Если наши читатели проявляют хотя бы малейший интерес к той высшей степени правдивой истории, которую мы собираемся им поведать, мы любезно просим их проследовать вместе с нами в Калабрию.

Калабрия — край поразительный: летом тут безумно жарко, как в Томбукту, зимой холодно, как в Санкт-Петербурге; вдобавок, в отличие от прочих стран, счет здесь ведется не на годы, не на пятилетия или на века, а на землетрясения.

Тем не менее мало найдется народов, более привязанных к родной земле, чем калабрийцы. Несомненно, это объясняется исключительно красочностью и богатством ее природы: долины ее плодородны, точно сады; горы покрыты зарослями, напоминая лесные чащи; к тому же местами над каштанами, возвышающимися над другими деревьями, виднеются остроконечные красноватые горные вершины, подобные иссеченным молниями гранитным башням, так что путешественнику может показаться, будто он находится на подступах к селению циклопов.

Верно, однако, и то, что в этом благословенном краю ни на что нельзя положиться: Этна и Везувий никогда не принимали всерьез отделение Сицилии от Калабрии, так что эти старинные друзья сохраняли скрытые под поверхностью земли весьма тесные связи и не однажды доказывали царящее между ними полнейшее взаимопонимание. В результате этого всякий раз, когда они входили в сношение друг с другом, полуостров подпрыгивал, точно библейские холмы, только не от радости, а от ужаса; долины вздыбливались, превращаясь в горы; горы разглаживались, становясь долинами, города проваливались во внезапно открывшиеся пропасти, и те тотчас же смыкались, так что орел, паривший над земной поверхностью, зыбкой, как окружающее ее море, на следующий день не узнавал тех мест, откуда он поднялся накануне. Вчерашняя Калабрия меняла облик от Реджо до Пестума — таков был калейдоскоп Господень.

И из-за этой подвижности земли жители Калабрии не только были лишены истории, ибо редко архивы предыдущего столетия доходили невредимыми до последующего, но и подчас не знали ни своего настоящего возраста, ни своего настоящего имени. Ведь случалось так, что после стихийного действия, поглотившего целую деревню, в живых оставался, подобно Моисею, один-единственный ребенок, и если погибал цирюльник, принимавший роды у его матери, и священник, крестивший его, ребенку не от кого было узнать что-либо о себе. Ему оставалось лишь по крохам собирать у обитателей окрестных селений обрывочные сведения о том, когда он родился, и о семье, к которой он, должно быть, принадлежал; однако истинный его возраст отсчитывался с даты землетрясения, а та семья, что его приняла, становилась ему родной.

Судьба метра Адама, героя нашей истории, была живым примером такого рода странных обстоятельств, о которых мы только что упомянули, и если нашим читателям захочется познакомиться с этой достойной личностью, на которой мы сосредоточим в дальнейшем все свое внимание, им достаточно будет бросить взгляд на горную дорогу, ведущую из Никотеры в Монтелеоне. И тогда им на глаза попадется бредущий под палящим августовским солнцем человек лет пятидесяти-пятидесяти пяти, в куртке и коротких бархатных штанах, первоначальный цвет которых, однако, определить было бы затруднительно из-за многочисленных пятен краски самых разных оттенков и размеров, накладывавшихся друг на друга. Во внутренних карманах его одежды вместо ножа, которым его земляки имеют привычку вооружаться, находились связки грубых и тонких кистей — гораздо более мирные предметы; к поясу вместо пистолетов был прикреплен набор ярких, кричащих красок, которые отсталые народы предпочитают глубоким тонам; фляга на перевязи была наполнена вместо нектара с Липарских островов или из Катандзаро раствором камеди, которым можно было одновременно утолять жажду все же получше, чем сырой водой, а также надежно закреплять киноварь и индиго. Что же касается трости, его оружия, которое он с таким грозным видом носил на плече, словно привычный в этих краях карабин, то это была всего-навсего невинная палочка, окрещенная художниками муштабелем.

Так вот, этого мужчину атлетического телосложения, с живой и легкой не по возрасту походкой, с веселым и беззаботным взглядом, 21 июля 1764 года обнаружили голым и ревущим младенцем в четверти льё от деревни Маида, исчезнувшей ночью с лица земли, подобно проклятым городам, на которые обрушился гнев Господень. Его спасли крестьяне из Никотеры, нашедшие его на обочине дороги и так и не понявшие, как он там очутился; они дали ему имя первого человека, созданного Господом, несомненно в знак таинственности его происхождения; теперь остается лишь объяснить, как появилось почетное звание, сопутствовавшее этому имени.

Юный Адам, чей возраст к моменту катастрофы 1764 года насчитывал самое большое год-полтора, позднее был определен приемными родителями на ответственный пост — охранять овечьи стада (как известно, шерсть наряду с оливковым маслом и вином — одно из немногих богатств Калабрии); однако прелести пастушеской жизни, столь поэтически воспетые его соотечественником Феокритом, привлекали его, как вскоре выяснилось, крайне мало. И вот, подобно Джотто, Адам стал испытывать сильнейшую склонность изображать на песке людей, деревья и животных, и если бы он чудом попал в мастерскую какого-либо Чимабуэ, то стал бы большим художником. К несчастью, ученику недоставало учителя, и отсутствие учебных занятий не дало развить его природные способности, так что молодой Адам остался ремесленником-мазилой.

Правда, заявляя это, мы впадаем в свойственный нашей эпохе недостаток: беремся судить обо всем с точки зрения нашей цивилизации; достойный живописец, кого мы непочтительно назвали ремесленником-мазилой и кто безоговорочно, быть может, считался бы таковым в Париже, Лондоне или Риме, в масштабе своего края считался выдающимся художником, чьи произведения в один прекрасный день заслужили такую репутацию, что ими вынуждена была заняться неаполитанская полиция, и мы сейчас расскажем, при каких обстоятельствах подобного рода заботы овладели этим учреждением, по-отечески пекущимся обо всем.

Метр Адам уже успел массовым изготовлением более или менее броских вывесок заслужить предваряющий его имя титул, когда произошла контрреволюция 1798 года. Фердинанд и Каролина, изгнанные французской оккупацией, прибыли, как известно, на Сицилию на корабле контр-адмирала Нельсона и, перенеся резиденцию правительства в Палермо, оставили Неаполь в руках Шампионне, который тотчас же провозгласил Партенопейскую республику. К несчастью для новоиспеченных вольноотпущенников, король и королева, наполовину лишенные трона, имели в своем окружении кардинала Руффо — решительного человека, взявшегося вернуть трон законным правителям. И потому он с двумя спутниками высадился в Калабрии и во имя святой веры обратился ко всем, кто остался привержен исконным роялистским принципам. На первый же призыв откликнулось человек пятьсот — шестьсот; смелый воитель решил, что этого достаточно, а поскольку, для того чтобы отправиться в путь, ему не хватало лишь знамени, вокруг которого сплотились бы его солдаты, он решил призвать к себе художника, чтобы изобразить на штандарте Богоматерь Кармельскую, ибо он вверил свое предприятие ее попечению.

Метр Адам был в это время в расцвете сил и таланта; преисполненный уверенности в себе, он предстал перед Руффо и, узнав, что от него требуется, создал затребованное изображение Мадонны с такой быстротой и полнотой чувств, что это целиком удовлетворило кардинала и как священнослужителя и как военного. Генерал-прелат, присвоивший себе этот двойной титул, который объединял духовную и светскую стороны его натуры, пообещал художнику исполнить любое его желание. Тот попросил у него как у лица духовного благословение, а как у лица светского — исключительное право изображать на всех белых стенах, имеющихся в радиусе десяти льё, Мадонн и души чистилища. Эта просьба, какой бы чрезмерной она ни казалась присутствующим, была тотчас же удовлетворена. Руффо сумел восстановить королевство и вернуть Фердинанда и Каролину в столицу, и Адам, изо всех сил способствовавший этому свершению, беспрепятственно наслаждался привилегией, предоставленной ему в награду за патриотизм и верность.

Те из наших читателей, кто путешествовал по Италии и лично наблюдал почитание подобного рода изображений со стороны неаполитанских и калабрийских крестьян, без труда поймут, сколь важна была для метра Адама подобная монополия. Получалось, что, если какой-либо монастырь желал иметь новое изображение Мадонны или подправить старое, он обязан был обратиться только к метру Адаму. А поскольку метр Адам обладал монополией, то условия ставил он сам; причем, как правило, эти условия сводились к предоставлению ему разрешения в течение более или менее продолжительного срока вместе с ризничим общины собирать пожертвования возле святого образа, а затем полюбовно распределять их между заинтересованными сторонами. Что же касается изображения душ чистилища, то тут дело обстояло несколько сложнее: стоило умереть кому-либо из богатых крестьян, метр Адам вне зависимости от истинных намерений Господа поместить душу усопшего в ад или, соответственно, в рай, предусмотрительно изображал ее пребывание в чистилище. Само собой разумеется, к многочисленным головам, что возвышались над вздымавшимися к небу языками пламени, и к молитвенно воздетым парам рук безжалостный Минос присовокуплял еще одну голову и еще одну пару рук, причем портретное сходство было столь разительным, а сжатые руки выдавали такое отчаяние, что у родных и близких не хватало душевных сил бросить так красноречиво заявляющую о себе душу на глазах всего народа, не позаботившись о молитвах и пожертвованиях за упокой. В результате наследники для спасения собственной чести и для облегчения пути в рай душе покойного вынуждены были заказывать множество месс у местного священника и ублаготворять обильными денежными приношениями художника. И тогда всякий добросовестно исполнял свой долг: каждое утро священник служил в честь усопшего мессу, и каждый вечер художник убирал по языку пламени и разглаживал на лице грешника по гримасе; по мере того как наследники шаг за шагом исполняли долг милосердия, они получали возможность с удовлетворением следить за тем, как наглядные последствия их благих деяний отражаются на лице страдальца и как постепенно отчаяние обреченного на вечное проклятие сменяется на блаженство праведника. А когда уже прочитаны все мессы и совершены все пожертвования, наступает прекрасный миг и преставившемуся пририсовываются крылья. Родные и близкие делают последний денежный взнос, и на следующее утро то место, где ранее был изображен усопший, оказывается пустым: счастливец, спасенный благодаря милосердию тех, кого он оставил на земле, вознесся на Небеса.

И так в продолжение лет двенадцати метр Адам честно предавался столь невинному промыслу, не испытывая при этом ни малейших затруднений, разве что его набожные помощники изредка ворчали, а порой намекали ему, что душам чистилища требуются только мессы и что они могли бы прекрасно обойтись без денежных пожертвований. Но вот однажды фра Бракалоне, ризничий церкви в Никотере, по поручению приора пришел к художнику, предложив ему обновить установленную в стене огромного сада напротив церкви гипсовую Мадонну, ранее творившую превеликое множество чудес, однако, несомненно из-за того, что о ней забыли и ею пренебрегали, уже более десяти лет не подававшую о себе никаких вестей и ничем себя не проявлявшую; причиной, по которой приор вдруг вспомнил о святом образе, явился страх, охвативший всю Нижнюю Калабрию из-за слухов о неком разбойнике по имени Марко Бранди, причем подозревали, что он обосновался где-то по соседству. И тогда члены церковного совета Никотеры решили, что следовало бы чем-нибудь ублажить святой образ, и благодарная Мадонна в свою очередь тогда сделала бы что-нибудь для деревни; одновременно для надежности была направлена срочная депеша судье в Монтелеоне, в которой обрисовывалось положение вещей и содержалась просьба прислать жандармов.

Метр Адам с истинно христианским пылом приступил к исполнению задания. Под его кистью лицо Мадонны обрело прежнюю свежесть, лоб — сияние, а одежды — краски. В продолжение всей этой работы художника окружали любопытные, что означало, до какой степени серьезно деревня относится к этому общенародному делу, совершавшемуся у нее на глазах, и когда работа над образом подошла к концу, все стали радостно поздравлять метра, а тот отвечал на похвалы с чисто артистической скромностью, вполне искренно соглашаясь с мнением своих земляков о том, что он сотворил шедевр.

Со своей стороны судья в Монтелеоне ответил на крик отчаяния своих подопечных тем, что дополнил духовную защиту Никотеры защитой светской. Иными словами, как только бравые жандармы прибыли, они тотчас же приступили к действиям и выбили Марко Бранди с прекрасно подготовленных позиций, где он, сделав все, что было необходимо, собирался встать на зимние квартиры, рассеяли его отряд, а самого предводителя стали преследовать столь решительно, что он, очутившись в западне между стражниками и городом, еле-еле успел проскочить в каштановую рощу, непосредственно примыкавшую к стенам аббатства. Благодаря быстрому и продуманному маневру роща была окружена и прочесана вдоль и поперек, но, увы, это оказалось безрезультатным: Марко Бранди исчез. Проверялись дерево за деревом, куст за кустом — все напрасно, хотя не был оставлен без внимания и не проверен штыком ни один пучок травы. И тогда был сделан вывод, что здесь не обошлось без колдовства.

Прошла неделя, о Марко Бранди не было никаких известий, и потому, полностью осознавая всю степень опасности, жандармы удвоили бдительность, а жители деревни — молитвенное рвение. Еще ни одной Мадонне так не поклонялись, ни одну так не нежили и не лелеяли, как ту, что создал метр Адам. Самые богатые из окрестных крестьянок вверяли ее попечению свои серьги и ожерелья, рассчитывая забрать их назад, как только будет схвачен Марко Бранди, но пока они давали Мадонне свои драгоценности как бы взаймы. Ночью и днем у святых ее стоп горела лампада, а питала ее святая женщина, которую звали сестрой Мартой. Каждое утро она ходила из дома в дом, собирая как добровольное даяние лампадное масло, и каждый вечер употребляла по назначению собранное днем, причем масла всегда оказывалось достаточно, и достойная женщина не должна была ничего добавлять от себя. Напротив, все старались пожертвовать как можно больше и испытывали от этого удовольствие, правда рассчитывая на то, что благочестивая женщина помянет их в своих молитвах, и от сестры Марты стал исходить запах святости на десять льё окрест. Как у святой Терезы, у нее тоже бывали видения; несколько раз в течение суток, а то и двух она не вставала с постели, пребывая на ложе неподвижно, но с открытыми глазами и искаженным от судорог лицом; врач называл это падучей болезнью, а фра Бракалоне — исступлением.

И вот случилось так, что в продолжение описываемых событий сестра Марта вдруг стала жертвой очередного приступа и в течение двух суток не в состоянии была предстать перед Мадонной и исполнить свой долг. Однако в Италии до такой степени уважительно относятся к праву каждого трудиться на избранном им поприще, что ни одна из женщин, как бы набожна она ни была, не осмелилась подменить сестру Марту, поэтому в течение полутора суток масло выгорело, так что лампада у святого образа погасла.

Заканчивались вторые сутки, и быстро надвигалась темная ночь; к небесам вознеслась "Аве Мария" — последняя предзакатная молитва; улицы опустели, и даже маленькие дети, игравшие рядом с Мадонной, собрались домой; но тут внезапно как будто бы из ниши, где находилась Святая Дева, отчетливо прозвучал ясный и звучный голос, назвавший по имени того из мальчишек, кто находился ближе всех к ней. Потрясенные дети обернулись к нише.

— Паскарьелло! — повторил тот же голос.

— Что вам угодно, Мадонна? — спросил ребенок.

— Отправляйся к сестре Марте, — последовал ответ, — и скажи ей, что уже двое суток она забывает подливать масло в мою лампаду.

Паскарьелло не потребовались новые напоминания; он со всех ног помчался во главе стайки мальчишек, восклицая: "Чудо! Чудо!" — пока весь в поту, едва переводя дыхание, не замер перед Мартой как раз в ту минуту, когда та, пробыв двое суток в оцепенении, начала приходить в себя.

Святая женщина выслушала, что сказал ей ребенок, и, пока она мало-помалу оживала, на нее нахлынули воспоминания и она в присутствии собравшихся у ее ложа соседей, потрясенных столь невероятным событием, заявила, что Дева на самом деле явилась ей и произнесла те же слова, что передал Паскарьелло. Теперь о чуде кричала вся деревня, а не одни только дети. Под аккомпанемент нестройного хора восклицаний, выкриков и песнопений сестра Марта встала и направилась к чудотворному образу. А Паскарьелло стал предметом всеобщего почитания и был триумфально водружен на плечи двух могучих калабрийцев. Затем процессия, очутившись перед ликом Мадонны, по указанию сестры Марты замерла, продолжая петь литании Святой Деве; и тут, воспользовавшись обстоятельствами, с одной стороны появился фра Бракалоне, а с другой — метр Адам, и оба стали собирать пожертвования: один на свой монастырь, другой — на самого себя; в это время избранница Божья в одиночестве приблизилась к образу Девы и какое-то время тихим голосом разговаривала с ней. Наконец, по окончании беседы, результата которой каждый ждал с нетерпением, сестра Марта вернулась к собравшимся и объявила от имени Мадонны, что та ей призналась, до какой степени она поражена отсутствием веры у жителей Никотеры, ибо они, чтобы оградить себя от действий Марко Бранди, осмелились усомниться в достаточности покровительства со стороны Всемогущей Девы и обратиться за помощью сугубо земного характера в виде взвода жандармов. Святая Дева категорически отказалась быть участником подобного союза и заявила, что жителям деревни надлежит сделать выбор между духовными и мирскими средствами защиты и что нельзя одновременно полагаться и на Деву и на жандармов; при этом собравшимся достаточно лишь высказаться, на кого они предпочитают положиться. Если они рассчитывают на жандармов — она не скажет ни слова против и не станет воздействовать ни на чью совесть; однако тогда она снимет с себя всякую ответственность за ход событий и целиком и полностью возложит это на жандармов. Если же, напротив, собравшиеся изберут ее — она будет в ответе за все и при этом гарантирует, что начиная с нынешнего дня и в продолжение трех лет никто более и слова не услышит о Марко Бранди.

В выборе сомневаться не приходилось. Со всех сторон раздались возгласы: "Да здравствует Мадонна! Долой сбиров!" — и несчастные жандармы, отозванные со всех постов, где они в течение недели упорно и смело стояли на страже, и заслужившие лучшего воздаяния за свои труды, были в ту же ночь отправлены в Монтелеоне под улюлюканье многочисленной толпы, причем многие из собравшихся предлагали даже побить их камнями.

Вследствие этого Мадонна метра Адама осталась хозяйкой положения и победительницей на поле боя. К чести ее поспешим сообщить, что обещание не пропало напрасно и что действительно с этого времени ни в Никотере, ни в ее окрестностях никто более ни от кого не слышал об ужасном Марко Бранди.