Теперь пусть читатели позволят нам покинуть отца с сыном во время их счастливой встречи и, вернувшись вместе с нами к прошлому, согласятся проследить духовное преображение, что произошло за четырнадцать лет с героем нашей истории, которого мы ранее показали мальчиком, а только что — взрослым человеком.

Вначале мы хотели просто-напросто передать читателю то, что рассказал Жорж отцу о событиях, произошедших за эти четырнадцать лет, но подумали, что такое повествование явилось бы отражением тайных помыслов и скрытых чувств и могло бы вызвать недоверие к человеку с таким характером, каким наделен Жорж, особенно если он сам говорит о себе. Потому мы решили по-своему рассказать эту историю, и, поскольку это не исповедь самого Жоржа, мы не скроем ничего, ни плохого, ни хорошего, и не утаим никаких мыслей, будь они похвальные или постыдные.

Итак, начнем рассказ с того же, с чего начал и Жорж.

Пьер Мюнье, чей характер мы уже пытались очертить, еще в начале своей сознательной жизни, то есть тогда, когда он из ребенка превратился во взрослого мужчину, занял по отношению к белым позицию, от которой не отступал никогда: чувствуя, что у него нет ни сил, ни воли сражаться с их бесчеловечными предрассудками, он решил обезоружить противников неизменным смирением и неисчерпаемой покорностью; всю свою жизнь он словно просил прощения за то, что родился. Человек глубокого ума, он не пытался занять какую-либо должность или особое положение в обществе, а старался затеряться в толпе, не бросаясь в глаза. Стремление, заставившее его отстраниться от общественных интересов, руководило им и в частной жизни. Щедрый по натуре человек, богатый, он не признавал в своем доме никакой роскоши и содержал его с монашеской скромностью, хотя у него было около двухсот негров, что соответствовало в колониях состоянию с рентой более чем в двести тысяч ливров. Он путешествовал верхом до тех пор, пока возраст, а вернее, огорчения, сломившие его раньше времени, не заставили сменить эту скромную привычку на более аристократическую и купить паланкин, такой же простой, как у самого бедного обитателя острова. Тщательно избегая малейших ссор, всегда вежливый и любезный, он готов был оказать услугу даже тем, к кому в глубине души чувствовал антипатию. Он предпочел бы потерять десять арпанов земли, чем начать или даже продолжить судебный процесс, в результате которого мог бы выиграть двадцать. Если у кого-нибудь из обитателей острова случалась нужда в саженцах кофе, маниоки или сахарного тростника, он мог быть уверен, что получит их у Пьера Мюнье, который еще и поблагодарит его за то, что тот обратился именно к нему. Все эти добрые поступки, совершаемые по велению отзывчивого сердца, могли быть отнесены за счет его покорного характера. Это снискало ему дружбу соседей, но дружбу своеобразную: соседям и в голову не приходило сделать ему добро, они ограничивались тем, что не причиняли ему зла. В то же время среди них имелись и завистники: они не в состоянии были простить Мюнье значительное состояние, многочисленных рабов и безупречную репутацию; они постоянно старались унизить его напоминанием о том, что он цветной; г-н де Мальмеди и его сын Анри были в их числе.

Жорж рос в той же обстановке, что и его отец. Однако из-за слабости здоровья отстраненный от физических упражнений, он весь был обращен на свои внутренние переживания; он раньше времени возмужал, как это часто бывает с болезненными детьми, и невольно наблюдал за поступками отца, мотивы которых были с раннего детства понятны ему. Мужская гордость, кипевшая в груди этого ребенка, заставила его ненавидеть белых, презиравших его, и относиться с пренебрежением к мулатам, терпевшим подобного рода унижения. Потому он твердо решил, в отличие от отца, избрать для себя иной образ жизни и, когда появятся силы, смело противостоять абсурдному гнету предубеждений, заставить их отступить. Он готов был биться с ними, как Геркулес с Антеем, душить их собственными руками. Юный Ганнибал, подстрекаемый отцом, поклялся в вечной ненависти к целой нации; юный Жорж, вопреки желанию отца, объявил смертельную войну предрассудкам.

После описанного нами расставания отца с детьми Жорж покинул колонию, прибыл во Францию вместе с братом и поступил в коллеж Наполеона. Оказавшись на скамьях последнего класса, он тут же понял закон неравенства и захотел оказаться среди первых; жажда превосходства была потребностью его натуры; он усваивал знания легко и быстро. Первый успех укрепил в нем веру в себя, показав меру его возможностей. Воля Жоржа крепла, а успехи приумножались. Правда, в напряженном состоянии духа, при постоянных упражнениях мысли тело его оставалось все таким же хилым; дух поглощал плоть, клинок сжигал ножны; и все же Бог дал опору бедному деревцу. Жорж мог спокойно жить, опекаемый Жаком, самым сильным и вместе с тем самым ленивым учеником в своем классе, в то время как Жорж был самым прилежным и самым слабым.

Однако такое положение продолжалось недолго. Через два года Жак и Жорж поехали на каникулы в Брест к знакомому отца, кому они были рекомендованы. Жак, имевший вкус к морскому делу, воспользовался случаем и, не желая больше скучать в тюрьме, как он называл коллеж, поступил матросом на корсарское судно; в письме же к отцу он сообщил, что поступил на государственный корабль. Когда Жорж вернулся в коллеж, отсутствие брата сказалось на нем самым жестоким образом. Теперь он был беззащитен перед завистью товарищей, вызванной его школьными успехами, и она, как только смогла дать себе волю, превратилась в прямую ненависть: его оскорбляли одни, колотили другие, и все издевались над ним. У каждого находилось для него обидное слово. Это было тяжким испытанием; Жорж его мужественно выдержал.

Теперь он серьезнее, чем когда-либо, размышлял о своем положении и понял, что моральное превосходство ни к чему не ведет без превосходства физического; для того чтобы заставить уважать первое, нужно иметь второе, и только сочетание этих достоинств образует совершенного человека. Начиная в этого времени он полностью переменил образ жизни: прежде робкий, необщительный, вялый, он стал игроком, непоседой, заводилой. Он еще оставался прилежным учеником, но лишь поскольку стремился сохранить преимущество в умственном развитии, обретенное им в первые годы учения. Сначала он был неловок и над ним смеялись. Он не выносил насмешек и сделал свои выводы. От природы мужество у Жоржа было не безотчетным, а рассудочным: первым его движением было не бросаться в опасную переделку, но сделать шаг назад, дабы избежать ее. Ему надо было поразмыслить, прежде чем храбро пойти на риск, и, хотя это и есть подлинная храбрость, храбрость души, он ужасался этой черты в себе, считая ее трусостью.

При каждой ссоре он затевал драку, вернее, бывал бит, но, и побежденный, продолжал драться упорно и ежедневно, пока наконец не вышел в победители; побеждал он не потому, что был сильнее, а потому, что был выносливее и в разгаре самой неистовой драки сохранял замечательное хладнокровие, благодаря которому использовал малейший промах своего противника. Это внушало уважение к нему, его уже остерегались задевать, ибо, как бы враг ни был слаб, но, если он отважен, с ним не захочешь лишний раз связываться; впрочем, этот необычайный задор, с которым он бросился в новую жизнь, принес свои плоды: Жорж постепенно окреп; к тому же, ободренный первыми успехами, он ни разу не раскрыл книги во время следующих каникул; он начал учиться плаванию, фехтованию, верховой езде, доводя себя до утомления, а подчас и до лихорадки, но в конце концов привык к физическим упражнениям. Тогда упражнения на ловкость сменились трудом, развивающим силу: часами он работал лопатой, как землекоп, по целым дням таскал тяжести, как чернорабочий; вечером, вместо того чтобы лечь в мягкую и теплую постель, он заворачивался в плащ, бросался на медвежью шкуру и так спал до утра. На какой-то миг изумленная природа оставалась в нерешительности — сдаться ли ей или торжествовать. Жорж и сам чувствовал, что подвергает свою жизнь опасности, но зачем ему эта жизнь, если он не станет сильным и ловким? Природа выдержала; телесная слабость, побежденная силой воли, исчезла, как нерадивый слуга, выгнанный непреклонным хозяином. Наконец три месяца подобного режима настолько укрепили жалкого заморыша, что, когда он вернулся в коллеж, товарищи с трудом узнали его. Теперь он сам искал ссоры и бил тех, от кого столько раз терпел побои. Теперь его боялись, а поскольку боялись, то и уважали.

Вследствие естественной гармонии, по мере того как его тело наливалось силой, хорошело и его лицо: у Жоржа всегда были великолепные глаза и зубы, он отрастил подлиннее свои черные волосы, смягчил щипцами их природную жесткость; болезненно-бледная кожа стала матовой, и белизна ее говорила об утонченности и меланхоличности его натуры. В общем, юноша так же старался быть привлекательным, как ребенком старался быть сильным и ловким.

Когда Жорж, окончив курс философии, вышел из коллежа, он был уже элегантным кавалером пяти футов и четырех дюймов роста и хотя и немного худым, но прекрасно сложенным. Он знал почти все, что полагалось знать светскому человеку. Однако он понимал, что ему теперь мало не уступать ни в чем обыкновенным людям: надо было добиться во всем превосходства над ними.

Упражнения, которые он сделал для себя обязательными, не отягощали его, ибо он был теперь свободен от учебных занятий и стал хозяином своего времени. Он установил раз навсегда такой порядок дня: утром, в шесть часов, отправлялся верхом, в восемь шел в тир стрелять из пистолета, с десяти утра до полудня занимался фехтованием, от полудня до двух слушал лекции в Сорбонне, с трех до пяти занимался рисованием в какой-нибудь студии и наконец вечером посещал театр. Его изящные манеры еще в большей степени, чем его состояние, распахивали ему двери в светские салоны.

Жорж завел знакомства среди лучших парижских художников, ученых и самых знатных вельмож; будучи достаточно сведущим в искусстве, науке и модах, он вскоре прослыл одним из самых утонченных умов и самых блистательных кавалеров столицы. Таким образом, он почти достиг своей цели.

Однако же ему еще оставалось последнее испытание: уверенный в своем превосходстве над другими, он не знал, может ли повелевать самим собой. Но Жорж был не такой человек, что терпит неуверенность в чем-либо: он решил избавиться от сомнений насчет самого себя.

Его часто беспокоило опасение, что он может стать игроком.

Однажды он вышел из дома с карманами, полными золота, и направился к Фраскати. Он сказал себе: «Я буду играть три раза, каждый раз по три часа, и каждые три часа я рискну десятью тысячами франков; по прошествии трех часов, выиграв или проиграв, я прекращаю игру».

В первый день Жорж проиграл свои десять тысяч франков менее чем за полтора часа. Но он не уходил, пока не прошли три часа с начала его игры. Он смотрел, как играют другие, и, хотя у него в бумажнике оставалось двадцать тысяч банкнотами, предназначенные для того, чтобы рискнуть ими в следующие два раза, он не поставил на сукно ни одного луидора сверх того, что назначил сам.

На второй день Жорж сначала выиграл двадцать пять тысяч франков, потом, согласно своему решению, продолжал играть, пока не прошли три часа, спустил весь свой выигрыш и, кроме того, еще две тысячи; тут он заметил, что играет уже три часа, и прекратил игру с такою же пунктуальностью, как и накануне.

На третий день Жорж сначала проигрывал, но когда у него оставалась последняя банкнота, ему вдруг начало везти; оставалось играть три четверти часа, и в течение этих сорока пяти минут ему сопутствовала такая удача, которая становится легендой в устах завсегдатаев игорного дома; можно было подумать, что на эти сорок пять минут Жорж заключил договор с дьяволом, чтобы невидимый дух подсказывал ему на ухо цвет, который должен был выпасть, и карту, которая должна была выиграть. К великому изумлению присутствующих, перед Жоржем выросла куча золота и банковских билетов. Жорж даже перестал думать, он бросал деньги на стол и говорил крупье: «Ставьте куда хотите»; тот ставил деньги наугад, и Жорж выигрывал. Два профессиональных игрока, следившие за игрой Жоржа и, подражая ему, выигравшие огромные суммы, подумали, что настал момент делать ставки, противоположные тем, что делал Жорж; так они и поступили. Но удача осталась верной Жоржу. Они потеряли все, что выиграли до сих пор, затем все, что у них было с собой, потом, поскольку им здесь доверяли, они одолжили у крупье пятьдесят тысяч франков и тут же проиграли их. Что касается Жоржа, то он совершенно бесстрастно, со спокойным лицом смотрел, как перед ним вырастает куча золота и банковских билетов, время от времени поглядывая на стенные часы, которые должны были пробить час его ухода. Когда этот час настал, Жорж тут же прекратил игру, вручил выигранные деньги слуге и с тем же спокойствием, с тою же бесстрастностью, с какой он играл, выигрывал или проигрывал, вышел, сопровождаемый завистливыми взглядами тех, кто присутствовал при этой сцене и ожидал увидеть его на следующий день.

Но, против всеобщего ожидания, Жорж больше не появился. Более того, он положил золотые монеты и банкноты в ящик секретера, с тем чтобы открыть его только через неделю. Когда прошла неделя, он открыл ящик и пересчитал свои деньги. Он выиграл двести тридцать тысяч франков.

Жорж был доволен собой: он победил свою страсть к игре.

Как и всеми уроженцами тропиков, Жоржем владели пылкие чувства.

После какого-то бурного пиршества приятели повели его к куртизанке, известной своей красотой и капризным характером. В этот вечер у современной Лаисы был приступ добродетели. Время прошло в разговорах о морали: можно было подумать, что хозяйка дома претендует на премию Монтиона. Однако глаза прекрасной проповедницы, порой устремленные на Жоржа, выражали страстное желание, противоречащее ее холодной речи. А Жоржу эта женщина показалась еще более желанной, чем ему о ней говорили. И в течение трех дней воспоминание об этой обольстительной Астарте преследовало девственное воображение молодого человека. На четвертый день Жорж направился к дому, где она жила; сердце его отчаянно билось, когда он поднимался по лестнице; он позвонил так сильно, что чуть не оборвал шнур звонка; потом, слыша приближающиеся шаги горничной, он приказал своему сердцу ослабить биение, лицу — принять спокойное выражение, и голосом, в котором невозможно было угадать и следа волнения, попросил горничную отвести его к хозяйке. Та с радостью услышала его голос и прибежала чуть ли не вприпрыжку, потому что образ Жоржа не давал ей покоя с первой встречи, когда юноша произвел на нее глубокое впечатление, и теперь она надеялась, что его привела к ней если не любовь, то, по крайней мере, желание.

Она ошибалась: это было еще одно испытание, которому Жорж решил себя подвергнуть; он пришел, чтобы противопоставить железную волю пылким чувствам. Он пробыл у этой женщины два часа, бросив вызов собственной бесстрастности; воспротивившись одновременно напору своих чувств и ласкам блудницы, победив в этом втором испытании, как победил и в первом, через два часа он ушел.

Жорж был доволен собой: он подчинил себе свои чувства.

Мы говорили, что у Жоржа не было той безотчетной храбрости, какая бросает человека в самое опасное место, но была та рассудочная храбрость, что проявляется, если без нее нельзя обойтись. Жорж в самом деле боялся, что он по природе не храбрец, и часто дрожал от мысли, что при неотвратимой опасности он, возможно, не будет владеть собой и поведет себя как трус. Эта мысль чрезвычайно мучила его, поэтому он решил, как только представится случай, воспользоваться им и подвергнуть испытанию свою душу. Такой случай представился, притом довольно необычным образом.

Однажды Жорж был с одним из своих приятелей у Лепажа и в ожидании, пока освободится для него место, смотрел, как стреляет один из завсегдатаев тира, который, как и сам Жорж, считался одним из лучших стрелков Парижа. Тот, кто упражнялся сейчас, выполнял почти все невероятные фокусы, которые предание приписывает шевалье Сен-Жоржу и которые приводят в отчаяние новичков, а именно — попадал каждый раз в яблочко, всаживал пулю в след от другой пули, разрезал пулю надвое, стреляя в лезвие ножа, и всегда удачно проводил множество подобных опытов. Нужно сказать, что самолюбие стрелка было возбуждено присутствием Жоржа, тем более что служащий тира, подавая стрелку пистолет, тихо сказал ему, что Жорж стреляет, по меньшей мере, так же метко, как он. Поэтому при каждом выстреле он старался превзойти себя, но, вместо того чтобы услышать от Жоржа заслуженную похвалу, он, напротив, слышал, как Жорж отвечал на удивленные восклицания зрителей:

— Да, конечно, это удачный выстрел, но было бы иначе, если б этот господин стрелял в человека.

Это сомнение в его ловкости как дуэлянта сначала удивило стрелка, а в конце концов оскорбило его. Он обернулся к Жоржу, когда тот в третий раз высказал свое замечание, и, глядя на него наполовину насмешливо, наполовину угрожающе, сказал:

— Простите, сударь, но мне кажется, что вот уже два или три раза вы высказали сомнение, оскорбительное для моей храбрости; не будете ли вы так добры дать мне ясное и точное объяснение ваших слов?

— Мои слова не нуждаются в комментариях, сударь, — ответил Жорж, — и, мне кажется, они сами объясняют свой смысл.

— Тогда, сударь, будьте добры, повторите их еще раз, — продолжал стрелок, — чтобы я мог одновременно понять, что они означают и с каким намерением сказаны.

— Я сказал, — совершенно спокойно ответил Жорж, — видя, как вы попадаете в яблочко при каждом выстреле, что вы не были бы так уверены в меткости вашей руки и глаза, если бы, вместо того чтобы целиться в мишень, вы целились бы в грудь человека.

— А почему, скажите, пожалуйста? — спросил стрелок.

— Поскольку мне кажется, что в то мгновение, когда целишься в себе подобного, непременно испытываешь некое волнение, влияющее на точность выстрела.

— Вы часто дрались на дуэли, сударь? — спросил стрелок.

— Никогда, — ответил Жорж.

— Тогда неудивительно, что вы предполагаете, будто в подобных обстоятельствах можно бояться, — продолжал стрелок с улыбкой, в которой сквозил оттенок иронии.

— Простите, — ответил Жорж, — но вы меня, наверное, плохо поняли: мне кажется, что в то мгновение, когда убиваешь человека, можно дрожать не только от страха.

— Я никогда не дрожу, сударь, — сказал стрелок.

— Возможно, — ответил Жорж все так же флегматично, — но я все же уверен, что с двадцати пяти шагов, то есть с того же расстояния, с какого вы здесь попадаете каждый раз…

— И что же с двадцати пяти шагов?..

— С двадцати пяти шагов вы не попадете в человека.

— А я уверен, что попаду.

— Позвольте мне не поверить вам на слово.

— Значит, вы уличаете меня во лжи?

— Нет, я просто устанавливаю истину.

— Но, я полагаю, вы не захотите ее проверить, — усмехаясь, продолжал стрелок.

— А почему бы и нет? — ответил Жорж, пристально глядя на него.

— Но на ком-нибудь другом, а не на себе, я полагаю.

— На ком-нибудь другом или на себе, не все ли равно?

— Предупреждаю вас, это было бы безрассудством с вашей стороны, сударь, отважиться на подобное испытание.

— Нет, это не так, я сказал то, что думаю, а следовательно, убежден в том, что не слишком рискую.

— Итак, сударь, вы во второй раз повторяете мне, что, целясь за двадцать пять шагов, я не попаду в человека?

— Вы ошибаетесь, сударь, я повторяю вам это не во второй, а, кажется, в пятый раз.

— Ну, это уж слишком, сударь, вы хотите оскорбить меня.

— Если вам угодно, можете думать, что таково мое намерение.

— Хорошо, сударь. В котором часу?

— Если вам угодно, хоть сейчас.

— А где?

— Мы в пятистах шагах от Булонского леса.

— Какое оружие вы предлагаете?

— Какое оружие? Ну, конечно, пистолеты. Ведь это не дуэль, мы просто ставим опыт.

— К вашим услугам, сударь.

— Что вы! Это я к вашим услугам.

Оба молодых человека сели в кабриолеты, каждый в сопровождении своего приятеля.

Когда они прибыли на место, секунданты хотели уладить дело, но это оказалось трудно. Противник Жоржа требовал извинений, но Жорж возражал: ему следовало бы извиниться только если его ранят или убьют, потому что лишь в этом случае он окажется не прав.

Оба секунданта потратили четверть часа на переговоры, которые ни к чему не привели.

Потом они хотели поставить противников в тридцати шагах друг от друга, но Жорж заметил, что для чистоты опыта расстояние должно равняться тому, с которого обычно стреляют в тирах, то есть двадцати пяти шагам. В результате отмерили двадцать пять шагов.

Когда хотели решить, кому стрелять первым, подбросив в воздух луидор, Жорж объявил, что это излишне, поскольку право первенства, естественно, принадлежит его противнику. Противник же настаивал на том, что это дело его чести и что, поскольку оба они очень сильные стрелки, удача, конечно, окажется на стороне того, кто будет стрелять первым.

Служитель тира последовал за дуэлянтами. Он зарядил пистолеты такими же пулями, какими противник Жоржа стрелял в тире, и положил столько же пороха. Пистолеты были те же самые. Жорж потребовал этого как sine qua non.

Они встали на расстоянии в двадцать пять шагов, и каждый получил из рук своего секунданта заряженный пистолет. Потом секунданты удалились, с тем чтобы противники могли стрелять друг в друга в условленном порядке.

Жорж не принял никаких предосторожностей, обычных в подобных обстоятельствах, и не пытался заслонить пистолетом какую-либо часть тела. Рука его висела вдоль бедра, и грудь осталась совершенно незащищенной.

Противник не мог понять, что означает поведение Жоржа. Он стрелялся не первый раз, но никогда не видел подобного хладнокровия. И глубокая уверенность Жоржа постепенно возымела свое действие. Этот стрелок, такой ловкий, всегда попадавший в цель, начал сомневаться в себе.

Два раза поднимал он пистолет, чтобы прицелиться в Жоржа, и оба раза опускал его. Это было против всех правил дуэли, но каждый раз Жорж говорил ему:

— Поторопитесь, сударь, поторопитесь.

На третий раз ему стало стыдно за себя, и он выстрелил.

В этот миг свидетели испытали страшную тревогу. Но как только прозвучал выстрел, Жорж повернулся сначала налево, потом направо, приветствуя свидетелей и показывая им, что он невредим.

— Ну вот, сударь, — сказал он своему противнику, — вы видите, что я был прав: стреляя по человеку, чувствуешь себя менее уверенным, чем когда стреляешь по мишени.

— Хорошо, сударь, я был не прав. Ваша очередь, стреляйте.

— Моя? — возразил Жорж, поднимая свою шляпу, которую он положил на землю, и отдавая свой пистолет служителю тира. — А зачем мне в вас стрелять?

— Но это ваше право, сударь, — воскликнул его противник, — и я не потерплю, чтобы вы отказались! К тому же мне любопытно видеть, как вы сами стреляете.

— Простите, сударь, — сказал Жорж со своим невозмутимым хладнокровием, — давайте объяснимся. Я не говорил, что попаду в вас. Я сказал только, что вы не попадете в меня. Вы в меня не попали. Я был прав.

И какие причины ни выдвигал его противник, как он ни настаивал, чтобы Жорж стрелял в свою очередь, тот сел в кабриолет и направился к заставе Звезды, повторяя своему другу:

— Вот видишь? Я ведь говорил тебе, что стрелять в фигуру в тире — это не то, что стрелять в человека!

Жорж остался доволен собой, теперь он был уверен в своей храбрости.

Эти три приключения наделали шуму и создали Жоржу завидное положение в обществе. Две или три кокетки решили покорить современного Катона, и, так как у него не было причин сопротивляться, он скоро вошел в моду. Но в то время, когда его считали наиболее связанным любовными похождениями, подошел момент, назначенный им самим для путешествий, и однажды утром Жорж распрощался со своими любовницами, послав каждой из них по царскому подарку, и уехал в Лондон.

В Лондоне Жорж был всюду учтиво принят; он держал лошадей, собак и петухов, заставляя одних бегать, а других драться; соглашался на всякое пари; с аристократическим хладнокровием выигрывал и проигрывал сумасшедшие деньги; спустя год он покинул Лондон с репутацией безупречного джентльмена, как прежде, оставляя Париж, имел репутацию блестящего кавалера. Во время пребывания в столице Великобритании он встречался с лордом Мурреем, но, как мы уже сказали, тогда между ними не завязалось близкого знакомства.

В ту эпоху вошли в моду путешествия на Восток. Жорж посетил Грецию, Турцию, Малую Азию, Сирию и Египет. Он был представлен Мухаммеду-Али в то время, когда Ибрагим-паша готовил экспедицию в Саид. Жорж сопровождал сына султанского наместника, дрался у него на глазах и получил от него почетную саблю и двух арабских лошадей, самых породистых в его табуне.

Во Францию Жорж вернулся через Италию, когда готовился поход в Испанию. Примчавшись в Париж, он просил разрешения отправиться добровольцем; разрешение было ему дано. Жорж занял место в рядах первого наступающего батальона и все время находился в авангарде.

Однако, вопреки всем ожиданиям, испанцы воевали плохо, и война, которая обещала быть ожесточенной, оказалась, в общем, просто военной прогулкой. Однако в Трокадеро ситуация изменилась, и стало ясно, что придется брать силой этот оборонительный рубеж революции на полуострове.

Полк, к которому был приписан Жорж, не предназначался для осады крепости, поэтому Жорж вышел из него и присоединился к гренадерам. Когда была пробита брешь во вражеских укреплениях и был дан сигнал к штурму, Жорж бросился в первые ряды наступавших и вошел в крепость третьим.

Его имя было упомянуто в приказе по армии; он получил из рук герцога Ангулемского орден Почетного легиона, а из рук Фердинанда VII — крест Карла III. Целью его было получить знак отличия — он получил два. Честолюбивый молодой человек был на верху блаженства.

Тогда он подумал, что ему пора вернуться на Иль-де-Франс: все, о чем он мечтал, исполнилось, все, чего он добивался, было достигнуто, и больше ему нечего было делать в Европе. Борьба с цивилизацией кончилась, предстояла борьба с варварством. Эта исполненная гордости душа не согласилась бы истратить ради счастья в Европе силы, так бережно собранные для битвы в родном краю; все достигнутое им за последние десять лет было направлено к тому, чтобы превзойти своих соотечественников — мулатов и белых, и одному уничтожить предрассудок, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной. Ему не было дела до Европы и до ста пятидесяти миллионов ее населения, не было дела до Франции и тридцати трех миллионов ее жителей; ему безразлично было, правят там депутаты или министры, республика там или монархия. Всему остальному миру он предпочитал маленький уголок земли, затерянный на карте, как песчинка на дне моря. Этот уголок занимал его мысли: в этом краю ему предстояло совершить подвиг, решить великую задачу. У него было одно воспоминание — то, что пережито, и одна надежда — исполнить свой долг.

Между тем в Кадис зашел «Лестер». Фрегат направлялся на Иль-де-Франс, где должен был остаться на стоянке. Жорж попросил, чтобы его взяли на борт этого величественного корабля, и, будучи рекомендован капитану французскими и испанскими властями, получил разрешение. Подлинная причина проявленной к нему милости, надо сказать, заключалась в следующем: лорд Муррей узнал, что тот, кто просил разрешения плыть на «Лестере», был уроженец Иль-де-Франса; для лорда Муррея было вовсе не лишним, чтобы на одном корабле с ним плыл человек, который в течение перехода в четыре тысячи льё мог бы сообщить ему многие сведения политического или нравственного характера, столь важные для губернатора, приступающего к исполнению своих обязанностей.

Читатель видел, как постепенно сблизились Жорж и лорд Муррей и до какого уровня дошли их отношения, когда они ступили на берег в Порт-Луи.

Мы знаем также, как Жорж, хотя он и был почтительный и преданный сын, лишь после долгих испытаний, какие ему были привычны, позволил отцу узнать сына. Радость старика была тем сильнее, что он уже и не надеялся на возвращение сына; к тому же вернувшийся так непохож был на того, кого он ждал, что всю дорогу в Моку отец не сводил глаз с сына, а иногда, останавливаясь, так крепко прижимал его к сердцу, что Жорж, несмотря на умение владеть собой, чувствовал, как на глазах у него появляются слезы.

Через три часа они пришли на плантацию, но Телемах опередил их на четверть часа; поэтому Жорж и отец увидели негров, ожидавших их с радостью и вместе с тем со страхом: Жорж, которого они знали ребенком, стал теперь их новым хозяином, а каким хозяином он окажется?

Что означало для всех этих людей появление Жоржа? Счастье или беда ждет их в будущем? Казалось, все должно было сложиться хорошо. Жорж начал с того, что освободил их на два дня от работы. А так как далее следовало воскресенье, то впереди у них был трехдневный отдых.

Ему не терпелось осмотреть свои земли, чтобы самому понять, какое положение он может занять на острове, будучи их владельцем; наскоро пообедав, он обошел всю плантацию в сопровождении отца. Выгодная торговля и усердная и умело направляемая работа превратили ее в одну из лучших на острове. В центре имения стоял дом — простое и просторное здание, окруженное тройной цепью банановых, манговых и тамариндовых деревьев. От дома к дороге тянулась длинная аллея, обсаженная деревьями; задняя дверь дома вела в душистые фруктовые сады, где гранатовое дерево с махровыми цветами, лениво покачиваясь на ветру, ласкало своими ветвями то букет пурпурных апельсинов, то гроздь желтых бананов, нерешительно поднимаясь и опускаясь, словно пчела, порхающая между двумя цветками, словно душа, мечущаяся между двумя страстями. Далее, насколько охватывал глаз, расстилались огромные поля сахарного тростника и маиса, казалось изнемогавших под грузом урожая и умоляющих, чтобы их освободила рука сборщика.

Наконец они пришли к тому месту, которое на каждой плантации называется лагерем черных.

Посреди лагеря возвышалось большое здание, зимой служившее амбаром, а летом — танцевальным залом; оттуда доносились радостные крики и звуки тамбурина, тамтама и мальгашской арфы. Воспользовавшись тем, что их отпустили, негры тотчас же начали предаваться праздничным развлечениям; эти простые натуры не знают оттенков: легко переходят от трудов к удовольствиям и, танцуя, отдыхают от усталости. Жорж и его отец распахнули дверь и неожиданно появились среди них.

Сразу прекратились танцы; каждый встал возле соседа, стараясь образовать ряды, как это делают солдаты при неожиданном появлении командира. Наступила тишина, затем трижды послышались громкие приветствия присутствующих. Это было искреннее выражение чувств. Негров здесь хорошо кормили, хорошо одевали, редко наказывали, потому что они добросовестно трудились; они обожали Пьера Мюнье, может быть единственного мулата в колонии, который, будучи унижен белыми, не позволял себе жестокости в обращении с неграми. Что же до Жоржа, возвращение которого внушало серьезные опасения этим добрым людям, то, угадав, как подействовало на них его появление, он дал знак, что хочет говорить. Воцарилось глубокое молчание. Негры жадно ловили его слова, медленные, как слова клятвы, торжественные, как обет:

— Друзья мои, я взволнован оказанным мне приемом и еще более тем, что вижу улыбки на ваших лицах; я знаю, что с отцом вы были счастливы, и благодарен ему; мой долг, так же как и его, сделать счастливыми тех, кто, надеюсь, будет мне послушен, также свято, как и ему. Вас здесь триста человек, и на всех лишь девяносто хижин. Мой отец хочет, чтобы вы построили еще шестьдесят, тогда получится одна на двоих; у каждой хижины будет маленький сад, и всем будет позволено сажать там табак, тыквы, бататы и держать свиней и кур; те, что захотят превратить это в деньги, в воскресенье пойдут на рынок в Порт-Луи, а выручкой смогут распоряжаться по своему усмотрению. Если обнаружится воровство, тот, кто обокрал своего брата, будет сурово наказан; если кого-нибудь несправедливо покарает надсмотрщик, пусть обиженный докажет, что он не заслужил наказания, и справедливость будет восстановлена. Я не предвижу случая, чтобы кто-нибудь из вас сбежал, потому что вы счастливы здесь и, надеюсь, в дальнейшем тоже будете довольны и не покинете нас.

Вновь раздались возгласы радости в ответ на эту речь; очевидно, она покажется наивной шестидесяти миллионам европейцев, имеющих счастье жить при конституционном режиме, но слушатели Жоржа приняли ее с большим воодушевлением, ведь то была первая хартия такого рода, дарованная неграм в колонии.