XI
УЖАСНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Я продолжал свои визиты к больным; но, против воли, не мог прогнать мысль о том, что мне пришлось увидеть и услышать, хотя и сохранял к этому несчастному инстинктивное моральное отвращение, в чем я уже признавался.
С другой стороны, я начал испытывать к нему, если можно так выразиться, физическую жалость, какую каждый человек, которому предназначено страдать, ощущает по отношению к другому страдающему существу.
Я пообедал в городе, и, так как часть моего вечера была отведена на визиты к больным, возвратился домой после двенадцати ночи.
Мне сказали, что уже более часа в моем кабинете ожидает консультации какой-то молодой человек. Я осведомился об его имени, но оказалось, что он не захотел назвать себя.
Я вошел и увидел г-на де Фаверна.
Он был еще бледнее и взволнованнее, чем утром. На письменном столе лежала раскрытая книга, которую он пытался читать. Это был трактат Орфила по токсикологии.
— Ну что, вы чувствуете себя еще хуже? — спросил я у него.
— Да, очень плохо, — ответил он, — случилось страшное событие, ужасная история, и я прибежал, чтобы рассказать вам об этом. Послушайте, доктор, с тех пор как я в Париже и веду жизнь, которая вам известна, вы единственный человек, кому я полностью доверяю. Поэтому я пришел попросить у вас не лекарства от того, чем страдаю, вы мне уже сказали, что его нет, я это и так знал, — я пришел за советом.
— Совет дать гораздо труднее, чем рецепт, сударь, и признаюсь вам, что я даю его крайне редко. Обычно просят совета только для того, чтобы утвердиться в уже принятом решении, или когда не уверены в том, что надо сделать, и следуют полученному совету, чтобы иметь право сказать впоследствии советчику: "Это вы виноваты".
— Во всем, что вы говорите, есть правда, доктор, но точно так же как я не думаю, что врач имеет право отказать в рецепте, так я не думаю, что человек имеет право отказать другому в совете.
— Вы правы, поэтому я не отказываюсь вам его дать, только сделайте одолжение, не следуйте ему.
Я сел около него, но тут, вместо того чтобы ответить мне, он уронил голову на руки и, подавленный, погрузился в свои мысли.
— Так что же? — сказал я ему после некоторого молчания.
— Если для меня что и ясно, — отвечал он, — так это то, что я погиб.
В его словах было столько уверенности, что я вздрогнул.
— Погибли? Вы? Почему? — спросил я.
— Конечно, она будет меня преследовать, расскажет всем, кто я такой, повсюду раззвонит мое настоящее имя.
— Кто это?
— Она, черт возьми.
— Она? Кто же она?
— Мари.
— Кто такая Мари?
— Ах, да, вы же не знаете; дурочка, маленькая распутница, которой я по доброте душевной оказал внимание и которой имел глупость сделать ребенка.
— Ну и что? Если это одна из тех женщин, от которой можно откупиться деньгами, вы достаточно богаты…
— Да, — прервал он меня, — но она, к несчастью, совсем не из тех женщин: это деревенская девушка, бедная девушка, святая девушка.
— Только что вы ее называли распутницей.
— Я не прав, дорогой доктор, я не прав, я говорил так от злости, скорее — да, да, это был страх.
— Эта женщина может каким-то роковым образом повлиять на вашу судьбу?
— Она может помешать моему браку с мадемуазель де Макарти.
— Каким образом?
— Назвав мое имя, раскрыв, кто я такой.
— Следовательно, вы не де Фаверн?
— Нет.
— Значит, вы не барон?
— Нет.
— Значит, вы родились не на Гваделупе?
— Нет. Все это было, видите ли, выдумкой.
— Тогда Оливье был прав?
— Да.
— Но тогда каким образом господин де Мальпа, губернатор Гваделупы, мог засвидетельствовать…
— Молчите, — сказал барон, крепко сжимая мне руку, — это моя тайна, которая и убьет меня.
Какое-то мгновение мы оба молчали.
— Ну, а эта женщина, эта Мари, — вы ее, следовательно, снова увидели?
— Сегодня, доктор, сегодня вечером. Она уехала из деревни, приехала в Париж, приложила немало усилий, чтобы отыскать меня, и вот сегодня вечером явилась ко мне со своим ребенком.
— А что же сделали вы?
— Я сказал, — начал г-н де Фаверн глухим голосом, — я сказал, что не знаю ее, и велел моим людям выставить эту женщину за дверь.
Я невольно отступил:
— Вы сделали это, отказались от своего ребенка, вы заставили лакеев выгнать его мать!..
— Что же мне оставалось делать?
— О! Это ужасно.
— Я знаю.
Мы оба вновь замолчали. Через минуту я встал и спросил его:
— Какое отношение имею я ко всему этому?
— Разве вы не видите, что меня мучают угрызения совести?
— Вижу, что вы струсили.
— Так вот, доктор… я хотел бы, чтобы вы увидели эту женщину.
— Я?
— Да, вы. Окажите мне эту услугу.
— А где я ее найду?
— После того как я ее выгнал, я отодвинул занавес на окне моей комнаты и увидел ее сидящей на каменной тумбе вместе с ребенком.
— И вы думаете, что она еще там?
— Да.
— Значит, вы ее видели еще раз?
— Нет, я вышел через заднюю дверь и прибежал к вам.
— А почему вы не вышли через главный вход и не приехали в карете?
— Я боялся, что она бросится под ноги лошадей.
Я вздрогнул.
— Чего вы хотите от меня? Чем я могу быть полезен?
— Доктор, окажите мне эту услугу, поговорите с ней, договоритесь, чтобы она вернулась в Трувиль с ребенком, я дам ей все, что она пожелает, десять тысяч, двадцать тысяч, пятьдесят тысяч франков.
— Но если она откажется?
— Если она откажется, если она откажется… ну что ж! Тогда… увидим.
Барон произнес эти последние слова таким ужасным тоном, что я испугался за эту женщину.
— Хорошо, сударь, я повидаюсь с ней.
— И добьетесь… чтобы она уехала?
— Я не могу поручиться за это; все, что я могу вам обещать, так это поговорить с ней на языке разума; от нее будет зависеть, увидит ли она разницу между собой и вами.
— Разницу?
— Да.
— Вы забываете, я же вам признался, что я не барон, я крестьянин, простой крестьянин, который своим умом… поднялся выше своего положения, только, умоляю вас, не говорите об этом никому. Вы понимаете, если господин де Макарти узнает, что я крестьянин, он не отдаст за меня свою дочь.
— Вы придаете такое большое значение этому браку?
— Я уже вам говорил, что это единственная возможность положить конец рискованным спекуляциям, которыми я вынужден заниматься.
— Я поговорю с этой девушкой.
— Сегодня вечером?
— Сегодня вечером. Где я ее найду?
— Там, где я ее видел.
— На каменной тумбе?
— Да.
— Вы полагаете, она все еще там?
— Уверен.
— Пойдемте.
Он живо поднялся и направился к двери; я пошел вслед за ним.
Мы вышли.
Я жил всего в пятистах шагах от него. Подойдя к пересечению улиц Тэбу и Эльдер, он остановился и показал пальцем на что-то бесформенное, с трудом различимое в темноте.
— Там, там, — сказал он.
— Что там?
— Она.
— Эта девушка?
— Да, я вернусь по улице Эльдер. Дом, как вы знаете, имеет два входа. Идите к ней.
— Иду.
— Подождите. Последняя услуга, прошу вас. Мне кажется, я схожу с ума; у меня головокружение: все кружится передо мной… Вашу руку, доктор, проводите меня до задней двери.
— Охотно.
Я взял его за руку — он действительно качался как пьяный — и довел до двери.
— Спасибо, доктор, спасибо, я вам очень признателен, клянусь, если бы вы были человеком, который требует соответствующей оплаты за свои услуги, я заплатил бы вам столько, сколько вы потребовали бы. Ну вот, мы пришли; вы ведь дадите мне завтра ответ, не так ли? Я обязательно приду к вам, но не днем: боюсь встретить ее.
— Я сам приду к вам.
— Прощайте, доктор.
Он позвонил; ему открыли.
— Минутку, — сказал я, задержав его, — имя этой женщины?
— Мари Гранже.
— Хорошо… До свидания.
Он вошел в дом, я же прошел снова по улице Эльдер, чтобы вернуться на улицу Тэбу.
Дойдя до пересечения двух улиц, где я видел эту женщину, я услышал шум и заметил довольно большую группу людей, суетившихся в темноте.
Я подбежал.
Проходивший мимо полицейский патруль заметил несчастную, а так как она не захотела ответить на вопрос, что ей нужно здесь в два часа ночи, ее повели в караульное помещение.
Бедная женщина шла в окружении национальных гвардейцев с плачущим ребенком на руках; сама она не проронила ни одной слезинки, ни одной жалобы.
Я быстро подошел к начальнику патруля.
— Извините, сударь, но я знаю эту женщину, — сказал я ему.
Она живо подняла голову и посмотрела на меня.
— Это не он, — сказала она и опустила голову.
— Вы знаете эту женщину, сударь? — спросил меня капрал.
— Да… ее зовут Мари Гранже, она из деревни Трувиль.
— Да, меня зовут именно так, и я из этой деревни. Кто вы такой, сударь? Небо праведное, кто вы?
— Я доктор Фабьен, я от него.
— От Габриеля?
— Да.
— Тогда, господа, позвольте мне уйти, умоляю вас, позвольте мне пойти с ним…
— Вы действительно доктор Фабьен? — спросил меня начальник патруля.
— Вот моя карточка, сударь.
— И вы отвечаете за эту женщину?
— Я отвечаю за нее.
— Тогда, сударь, вы можете ее увести.
— Спасибо.
Я подал руку бедной девушке, но она показала жестом на ребенка, которого ей надо было нести.
— Я пойду вслед за вами, сударь, — сказала она. — Куда мы идем?
— Ко мне.
Десять минут спустя она была в моем кабинете, на том же месте, где полчаса тому назад сидел так называемый барон де Фаверн. Ребенок спал в глубоком кресле в соседней комнате.
Мы оба долго молчали; наконец, она начала первой.
— Итак, сударь, вы хотите, чтобы я вам все рассказала? — спросила она.
— Все, что посчитаете необходимым, сударыня. Заметьте, я вас не допрашиваю, а жду, чтобы вы сами заговорили, вот и все.
— Увы! Все, что я могу вам рассказать, очень грустно, сударь, и к тому же это для вас совсем неинтересно.
— Мой долг лечить любую болезнь — и физическую и нравственную, — поэтому не бойтесь довериться мне, если вы считаете, что я могу облегчить ваши страдания.
— О! Облегчить их может только он, — сказала несчастная женщина.
— Что ж, так как он мне поручил повидаться с вами, надежда остается.
— Тогда слушайте, но не забывайте при этом, что я лишь бедная крестьянка.
— Поскольку вы говорите это, я вам верю, однако, судя по вашей речи, можно предположить, что вы более высокого социального положения.
— Я дочь сельского учителя, родилась в деревне, и это объяснит вам все. Я получила кое-какое образование, умею читать и писать немного лучше, чем другие крестьяне, и не более того.
— Значит, вы из той же деревни, что и Габриель?
— Да, только я на четыре или пять лет моложе его. Как ни давно это уже было, но я вижу, как он сидит вместе с двадцатью другими мальчиками из деревни — их собирал мой отец за длинным столом, изрезанным перочинными ножами, с именами и рисунками тех, кого мой отец учил писать, читать и считать. Габриель был сын порядочного человека — фермера, чье доброе имя было общеизвестно.
— Его отец еще жив?
— Да, сударь.
— Но он перестал видеться с сыном?
— Он не знает, где он, и думает, что сын уехал на Гваделупу. Но подождите, всему свое время. Извините меня за длинноты, но мне нужно рассказать вам все подробно, чтобы вы могли судить о нас обоих.
Габриель, хотя казался крупным для своего возраста, был слабым и болезненным, поэтому его всегда били, даже дети моложе его. Я помню также, что он боялся выходить из школы вместе с остальными, когда школьники шли домой, и почти всегда мой отец заставал его на лестнице, куда он убегал прятаться из страха быть побитым и где дети не осмеливались его искать.
Мой отец спрашивал у него, что он там делает, и бедный Габриель отвечал ему со слезами: он боится, что его побьют.
Мой отец тотчас же посылал за мной, и я отправлялась в качестве охраны с бедным беглецом. Под моим покровительством Габриель возвращался домой целым и невредимым, так как при дочери учителя никто не осмеливался его тронуть.
В результате он сильно привязался ко мне и мы были постоянно вместе, только с его стороны это был эгоизм, а с моей — жалость.
Габриель с трудом научился читать и считать, но был очень способным к чистописанию; у него был не только прекрасный почерк, но еще и способность подделывать почерки всех своих товарищей так, что подделку не мог отличить даже тот, кого копировали.
Дети смеялись, их забавлял такой редкий талант, но мой отец грустно покачивал головой и часто говорил:
"Поверь мне, Габриель, не надо делать такого… это плохо кончится".
"Ба! Что может случиться, господин Гранже? — говорил Габриель. — Я буду учителем чистописания, вместо того чтобы ходить за плугом".
"Это не профессия — быть учителем чистописания в деревне", — отвечал мой отец.
"Ну и что! Поеду в Париж", — отвечал Габриель.
Что же касается меня, то я не видела ничего плохого в том, что он копировал почерки других. Этот талант у Габриеля все больше и больше совершенствовался, и меня это очень забавляло.
Так как Габриель не ограничивался подделкой почерков, он копировал все.
Ему попала в руки гравюра, и с удивительным терпением он скопировал ее, линию за линией, с такой точностью, что если бы не разница в размере листа и в цвете чернил, то трудно было бы сказать, рассматривая оригинал и копию, где работало перо, а где — гравировальный резец. Бедный отец, увидевший в этой гравюре то, чем она была на самом деле, то есть шедевр, поручил деревенскому стекольщику вставить ее в рамку и всем показывал.
Мэр со своим помощником пришли посмотреть на нее, и мэр сказал помощнику: "Фортуна этого молодого человека находится на кончиках его пальцев".
Габриель услышал эти слова.
Мой отец научил его всему что мог; Габриель возвратился на ферму.
Так как он был старший сын в семье, а было еще двое детей и Тома Ламбер не был богат, мальчику надо было начинать трудиться.
Но ходить за плугом было для него невыносимо.
В противоположность крестьянам, Габриелю нравилось и ложиться спать и вставать поздно; самым большим счастьем было для него работать до полуночи и рисовать пером всевозможные буквы, рисунки, делать копии, поэтому зима была его любимым временем года, а вечерние часы — настоящим праздником.
С другой стороны, отвращение Габриеля к сельским работам приводило в отчаяние его отца. Тома Ламбер был не настолько богат, чтобы кормить лишний бесполезный рот. Он думал, что Габриель избавит его от необходимости нанимать работника. Но, к своему большому огорчению, он увидел, что ошибался.
