Желание Джельсомины, как бы оно ни было свято, осуществиться не могло; по прибытии в Никотеру девушка и ее отец узнали, что заключенный содержится в одиночной камере.

Задержание Марко Бранди входило в число наиболее важных успехов правительства, и оно относилось к этому с исключительным интересом, поскольку сей дерзкий грабитель с большой дороги неоднократно делил с ним налоговые поступления с Сицилии. К тому же неаполитанское правительство, подобно всем правительствам, а может быть, и в большей степени, чем любое другое правительство, терпеть не могло, чтобы средства, собранные у налогоплательщиков, отклонялись от пути следования по назначению. В результате этого Марко Бранди не только не мог рассчитывать на какое-либо снисхождение, но и был судим с гораздо большей строгостью, чем любой другой бандит, из предосторожности с уважением относившийся к государственным деньгам и нападавший лишь на путешественников.

Процесс поэтому был недолог. Да и, по правде говоря, сам Марко Бранди вовсе не следовал примеру своего родителя и не делал ничего, что могло бы затянуть судебное разбирательство: он сразу же и безоговорочно признался во всех своих злонамеренных деяниях; соответствующий приговор не замедлил воспоследовать — Марко Бранди был осужден на смерть.

Узнав об этом, Джельсомина, еще полностью не оправившись от болезни, впала в еще более тяжелое состояние. Раньше она упрекала возлюбленного за то, что тот погубил ее отца, теперь же она обвиняла отца в том, что тот убил ее возлюбленного; казалось, над этой несчастной семьей вот уже на протяжении долгого времени тяготеет проклятие и одно несчастье в ней сменяется другим.

Что касается метра Адама, который обычно проявлял недюжинную изобретательность и находчивость, то на этот раз он оказался в затруднении и в запасе у него не оказалось ничего, кроме слез, добавившихся к слезам дочери; порой ему приходили мысли о том, чтобы броситься к ногам короля и напомнить ему, что именно он, метр Адам, изобразил Богоматерь Кармельскую на штандартах кардинала Руффо; но, помимо того, что данное событие произошло более двадцати лет назад, в связи с чем Фердинанд вполне мог об этом забыть, да и к тому же у него мог быть для того и какой-нибудь определенный повод из числа тех, что заставляют королей иметь короткую память, путешествие подобного рода отняло бы не менее двенадцати — пятнадцати дней, а казнь должна была произойти через день; оставалось лишь ожидать дальнейшего развития событий и уповать на Господа.

Марко Бранди выслушал приговор со спокойным лицом и без всякого высокомерия или рисовки. С той минуты как он принял решение пожертвовать собственной жизнью ради спасения метра Адама, он продумал все возможные последствия своего самопожертвования и мало-помалу свыкся с самой мыслью о смерти. Подобное самоотречение, опорой которому вполне могла бы стать одна лишь его отвага, кроме того, подкреплялось горчайшей мыслью, пришедшей ему в голову той самой ночью, когда Джельсомина потребовала от него вернуть ей отца, а именно — не разлюбила ли его девушка; если же это так, то зачем ему жизнь без любви Джельсомины?

Бедняга даже не подозревал, что, как уже известно, с того времени как он решился умереть ради спасения отца Джельсомины, девушка угасала из-за любви к нему. Она сделала бы все на свете, лишь бы увидеться с Марко Бранди; но в этом ей было самым безжалостным образом отказано: судьи опасались того, как бы какой-нибудь друг заключенного при встрече с ним не передал ему какое-либо оружие, при помощи которого приговоренный мог бы избежать заключительного акта правосудия; им нужен был пример такого правосудия, и на долю Марко Бранди выпала честь своей казнью наставить на путь истинный всю ту часть Калабрии, которую он соблазнял своим примером.

Метр Адам постоянно находился у постели дочери; несчастный отец, живший только ею, казалось, угасал вместе с ней. Он не сводил с нее глаз, рыдал, пока она спала, и улыбался при ее пробуждении. Оба дня достопочтенный фра Бракалоне, который стал в доме другом всех, приносил все лучшее из провизии, получаемой им в качестве пожертвований; но добрейшая Бабилана, выбивавшаяся из сил, чтобы готовить из нее шедевры кулинарного искусства, была единственной, кто хотя бы прикасался к ним. Что касается метра Адама, то он лишь допивал время от времени остатки бульона, которым смачивала губы Джельсомина, и это было все. То обстоятельство, что он в состоянии был выжить, питая себя одним лишь отцовским горем, представляло собой явное чудо.

Джельсомина же стала совершенно другой: окончательно исчезли прихотливые фантазии и вздорные капризы — девушка стала страдающей и покорной, словно раненая газель; отца же гораздо более беспокоила эта ее отрешенность, чем прежде тревожило ее отчаяние. Время от времени фра Бракалоне, бравшийся немного за врачевание, щупал пульс девушки; затем, отворачиваясь от нее, он грустно прищелкивал языком и печально качал головой. Францисканец не думал ни об изображениях святых, ни об освященных хлебцах, ни о чудодейственном табаке. Все эти средства он приберегал для тех, кто был здоров и кого надо было уберечь от болезней, но он не рисковал проверять их воздействие на больных; более того, у него хватало здравого смысла не подвергать испытанию глубочайшую веру своих близких друзей во все эти реликвии, которые были столь желанны для других и которые он раздавал до такой степени щедро, что легковерные души должны были бы понять, как мало сам достопочтенный ризничий верит в их действенность.

Вначале от Джельсомины попытались скрыть страшный приговор; но, поскольку его громогласно объявляли по всей деревне под барабанный бой, звучавший лишь по поводу самых знаменательных событий, она стала прислушиваться с тем большим вниманием, чем старательнее отец пытался ее отвлечь. Девушка просто приложила руку к губам отца и, привстав в постели, выслушала до последнего слова все уведомление глашатая, возвестившего, что казнь назначена на следующий день. После этого она, закрыв глаза, рухнула в постель и замерла; теперь шевелились одни лишь ее губы, и в таком состоянии она пролежала почти весь день, одним лишь движением губ показывая, что она еще жива, вплоть до того мгновения, когда послышались шаги фра Бракалоне, по обыкновению пришедшего навестить больную; тут она повернулась к отцу и попросила оставить ее с ризничим наедине.

Метр Адам уже превратился в безвольный автомат; он поднялся со стула и вышел из комнаты, медленно и машинально переставляя ноги; тут Джельсомина раскрыла лихорадочно блестевшие глаза и знаком попросила фра Бракалоне сесть радом.

— Отец мой, — обратилась она к нему, как только тот устроился радом, как ей этого хотелось, — мне надо с ним увидеться.

— Но вы же знаете, дитя мое, — отвечал достойный ризничий, — что это невозможно, потому что он содержится в одиночной камере.

— Отец мой, — продолжала Джельсомина, — мне говорили, будто бы приговоренные к смерти проводят последнюю ночь у гроба в окружении зажженных свечей.

— Это верно, — пробормотал фра Бракалоне.

— Так вот, сегодня вечером для него начнется последняя ночь; где он будет находиться?

— В церкви аббатства.

— Отец мой, — заявила Джельсомина, схватив руки ризничего с такой силой, какой он в ней не подозревал, — это ваша церковь. Поэтому вы сможете провести меня через какую-нибудь из дверей, не запирающихся на ночь. Ведь не снимут же цепи, приковывающие его к кольцу, и стража останется при нем. Вы же будете находится у двери, через которую мы войдем — так что бояться вам нечего.

— Но в чем заключаются ваши намерения, бедное дитя мое? Ведь свидание сделает для вас двоих предстоящую вечную разлуку еще более жестокой.

— Поскольку ему суждено умереть, отец мой, я бы хотела, чтобы он, по крайней мере, умер моим супругом. А поскольку это я обрекла его на смерть, то мне хотелось бы получить право носить по нему траур всю оставшуюся жизнь; ведь все условности были выполнены, оставалось лишь назначить день. Господь указал нам его, и я согласна.

— Но как же ваш отец? Но как же ваша мать?

— Они проводят меня к алтарю.

— Это невозможно.

— Прежде вы обещали договориться с приором, чтобы тот нас обвенчал; я не прошу о бесплатном одолжении: пожалуйста, откройте этот сундучок и возьмите оттуда столько денег, сколько сочтете нужным.

— Но откуда у вас появятся силы?.. — произнес в ответ фра Бракалоне, даже не повернув головы в направлении, указанном девушкой.

— Успокойтесь, отец мой, это уж мое дело.

— Хорошо, — проговорил достопочтенный ризничий, — надо исполнить вашу волю.

Джельсомина схватила руку фра Бракалоне и поцеловала ее.

— Идите и предупредите дона Гаэтано, — заявила девушка, — мне же надо приготовить свадебный наряд.

Фра Бракалоне вышел, а Джельсомина призвала к себе отца и мать.

— Сегодня вечером я выхожу замуж за Марко Бранди, — объявила она. — Вы ведь проводите меня к алтарю, не так ли, отец? Не так ли, матушка?

Старые родители решили, что она сошла с ума, и принялись плакать.

— Нельзя терять время, мне надо сшить свадебные одежды, — с лихорадочным блеском в глазах продолжала Джельсомина, — нужно белое платье: оно пригодится мне и на свадьбу и на похороны; позовите Джидсу и Лауру, пусть придут и помогут мне.

Это были две ее подружки.

Метр Адам и Бабилана вышли из дому: художник отправился на поиск подружек, а его жена — покупать материю на платье; родители полагали, что повинуются мечтаниям дочери, рожденным в лихорадочном бреду, но они слишком сильно любили ее и не могли ей ни в чем отказать.

Вскоре метр Адам привел в дом Джидсу и Лауру; через пять минут вернулась Бабилана и принесла материю.

— Подружки мои, — объявила Джельсомина, поднимаясь с постели, — вам предстоит мне помочь: сегодня вечером мне понадобится платье.

Девушки с изумлением переглянулись, но тотчас же кивком дали понять, что целиком и полностью находятся в распоряжении своей подруги.

Взяв ножницы, Джельсомина сама раскроила материю, распределила задания обеим подружкам, севшим по обе стороны от постели, выделила определенную часть работы себе, и втроем они принялись за дело.

И пока девушки трудились, метр Адам читал заупокойные молитвы.

К вечеру платье было готово.