Мы продвигались вперед; как и предупредил Люсьен, тропа становилась все более и более крутой.

Я повесил ружье через плечо, так как видел, что скоро мне понадобятся обе руки. Что касается моего проводника, то он продолжал идти с той же легкостью и, казалось, не замечал трудностей пути.

Мы несколько минут карабкались по скалам, хватаясь за лианы и корневища, и добрались до своего рода площадки, на которой возвышались разрушенные стены. Эти руины замка Винчентелло д’Истриа и были целью нашего путешествия.

Через пять минут — новый подъем, более трудный и более отвесный, чем первый. Люсьен, добравшись до последней площадки, подал мне руку и вытянул меня за собой.

— Ну-ну, — сказал он мне, — для парижанина вы неплохо справляетесь.

— Это потому, что тот парижанин, кому вы помогли сделать последний шаг, уже совершал несколько путешествий подобного рода.

— Действительно, — засмеялся Люсьен, — нет ли у вас недалеко от Парижа горы, которую называют Монмартр?

— Да, я это не отрицаю, но, кроме Монмартра, я поднимался также и на другие горы, которые называются Риги, Фолхорн, Гемми, Везувий, Стромболи, Этна.

— Ну, теперь, наоборот, вы будете меня презирать за то, что я никогда не поднимался ни на какие другие горы, кроме Ротондо. Как бы то ни было, мы добрались. Четыре столетия назад мои предки могли бы открыть ворота и сказать вам: "Добро пожаловать в наш замок". Сегодня их потомок указывает вам на этот пролом и говорит: "Добро пожаловать на наши руины".

— Значит, после смерти Винчентелло д’Истриа этот замок принадлежал вашей семье? — спросил я, возобновляя прерванный разговор.

— Нет, но еще до его рождения это было жилище одной из женщин нашего рода — известной Савилии, вдовы Люсьена де Франки.

— А не с этой ли женщиной произошла ужасная история, описанная у Филиппини?

— Да… Если бы сейчас был день, вы могли бы отсюда еще увидеть руины замка Валь, там жил синьор де Джудиче, столь же ненавидимый всеми, сколь она была любима, и столь же безобразный, сколь она была прекрасна. Он влюбился и, поскольку она не торопилась ответить взаимностью, предупредил ее, что, если она не даст согласие стать его женой в назначенное время, он захватит ее силой. Савилия сделала вид, что уступила, и пригласила Джудиче на обед. Он был вне себя от радости, совершенно забыв, что достиг этого желаемого результата угрозой, и откликнулся на приглашение, придя в сопровождении всего лишь нескольких слуг. За ними затворилась дверь, и через пять минут Джудиче был арестован и заперт в темнице.

Я прошел по дорожке, указанной мне Люсьеном, и очутился в подобии квадратного дворика.

Через образовавшиеся в крепостных стенах щели луна проливала на землю, усыпанную обломками, потоки света.

Остальная часть площади оставалась в тени: ее отбрасывали еще уцелевшие крепостные стены.

Люсьен достал часы.

— О, мы пришли на двадцать минут раньше назначенного срока, — сказал он. — Давайте сядем: вы, должно быть, устали.

Мы уселись или, точнее говоря, улеглись на каком-то пологом спуске, поросшем травой, лицом к большому пролому в стене.

— Но мне кажется, — обратился я к своему спутнику, — что вы мне не рассказали историю до конца.

— Да. Ну так вот, — продолжал свое повествование Люсьен, — каждое утро и вечер Савилия спускалась в темницу, где был заключен Джудиче, и там, отделенная от него лишь решеткой, раздевалась и представала перед пленником обнаженной.

"Джудиче, — говорила она ему, — как мужчина, столь безобразный, как ты, мог вообразить себе, что будет владеть всем этим?"

Такая пытка продолжалась три месяца, возобновляясь дважды в день. Но на исходе третьего месяца Джудиче удалось бежать с помощью соблазненной им горничной. Он вернулся со всеми своими вассалами, более многочисленными, чем вассалы Савилии. Они штурмом захватили замок. После того как Джудиче сам овладел Савилией, он запер ее голой в большой железной клетке, выставленной на развилке в лесу Бокка ди Чилачча; он сам предлагал ключ от этой клетки любому прохожему, кого привлекала ее красота. Через три дня после этого публичного глумления Савилия умерла.

— Да, но мне кажется, — заметил я, — ваши предки знали толк в мести, а их потомки, попросту убивая кого-то из ружья, кого-то ударом ножа, понемногу вырождаются.

— Не говоря уже о том, что они в конце концов вообще прекратят убивать друг друга. Но, по крайней мере, — сказал молодой человек, — этого не произошло в нашей семье. Двое сыновей Савилии, находившиеся в Аяччо под присмотром своего дяди, были воспитаны как настоящие корсиканцы и начали борьбу с потомками Джудиче. Эта война продолжалась четыре столетия, а кончилась лишь двадцать первого сентября тысяча восемьсот девятнадцатого года в одиннадцать часов утра, о чем вы могли прочитать на карабинах моего отца и матери.

— Действительно, я заметил эту надпись, но у меня не было времени расспросить о ней, потому что сразу после того, как я ее прочитал, мы спустились ужинать.

— Так вот, из семьи Джудиче в тысяча восемьсот девятнадцатом году осталось только два брата, а из семьи де Франки — только мой отец, женившийся на своей кузине. Через три месяца после этого Джудиче решили покончить с нами одним ударом. Один из братьев устроился в засаде на дороге из Ольмето, чтобы дождаться моего отца, который возвращался из Сартена, а в это время другой брат, воспользовавшись отсутствием хозяина, должен был захватить наш дом. Все было сделано по плану, но обернулось совсем по-другому, не так, как рассчитывали нападавшие. Мой отец, предупрежденный, был настороже. Моя мать, также предупрежденная, собрала наших пастухов; таким образом, ко времени этой двойной атаки каждый был готов к обороне: мой отец — на горе, моя мать — в теперешней моей комнате. Через пять минут после начала сражения оба брата Джудиче пали: один — сраженный моим отцом, другой — моей матерью. Увидев, как упал его враг, мой отец достал часы: было одиннадцать часов! Увидев побежденным своего противника, моя мать повернулась и посмотрела на часы: было одиннадцать часов! Все закончилось в одну и ту же минуту; Джудиче больше не существовало: их род был истреблен. Победившая семья Франки отныне могла спокойно жить, и, поскольку она достойно завершила свое участие в этой четырехсотлетней войне, более ни во что не вмешивалась. Мой отец лишь выгравировал дату и час этого знаменательного события на прикладе каждого из карабинов, из которых были сделаны решающие выстрелы, и повесил их по обе стороны от часов, на том самом месте, где вы их видели. Спустя семь месяцев моя мать родила двух близнецов: один из них — корсиканец Люсьен, к вашим услугам, а другой — филантроп Луи, его брат.

Едва лишь Люсьен закончил свой рассказ, я увидел, что на одну из освещенных луной частей площадки легли две тени — человека и собаки.

Это были тени бандита Орланди и нашего друга Диаманта.

Одновременно мы услышали, как в Соллакаро часы медленно отбивали девять ударов.

Метр Орланди придерживался, по всей вероятности, мнения Людовика XV: тот, как известно, считал, что точность — это вежливость королей.

Невозможно было быть более точным, чем этот король гор, которому Люсьен назначил встречу, когда пробьет девять.

Заметив его, мы оба поднялись.