Часы пробили половину одиннадцатого. Я хотел проститься с друзьями, но все они ответили, что с моего разрешения останутся у меня в ожидании исхода моего визита к его величеству.

Я приехал в Тюильри. У королевы собрался ее круг.

Королева, принцессы и придворные дамы сидели за круглым столом и, как обычно, были заняты вышиваньем, предназначенным для благотворительных дёл.

Мне сказали, что король уже удалился в свой кабинет и работает.

Мне случалось раз двадцать заходить к его величеству в его святилище. Поэтому не было надобности провожать меня туда — я знал дорогу.

В смежной комнате работал его личный секретарь по имени Л. Это был один из моих друзей, а кроме того, он относился к тем людям, на чье благородство всегда можно было рассчитывать.

Я ему рассказал, что меня привело, и попросил предупредить его величество, что я здесь и прошу оказать милость принять меня.

Л. открыл дверь, и минуту спустя я услышал голос короля:

— Фабьен, доктор Фабьен? Пусть же входит.

Я воспользовался этим разрешением, даже не дождавшись возвращения представившего меня секретаря. Король заметил мою поспешность.

— Ах, доктор, — сказал он, — можно подумать, что вы подслушиваете под дверью, входите же, входите.

Я был очень взволнован.

Никогда прежде я не видел короля при подобных обстоятельствах: от одного его слова зависела жизнь человека.

Королевское величество явилось мне во всем своем могуществе. Его власть в эту минуту происходила от власти Бога.

Лицо короля выражало такое спокойствие, что ко мне вернулась уверенность.

— Сир, — сказал я ему, — тысячу раз прошу извинения у вашего величества, что я осмелился предстать перед ним, не имея чести быть вызванным, но речь идет о добром и святом деле, и я надеюсь, что ваше величество меня простит, принимая во внимание повод.

— В таком случае вы дважды желанный гость, доктор, говорите скорей. Ремесло короля стало в последнее время таким скверным, что нельзя упускать случая, чтобы не скрасить его немного. Так о чем идет речь?

— Я имел честь некогда обсуждать с вашим величеством важный вопрос о смертной казни и знаю мнение вашего величества по этому поводу, а потому возвращаюсь к нему с полным доверием.

— A-а! Догадываюсь, что вас привело.

— Несчастный, виновный в изготовлении фальшивых банкнот, был приговорен в последней инстанции к смертной казни; позавчера его кассационная жалоба была отклонена, и этот человек завтра должен быть казнен.

— Я знаю об этом, — сказал король, — я ушел из гостиной, чтобы изучить этот случай.

— Как, вы сами, сир?

— Дорогой господин Фабьен, — продолжал король, — знайте, что ни одна голова во Франции не упадет с плеч, прежде чем я сам не приду к убеждению, что осужденный действительно виновен. Каждая ночь перед казнью является для меня ночью углубленных занятий и серьезных раздумий. Я изучаю досье от первой до последней строчки; просматриваю обвинительный акт во всех подробностях; взвешиваю свидетельские показания, как обвинительные, так и оправдательные; вдали от любого внешнего влияния, один на один с ночью и уединением, я беру на себя роль судьи над судьями. Если мое убеждение совпадает с их убеждением, тогда — хотите вы или нет — преступление и закон оказываются лицом друг к другу и надо дать ход закону. При сомнении я вспоминаю о праве, данном мне Богом, и если не милую, то, по крайней мере, сохраняю жизнь. Если бы мои предшественники поступали как я, доктор, то в момент, когда Бог приговорил их в свою очередь, на совести у них было бы немного меньше угрызений, а над их могилами — больше скорби.

Я слушал слова короля и, признаюсь, смотрел на этого могущественного человека с глубоким уважением: в двадцати шагах от него смеялись и шутили, а он, исполненный серьезности, в одиночестве склонялся над документами длинной и утомительной судебной процедуры, чтобы отыскать в них истину. Таким образом, в обществе на двух его полюсах бодрствовали два человека, думавшие об одном и том же: осужденный думал, может ли помиловать его король, а король думал, может ли он помиловать осужденного.

— Ну, что ж, сир, — спросил я его с волнением, — что вы думаете об этом несчастном?

— Что он действительно виновен, да он, впрочем, ни разу и не отрицал этого; но закон слишком суров — это тоже верно.

— Таким образом, у меня есть надежда получить помилование, о котором я пришел просить ваше величество?

— Я хотел бы позволить вам подумать, господин Фабьен, что делаю это для вас лично, но не хочу лгать: когда вы вошли, мое решение было уже принято.

— Значит, ваше величество дарует помилование? — сказал я.

— Если только это можно назвать помилованием, — сказал король.

Он взял приговор, развернутый перед ним, и написал на полях две строчки:

И поставил подпись.

— О! — воскликнул я. — Для другого это было бы, сир, еще более жестоким приговором, чем смертная казнь, но для него — помилование… настоящее помилование, поверьте мне. Ваше величество позволит мне сообщить ему об этом?

— Идите, господин Фабьен, идите, — сказал король; потом, вызвав Л., прибавил: — Отправьте эти документы господину министру юстиции, чтобы они были ему вручены немедленно — это смягчение наказания.

И, махнув мне на прощание рукой, он открыл следующее досье.

Я сразу же вышел из Тюильри по особой лестнице, ведущей из кабинета короля прямо к главном входу, нашел свой кабриолет во дворе, бросился к нему и уехал.

Когда я прибыл в Бисетр, пробило полночь.

Начальник тюрьмы по-прежнему играл в пикет.

Я увидел, что беспокою его и тем вызываю его раздражение.

— Это опять я, — сказал я ему, — вы мне позволили вернуться к осужденному, и я пользуюсь этим разрешением.

— Идите, — сказал он. — Франсуа, проводите господина.

Затем, обернувшись к своему партнеру с улыбкой глубокого удовлетворения, он произнес:

— Четырнадцать на дамах и семерка пик, годится?

— Черт возьми! — ответил партнер с недовольным видом. — Думаю, что так, у меня же только пятерка бубен.

Я не стал слушать дальше.

Невероятно, как в один и тот же час, а часто и в одном месте соединяются различные интересы!

Я спустился по лестнице как можно быстрее.

— Это я, — крикнул я у двери, — это я!

Мне тоже ответили криком. Дверь открылась.

Габриель Ламбер кинулся ко мне со своей скамьи.

Он стоял посреди камеры, бледный, со взъерошенными волосами, неподвижными глазами, дрожащими губами, не осмеливаясь задать вопрос.

— Ну… и… — прошептал он.

— Я видел короля, он вам дарует жизнь.

Габриель закричал во второй раз, протянул руки, как бы желая найти опору, и без сознания упал около своего отца, который тоже поднялся с места, но даже не протянул руки, чтобы поддержать сына.

Я наклонился, желая помочь несчастному.

— Минутку! — сказал старик, останавливая меня. — Но на каком условии?

— Что! Как на каком условии?

— Да, вы сказали, что король ему даровал жизнь: на каком условии он ее даровал?

Я попытался уклониться от ответа.

— Не лгите, сударь, — сказал старик, — так на каком условии?

— Наказание смертной казнью заменяется пожизненными каторжными работами.

— Ну что ж! — сказал отец. — Я догадывался, что именно поэтому мой сын хотел поговорить с вами наедине. Подлец!

Выпрямившись во весь рост, он пошел твердым шагом взять свою палку, стоявшую в углу.

— Что вы делаете? — спросил я его.

— Я ему больше не нужен. Я приехал, чтобы увидеть, как он умрет, а не для того, чтобы смотреть, как его будут клеймить. Эшафот его очищал, трус предпочел каторгу. Я принес благословение гильотинированному, но проклинаю каторжника.

— Но, сударь… — начал я.

— Пропустите меня, — сказал старик, протягивая ко мне руку с видом такого достоинства, что я отодвинулся в сторону и не пытался больше удерживать его ни единым словом.

Он удалился степенным, медленным шагом и исчез в коридоре, не повернув головы, чтобы посмотреть на своего сына в последний раз.

Правда, когда Габриель Ламбер пришел в себя, он даже не спросил, где его отец.

Я оставил этого несчастного с самым сильным чувством отвращения, какое когда-либо вызывал у меня человек.

На следующий день я прочитал в "Монитёре" о смягчении наказания.

Впоследствии я больше ничего о нем не слышал и не знаю, на какую каторгу он был отправлен.

На этом месте заканчивалось повествование Фабьена.