XIII
ИСПОВЕДЬ
Целую неделю я не получала от Габриеля никаких вестей. Наконец, на восьмой день утром пришло письмо.
Он писал, что, прибыв в Париж, устроился у своего банкира, а жил пока в маленькой гостинице на улице Старых Августинцев.
Потом шло описание Парижа, того впечатления, которое произвела на него столица.
Он был пьян от радости.
В постскриптуме он сообщал мне, что месяца через три я разделю его счастье.
Письмо меня не успокоило, а глубоко огорчило, и я не могла понять почему.
Чувствовалось, что надо мной нависло несчастье и оно вот-вот обрушится на меня.
Я ему ответила, тем не менее, как если бы разделяла его радость, и сделала вид, что верю в обещанное им будущее, хотя внутренний голос предупреждал, что все это не для меня.
Две недели спустя я получила второе письмо. Оно застало меня в слезах.
Увы! Если Габриель не сдержит своего обещания по отношению ко мне, я опозорена: через восемь месяцев я стану матерью.
Какое-то время я колебалась, сообщать ли Габриелю эту новость.
Он был у меня один на всем свете, кому же еще я могла довериться. К тому же он был наполовину виновен в моем грехе. И если кто-нибудь и должен был поддержать меня, то, конечно, он.
Я написала ему, чтобы он поторопился, насколько возможно, с нашим соединением, пояснив, что в будущем его усилия будут залогом не только нашего счастья, но также и счастья нашего ребенка.
Я ожидала письма день за днем, но едва я отправила свое послание, как уже трепетала от страха, что больше не получу ответа, так как смутное предчувствие кричало: для меня все кончено.
Действительно, Габриель ответил не мне, а своему отцу. Он сообщал, что банкир, у которого он служит, получает основные доходы с Гваделупы и, признав его толковее других служащих, поручил ему вести там его дела и пообещал по возвращении разделить с ним прибыль. И Габриель сообщал, что уезжает в тот же день на Антильские острова и не может точно сказать, когда он вернется.
Одновременно он возвращал отцу одолженные для него пятьсот франков, взяв их из денег банкира, полученных для путешествия.
Эта сумма была представлена одним банковским билетом.
В постскриптуме того же письма к отцу он просил его сообщить мне эту новость, так как у него не было времени написать мне.
Как вы понимаете, это был страшный удар.
Ни разу не получив от Габриеля ни одного послания, я не знала, сколько дней идет письмо до Парижа, а следовательно, когда можно будет получить его ответ.
Я все еще надеялась, что Габриель написал письмо к отцу до того, как получил мое.
Под каким-то предлогом я пошла к мэру и спросила у него об этом. Мэр держал в руке банковский билет, который ему только что вернул Тома, отец Габриеля.
"Ну что ж, Мари, — сказал он, увидев меня, — твой возлюбленный делает успехи".
В ответ я разрыдалась.
"Почему тебя так огорчает, что Габриель богатеет? Я же всегда говорил, что фортуна этого парня находится на кончиках его пальцев".
"Увы, сударь, — сказала я, — вы ошибаетесь относительно моих чувств: я буду всегда благодарить Небо за все хорошее, что оно принесет Габриелю, только боюсь, что в своем счастье он забудет меня".
"А что до этого, моя бедная Мари, — ответил мне мэр, — я не стал бы так говорить. Но дам тебе совет; видишь ли, если тебе представится случай, опереди Габриеля. Ты девушка работящая, порядочная, о тебе ничего плохого не скажешь, несмотря на твои близкие отношения с Габриелем; ну и что же, право! Когда появится первый хороший парень, готовый его заменить, — принимай предложение. Да, кстати, не позднее чем вчера Андре Морен, рыбак, ты его знаешь, говорил мне о тебе".
Я его прервала.
"Господин мэр, — сказала я ему, — я буду женой Габриеля или останусь в девицах, мы дали друг другу обещания, о которых он может забыть, но я их не забуду никогда".
"Да, да, — сказал он, — я это знаю, вот так и губят себя все эти несчастные девушки. В конце концов делай как хочешь, милая, ты не в моей власти, но, если бы я был твоим отцом, я бы знал, как поступить".
Я узнала у него все, что мне нужно было, и возвратилась к себе, подсчитывая прошедшие дни.
Габриель написал своему отцу после того, как получил мое письмо.
Я напрасно ждала следующий день, еще один, еще неделю; в течение всего месяца я не получала от Габриеля никаких известий.
Сначала меня поддерживала надежда, что, не имея времени написать мне из Парижа, он напишет из порта отправления или если не оттуда, то хотя бы с Гваделупы.
Я достала географическую карту и попросила одного моряка, который несколько раз плавал в Америку, показать мне, как корабли следуют на Гваделупу.
Он начертил карандашом длинную линию, и я немного утешилась, увидев, каким путем Габриель удалялся от меня.
Нужно было ждать три месяца, чтобы получить весточку. Я жила довольно спокойно, пока истекли эти три месяца, но ничего не получила. Я пребывала в ужасном полумраке, называемом сомнением, а это во сто раз хуже, чем жить во тьме.
Однако время шло, и стали давать о себе знать те внутренние ощущения, что возвещают собой о существе, которое формируется внутри нас. Конечно, при обычном течении жизни, когда ожидание ребенка не противоречит условностям общества, эти ощущения восхитительны, но они же бывают болезненными, горькими и ужасными, когда каждый толчок во чреве матери напоминает о грехе и предвещает несчастье.
Я была уже на шестом месяце беременности. До сих пор мне удавалось скрывать это от всех, но меня преследовала страшная мысль: продолжая туго затягиваться, я могла нанести вред своему ребенку.
Приближалась Пасха. Как известно, в наших деревнях это время всеобщего благочестия. На девушку, не исповедующуюся на Страстной неделе, будут показывать пальцем все ее подруги.
В глубине сердца я была слишком религиозной, чтобы подойти к исповедальне и не признаться полностью в своем грехе, тем не менее, как это ни странно, я ждала приближения времени причастия с какой-то радостью, смешанной со страхом.
Дело в том, что наш кюре был одним из тех славных священников, которые снисходительны к грехам других, хотя и не имеют своих собственных.
Это был святой старец, седовласый, со спокойным и улыбающимся лицом; радом с ним слабый, несчастный или виновный человек сразу же чувствовал, что найдет у него поддержку.
Я заранее решила все рассказать ему и последовать его советам.
Накануне того дня, когда все девушки должны были пойти на исповедь, я пришла к нему.
Признаюсь, сердце у меня сжималось, когда я, дождавшись ночи, чтобы никто не увидел, как я вхожу к кюре, подносила руку к звонку его дома (в другое время я ходила туда открыто два или три раза в неделю). На пороге мужество меня оставило и я была вынуждена опереться о стену, чтобы не упасть.
Однако я собралась с силами и позвонила резко и прерывисто.
Дверь тотчас же открыла старая служанка.
Как я и думала, кюре был один в маленькой, удаленной комнатке, где при свете лампы он читал требник.
Я последовала за старой Катрин, открывшей дверь и доложившей обо мне.
Кюре поднял голову. Его прекрасное спокойное лицо оказалось освещенным, и я поняла, что в мире есть утешение и для самых непоправимых бед: оно в том, чтобы доверить свое горе таким людям.
Однако я продолжала стоять у двери, не осмеливаясь пройти вперед.
"Хорошо, Катрин, — сказал кюре, — оставьте нас, и, если кто-нибудь будет меня спрашивать…"
"Сказать, что господина кюре нет дома?" — спросила старая служанка.
"Нет, не надо лгать, моя добрая Катрин, вы скажете, что я молюсь".
"Хорошо, господин кюре", — сказала Катрин.
И она ушла, закрыв за собой дверь.
Я стояла неподвижно, не говоря ни слова.
Кюре поискал меня глазами в темноте, куда не достигал слабый свет лампы; потом, разглядев, где я стою, протянул руку в мою сторону и сказал:
"Подойди, дочь моя… я ждал тебя".
Я сделала два шага, взяла его руку и упала перед ним на колени.
"Вы меня ждали, отец мой? — спросила я его. — Значит, вы знаете, что меня привело?"
"Увы! Я догадываюсь", — ответил достойный пастырь.
"О! Отец мой, отец мой, я так виновата!" — воскликнула я, разрыдавшись.
"Скажи лучше, бедное дитя мое, — ответил кюре, — скажи лучше, что ты очень несчастна".
"Но, отец мой, возможно, вы не знаете всего: как вы могли догадаться?"
"Послушай, дочь моя, я сейчас тебе скажу об этом, — начал кюре, — это избавит тебя от признания, а даже со мной такое признание было бы мучительным".
"О! Теперь я чувствую, что сама могу вам обо всем сказать, разве вы не посланник Бога, который все знает?"
"Ну что же, говори, дитя, — сказал кюре, — говори, я тебя слушаю".
"Отец мой, — сказала я, — отец мой!.."
И слова застряли у меня в горле, я переоценила свои силы и не могла продолжать.
"Я догадался обо всем, — сказал кюре, — в день отъезда Габриеля. В тот день, мое бедное дитя, я видел тебя, ты же меня не заметила. Ночью меня позвали к умиравшему на исповедь, и я возвращался в четыре часа утра, когда встретил Габриеля, который, как все считали, должен был уехать накануне вечером. Заметив меня, он спрятался за изгородь, а я сделал вид, что не вижу его: в ста шагах дальше, на краю канавы, сидела девушка, спрятав лицо в руки. Я узнал тебя, но ты не подняла голову".
"Я не слышала, отец мой, — ответила я, — потому что была полностью поглощена своим горем".
"Я прошел мимо. Сначала я хотел остановиться и поговорить с тобой. Однако ты сидела с опущенной головой, и это удержало меня: я подумал, что ты, вероятно, слышишь мои шаги, но, как и Габриель, надеешься спрятаться; я продолжал свой путь. Завернув за угол стены сада твоего отца, я увидел, что дверь открыта, и понял все: Габриель не уехал, как все думали, а провел ночь с тобой".
"Увы! Увы! Отец мой, к несчастью, это правда".
"Потом ты перестала ходить в церковь, хотя раньше всегда посещала ее, и я сказал себе: "Бедное дитя, она не приходит, потому что боится увидеть во мне строгого судью, но я ее увижу в тот день, когда ей понадобится прощение"".
Мои рыдания удвоились.
"Ну хорошо, чем я могу тебе помочь, дитя мое?" — спросил меня кюре.
"Отец мой, — сказала я ему, — я хотела бы знать, действительно ли Габриель уехал или он все еще в Париже?"
"Как, ты сомневаешься?.."
"Отец мой, мне пришла в голову ужасная мысль. Габриель написал отцу, что уезжает, чтобы избавиться от меня".
"А что тебя заставляет так думать?" — спросил кюре.
"Прежде всего его молчание. Как бы он ни торопился при отъезде, у него ведь было время написать хоть словечко если не из Парижа, то хотя бы оттуда, где он сел на корабль, а потом уже с места прибытия, если он все еще находится там. Разве он не мог послать о себе весточку? Разве он не знает, что письмо от него — это моя жизнь, а может быть, и жизнь моего ребенка?"
Кюре глубоко вздохнул.
"Да, да, — прошептал он, — мужчина, как правило, себялюбив, и я не хочу никого оговаривать; но Габриель, Габриель! Бедное дитя, я всегда с болью наблюдал за твоей большой любовью к этому человеку".
"Что вы хотите, отец мой! Мы вместе воспитывались, никогда не расставались. Что вы хотите! Мне казалось, будто жизнь будет продолжаться так, как она началась".
"Итак, ты, значит, хочешь знать…"
"Действительно ли Габриель уехал из Парижа".
"Это нетрудно, и мне кажется, что его отец… Слушай, ты мне разрешаешь обо всем рассказать его отцу?"
"Я вручила мою жизнь и мою честь в ваши руки, отец мой, делайте все, что хотите".
"Подожди меня, дочь моя, — сказал кюре, — я пойду к Тома".
Кюре вышел.
Я осталась стоять на коленях, опершись головой на подлокотник кресла, без молитвы, без слез, погрузившись в свои мысли.
Через четверть часа дверь открылась.
Я услышала приближающиеся шаги и голос, сказавший мне:
"Встань, дочь моя, и обними меня".
Это был голос Тома Ламбера.
Я подняла голову и очутилась перед отцом Габриеля.
Это был мужчина сорока пяти — сорока восьми лет, известный своей порядочностью, один из тех людей, что всегда держат данное слово.
"Мой сын обещал на тебе жениться, Мари? — спросил он у меня. — Ответь мне, как ты ответила бы Богу".
"Посмотрите, — сказала я ему и протянула письмо Габриеля: в нем он обещал мне, что через три месяца я приеду к нему, и называл меня своей женой".
"Именно из уверенности в том, что он будет твоим мужем, ты уступила ему?"
"Увы, я уступила ему потому, что он уезжал, и потому, что я его люблю".
"Хороший ответ, — сказал кюре, кивнув головой в знак одобрения, — очень хороший, дитя мое".
"Да, вы правы, господин кюре, — сказал Тома, — ответ хороший. Мари, — обратился он ко мне, — ты моя дочь, и твой ребенок — мой ребенок. Через неделю мы узнаем, где Габриель".
"Каким образом?" — спросила я.
"Я уже давно собирался съездить в Париж, чтобы лично уладить кое-какие дела с моим хозяином. Поеду завтра. Я побываю у банкира, и, где бы ни был Габриель, я ему напишу и отцовской властью заставлю сдержать данное слово".
"Хорошо, — сказал кюре, — хорошо, Тома, а я присоединю свое письмо к вашему и поговорю с Габриелем от имени Бога".
Я поблагодарила их обоих, как Агарь должна была благодарить ангела, указавшего ей источник, где она напоила своего ребенка.
Затем кюре проводил меня.
"До завтра", — сказал он мне.
"О отец мой, — спросила я, — значит, я могу явиться в церковь вместе с моими подругами?"
"Кого же тогда Церковь будет утешать, если не несчастных? Приходи, дитя мое, приходи с верой, ты же не Магдалина и не женщина, взятая в прелюбодеянии, а Бог даже им простил их грехи", — сказал кюре.
На следующий день я исповедалась и получила отпущение грехов.
Еще через день — это была Пасха — я причастилась вместе с моими подругами.
