Мы вышли из развалин со стороны, противоположной той, откуда входили; Люсьен шел впереди.

Когда мы оказались в кустарнике, фазан обнаружил себя, вновь начав кудахтать.

Он был примерно в восьмидесяти шагах от нас или чуть ближе, скрытый в ветвях каштана, подходы к которому были затруднены растущим всюду густым кустарником.

— Как же вы к нему подойдете, чтобы он вас не услышал? — спросил я Люсьена. — Мне кажется, это нелегко сделать.

— Да, — отвечал он мне, — и если бы я только смог его увидеть, я застрелил бы его отсюда.

— Как это отсюда? Ваше ружье может убить фазана с восьмидесяти шагов?

— Дробью — нет, а пулей — да.

— А, пулей!.. Можете не продолжать, это совсем другое дело. И вы правильно сделали, что взяли на себя выстрел.

— Вы хотите его увидеть? — спросил Орланди.

— Да, — ответил Люсьен, — признаюсь, это доставило бы мне удовольствие.

— Тогда подождите.

И Орланди принялся подражать кудахтанью курочки фазана.

Почти сразу же, не видя фазана, мы заметили движение в листве каштана. Фазан поднимался с ветки на ветку, отвечая своим кудахтаньем на призывы Орланди.

Наконец он появился на верхушке дерева и стал хорошо виден, выделяясь в неясной белизне неба.

Орланди замолк; фазан замер.

Люсьен сразу же снял ружье с плеча и, прицелясь, выстрелил.

Фазан упал вниз как ком.

— Ищи! — приказал Люсьен Диаманту.

Собака бросилась в кусты и скоро вернулась, держа фазана в зубах.

Пуля пробила птицу насквозь.

— Прекрасный выстрел, — сказал я, — не могу не выразить моего восхищения вами и вашим замечательным ружьем.

— О! В том, что я сделал, — возразил Люсьен, — моей заслуги меньше, чем вы думаете: один из стволов имеет нарезку и стреляет, как карабин.

— Неважно! Даже если это был выстрел из карабина, он заслуживает всяческих похвал.

— О! — воскликнул Орланди. — Из карабина господин Люсьен попадает с трехсот шагов в пятифранковую монету.

— А из пистолета вы стреляете так же хорошо, как из ружья?

— Ну, почти так же: с двадцати пяти шагов, целясь в лезвие ножа, шесть пуль из двенадцати я всегда разрежу.

Я снял шляпу, приветствуя Люсьена.

— А ваш брат, — спросил я его, — так же искусен?

— Мой брат? — переспросил он. — Бедный Луи! Он никогда не прикасался ни к пистолету, ни к ружью. И я все время опасаюсь, как бы в Париже не случилось с ним беды, потому что, будучи смелым человеком и желая поддержать честь нашей Корсики, он позволит себя убить.

И Люсьен опустил фазана в большой карман бархатной куртки.

— А теперь, — сказал он, — мой дорогой Орланди, до завтра.

— До завтра, господин Люсьен.

— Я знаю вашу точность; в десять часов вы, ваши друзья и родственники, будете в конце улицы, не так ли? Со стороны горы в этот же час на другом конце улицы будет находиться Колона также со своими родственниками и друзьями. Ну а мы будем на ступенях церкви.

— Договорились, господин Люсьен, спасибо за заботу. И вас, сударь, — продолжал Орланди, повернувшись в мою сторону, — я благодарю за оказанную честь.

И мы расстались, обменявшись приветствиями. Орланди скрылся в кустах, а мы вернулись на дорогу, ведущую в селение.

Диамант же оставался какое-то время между Орланди и нами, оглядываясь то направо, то налево. После короткого колебания он оказал нам честь, предпочтя нас.

Признаюсь, что, перебираясь через двойную гряду отвесных скал, о которых упоминалось выше, я испытывал некоторое беспокойство относительно того, как пройдет спуск: он, как известно, вообще намного труднее, чем подъем.

Я с нескрываемым удовольствием заметил, что Люсьен, без сомнения догадываясь о моих мыслях, выбрал другую дорогу — не ту, по какой мы пришли.

Эта дорога имела еще одно преимущество — она давала возможность продолжить разговор, который, естественно, прерывался на трудных участках.

Итак, поскольку склон был пологим, а дорога легкой, я, не сделав и пятидесяти шагов, приступил к привычным расспросам.

— Итак, мир заключен? — спросил я.

— Да, и, как вы могли заметить, не без труда. В конце концов я объяснил Орланди, что Колона первыми заговорили о мире. А у них пять человек убитых, в то время как у Орланди всего четыре. Колона вчера согласились на примирение, а Орланди пошли на это лишь сегодня. К тому же Колона согласились принародно отдать живую курицу Орланди — эта уступка подтверждает, что они признают себя неправыми. Она и решила дело и заставила Орланди согласиться.

— И именно завтра должно произойти это трогательное примирение?

— Завтра, в десять часов. Вы, я полагаю, не слишком огорчены? Вы ведь надеялись увидеть вендетту!

Молодой человек совсем невесело рассмеялся:

— Ах, какая чудесная вещь — вендетта! На протяжении четырехсот лет на Корсике только о ней и говорят. А вы увидите примирение. Да, это явление гораздо более редкое, чем вендетта.

Я расхохотался.

— Вот видите, — сказал он мне, — вы смеетесь над нами, и вы правы: по правде говоря, мы странные люди.

— Нет, я смеюсь по другому поводу: над тем, как вы сердитесь на самого себя за то, что вам так хорошо удалось все уладить.

— Неужели? Да если бы вы могли понимать корсиканскую речь, вы бы восхитились моим красноречием. Вот приезжайте через десять лет и, будьте спокойны, все здесь будут говорить по-французски.

— Вы прекрасный адвокат.

— Да нет, вы же знаете, я третейский судья. Какого дьявола! Обязанность третейского судьи — примирять. Меня могут назначить третейским судьей даже между Богом и Сатаной, чтобы я попытался их примирить, хотя в глубине сердца я убежден, что, послушав меня, милосердный Господь сделает глупость.

Я заметил, что предмет беседы только раздражает моего спутника, а потому не возобновил прервавшегося разговора, и, поскольку, со своей стороны, Люсьен тоже не делал таких попыток, мы вернулись домой не обменявшись более ни словом.