:
— Он слывет пылким патриотом.
Я пояснил, что в наших краях именно от г-на Друэ узнали о взятии Бастилии.
В этот момент вспугнули косулю, и по лаю собак я угадал, что она пробежит совсем близко от нас.
— Монсеньер, приготовьтесь, сейчас мимо побежит косуля, — сказал я.
И действительно, через две секунды косуля перебежала дорогу шагах в тридцати от герцога.
Но он даже не вскинул к плечу ружья; казалось, он ее совсем не заметил и озабочен чем-то большим, нежели охота. Потом он стал расспрашивать о том, как в наших краях настроены дворянство и народ.
Я сказал, что народ очень любит короля (это была правда), но к дворянству простые люди питают глубокую ненависть (это тоже было правдой).
Он сел и вытер носовым платком вспотевший лоб: совершенно ясно, что пот выступил от волнения, а не от усталости.
Я с удивлением смотрел на него.
— Простите, господин герцог, — обратился я к нему, — но я слышал, как его высочество принц де Конде говорил, будто вы едете инспектировать Верден, потому что нам, вероятно, предстоит воевать.
Он пристально смотрел на меня, желая понять, к чему я клоню.
— Простите мой вопрос, господин герцог, но возможна ли война? — повторил я.
— Весьма вероятна, — ответил он, не сводя с меня глаз. — Но почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Потому что в случае войны я медлить не стану.
— Понятно, ты же говорил мне, что учишься фехтовать и снимать планы. Значит, если будет война, ты пойдешь добровольцем?
— Если Франция окажется в опасности, да. Если начнется война, каждый, кто способен держать ружье, должен устремиться на защиту нации.
— А ты способен не только держать, но и с честью носить ружье?
— Конечно, монсеньер, — улыбнулся я. — Благодаря прекрасному подарку вашего высочества я научился стрелять довольно прилично, и, попадись мне на мушку пруссак или австриец, им, по-моему, придется пережить неприятные минуты.
— Ты думаешь?
— Конечно! Я в этом уверен. Пруссак или австриец будут покрупнее вон того вяхиря… Сейчас вы сами убедитесь.
И я показал герцогу вяхиря, устроившегося на сухой ветке на макушке дуба, шагах в трехстах от нас.
— Ты с ума сошел! — воскликнул герцог. — Эта птица в три раза дальше, чем достигает выстрел из ружья.
— Если стрелять дробью, монсеньер, а не пулями.
— Твое ружье заряжено пулей?
— Да, ваша светлость, теперь я стреляю только пулями.
— И считаешь, что подстрелишь голубя?
— Уверен.
Я сгорал от желания доказать герцогу, что подаренное им ружье попало в надежные руки, и прицелился с величайшим старанием. Герцог, желая взглянуть, сдержу ли я свое обещание, приподнялся, облокотившись на руку и на одно колено. Прозвучал выстрел — птица камнем рухнула вниз.
Герцог хотел было встать и подойти к ней.
— Не беспокойтесь, монсеньер, — остановил я его, — я сам схожу за ней.
Я пошел за вяхирем и принес его герцогу. Голубь был прострелен навылет.
— Ты прав, — сказал принц с каким-то странным выражением лица, — будь это пруссак или австриец, ты не промахнулся бы. Ну, пойдем, Рене, продолжим охоту.
С этой минуты герцог больше не проронил ни слова и, казалось, задумался еще глубже.
В четыре часа мы вернулись в хижину папаши Дешарма. Вельможи отобедали в шатре. В пять часов из Клермона пригнали лошадей и впрягли их в карету. Господа, оставив, по обыкновению, двадцать пять луидоров для лесных сторожей, сели в экипаж. Герцог Энгиенский подошел ко мне и сказал:
— Рене, я очень хотел бы' чем-нибудь тебе помочь, ибо ты мне нравишься. Но с такими мыслями, какие ты мне высказал сегодня, ты не нуждаешься в покровителе и сам пробьешь себе дорогу в жизни. Впрочем, в тот день, когда я смогу быть тебе полезным, мое покровительство, вероятно, будет недорого стоить, — со вздохом прибавил он. — Во всяком случае, надеюсь, что ты, как бы ни сложилась жизнь, всегда будешь вспоминать обо мне с удовольствием.
— И с благодарностью, монсеньер, — ответил я, склонившись в поклоне.
— Этого я от тебя не требую. Прощай, мой милый!
Меня поразил тон, каким герцог произнес слово "прощай".
— Разве ваше высочество не будет проезжать здесь обратно? — спросил я.
— Вероятно, нет, — сказал он. — Нам предстоит долгая поездка по границам, и, Бог знает, выпадет ли мне когда-нибудь счастье снова вернуться на охоту в этот прекрасный лес!
— Что ты там мешкаешь, Анри? — спросил принц де Конде.
— Ничего, отец, — откликнулся герцог, — я просто говорю с этим парнем.
И, в последний раз махнув мне рукой, он занял место в карете рядом с отцом.
Лошади умчались галопом.
С тяжелым сердцем стоял я на том месте, где со мной беседовал герцог. Меня словно охватило предчувствие тех страшных обстоятельств, при которых мне снова довелось с ним встретиться.
На следующее утро, когда я брал у Бертрана урок фехтования на саблях, приехал г-н Друэ; я собрался было повесить саблю на стену.
— Я тебе мешать не буду, — сказал он, — а займу место Бертрана. Я не прочь узнать, насколько ты силен.
— Помилуйте, господин Жан Батист! — возразил я. — Я ни за что не посмею драться с вами.
— Не упрямься! Становись в позицию — и смелее в бой!
Я занял боевую стойку, но ограничивался защитой.
— Эй, ты что делаешь? — кричал Бертран, ревниво жаждущий показать все мои таланты. — Не стой, как пень, нападай! Наноси удары справа, прямые по руке!
— По-моему, малыш меня бережет, Бог меня прости, — рассмеялся г-н Друэ.
— Рене, если через минуту ты не нанесешь господину Друэ три укола, твоей ноги больше не будет в моем доме и можешь искать кого угодно, чтобы брать у него уроки, понял? — пригрозил мне Бертран.
— Рене, если ты будешь меня щадить, заявляю тебе, что сочту это оскорблением и поссорюсь с тобой, — предупредил меня г-н Друэ.
И, сказав это, молниеносно нанес мне такой сильный удар по руке, что я едва не выронил из рук саблю.
— Значит, господин Друэ, вам угодно драться со мной всерьез? — спросил я.
— Угодно, черт возьми, угодно! Вперед, сражайся от души!
— Рене, не посрами учителя, — попросил Бертран.
Я воспользовался его уроками. Показав всю свою ловкость, силу и проворство, я меньше чем за минуту нанес г-ну Друэ три укола.
Бертран кричал "Браво!", но г-н Друэ кричал "Браво!" еще громче.
— Прекрасно! — воскликнул он. — Одно удовольствие учить такого молодца, умеющего пользоваться данными ему уроками.
Потом, повернувшись к Бертрану, он сказал:
— Теперь поговорим о том, что привело меня к тебе.
Я хотел незаметно удалиться.
— Постой! Ты нам не помешаешь, — обратился он ко мне. — Раз ты один из нас, тебе полезно послушать, что я сейчас скажу Бертрану.
Как и Париж, все города нашей провинции создавали отряды национальной гвардии. Пример подал Шалон, Сент-Мену последовал за ним. Господин Друэ стал командиром отряда; он приехал просить Бертрана быть его заместителем и выяснить, сколько людей Идет может направить в гвардию.
Создание отрядов национальной гвардии было вызвано в основном слухами о грабежах, известиями о скошенных недозрелых хлебах; за неделю вооружилась вся Франция. Ежедневно в Национальное собрание прибывало с десяток курьеров; все это не пугало Собрание, ведь в его распоряжении оказывалось более миллиона вооруженных людей.
Друэ и Бертран обошли деревню Идет, завербовав двадцать человек.
Егеря Аргоннского леса создали отдельный отряд. Они сформировали некое подобие бригады и командиром назначили папашу Дешарма.
Я пожелал войти во взвод г-на Бертрана, то есть служить в роте г-на Друэ. Тот подвез меня до хижины папаши Дешарма. По дороге он расспрашивал меня о вчерашнем визите охотников.
— Почему же я не видел, как вельможи едут обратно? — спросил г-н Друэ.
— Потому что они поехали в Верден, — объяснил я.
— Тогда почему они не взяли у меня лошадей?
— Предпочли нанять их в Клермоне.
— Гм! А ты не знаешь, кто еще сопровождал принца де Конде и герцога Энгиенского? — подумав, спросил он.
— Я слышал имена господина де Водрёя и господина де Брольи.
— Все понятно, — сказал он. — Рене, они не едут инспектировать Верден. Они бегут, эмигрируют, бросают короля и покидают Францию. За границей они начнут плести интриги, может быть, натравливать на нас чужеземцев и попытаются вернуться назад вместе с ними.
Мне сразу вспомнилась грусть герцога Энгиенского. Я припомнил, как выразительно он посмотрел на меня, когда я сказал, что в австрийца или пруссака попасть легче, чем в голубя; наконец, я вспомнил его последние слова, сказанные мне на прощание:
"Надеюсь, ты всегда будешь вспоминать обо мне с удовольствием".
Бедный герцог! Он покидал Францию, этим и объяснялась его печаль.
— Пусть они все убираются, — тихо сказал г-н Друэ, — мы их выпустим всех до единого, пусть лучше враги будут вне дома, а не у тебя под боком. Но пусть король или королева не пытаются последовать за ними, это им не сойдет так мирно!.. — прибавил он сквозь зубы.
